все мы дети голубых небес

— Марта, Марта!

Голос Лолки часто служил для меня чем-то вроде заменителя будильника. То ли снились ей какие-то непонятные вещи, которые тут же побуждали её подниматься в несусветную рань и мчаться ко мне с вопросами, то ли, наоборот, она не могла заснуть, замученная ими, и ждала, пока солнышко пустит хотя бы один луч в наше окно, чтобы уталить свою жажду любопытсва - мне неведомо, но тот факт, что они пришаркивалако мне в бодром расположении духа в добрых шесть-семь утра, озабоченная какой-то невыносимой для её детсокго мозг проблемой, оставался фактом. Серьезнейшие наставления Марьаркадьны и Григорьникитича по поводу того, что Марточка очень устает, и ни в коем старшнейшем случае будить её нельзя, влетали в одно Лолылно ушко и со стремительной скоростью вылетали в другое. И никто ничего поделать уж не мог, как бы он не стралася.

Я приоткрыла глаза. В доме все благоговенно похрапывало, царила блаженнейшая тишина, если бы не звук кротеньких прыжков на месте у моей кровати, которые выражали всё горячее Лолыно желание поскорее увидеть меня отошедшей от сна.

— Марта, - начала она с видом начальницы, готовящей серьезную и трудную раюоту для своего подчиненного, и так доверху нагруженного (не я виной, что все герои моего рассказа обладали чудесной способностью преоблачения в каких-нибудь совершенно других людей в момент своих реплик, до сих пор не пойму, откуда у них эти чудные, незамеченные актерские таланты, ну или же виной мое скромное воображение, но я лишь хотела сказать, читатели, что я тут совершенно не причем), - я тут кое-чего вспомнила.

Я протерла кулачками глаза, подтянула к себе одеяло и приподнялась, опершись на спинку кровати, придав выражению своего лица искреннюю заинтересованность.

— Вот ты мне скажи, может ли закон Ньютона помешать человеку подняться на небо?

Я сидела ошеломленная: мой восьмилетний ребенок знал Ньютона, ещё даже что-нибудь о его законах спрашивал меня, стоит ли им внимать. Вероятнее всего, они изучали с Мариком его учебник по физике и верить ему частично отказались, решив узнать мое мнения по поводу некоего Ньютона, которому без моего одобрения доверять все-таки лучше не стоит.

Наш новый друг вызвался проводить меня и Лолу домой, мотивируя все поздним вечером, хотя солнце ещё и не думало заходить за горизонт. Что-то мне подсказывало, что Марик отчаянно не хотел расставаться с Лолкой, так как слушателя лучше неё нигде не найти, а мальчишке уж редко кому удавалось выговорить все, что ему приходилось видеть, и как он это понимал. Я снова шла в стороне от маленьких искрящихся светом человечков, чтобы не смущать их своей взрослостью и, упаси бог, не спросить или не сказать чего-нибудь невзначай, что могло бы подействовать на их восприятие мира, как дуновение ветерка на карточный домик.

— Ха-ха-ха! Господи, Марта, тебе, видимо, не хватает того, что ты воспитываешь одного не своего ребенка, что решила взяться ещё и за другого? Который день я уже вижу тебя с этим рыженьким конопатым мальчишкой, - послышался издалека голос Сергея.

Я обернулась. В двух его руках были тяжеленные пакеты, через плечо болталась сумка, а на другом висел рюкзак. Я направилась к нему, протягивая руки, как бы предлагая помощь. Он покорно нагнулся, давая снять с плеча сумку.

— Неужто Вы меня ревнуете? - съехидничала я.

— Еще одное такое "Вы", и я, крошка, съем все твои любимые конфеты.

Не имею ни малейшего понятия, с чего это вдруг Сергей предположил, будто я люблю конфеты, да еще и какие-то определнные, но, видимо, бывший военврач, углубившийся в роль доброго отца-одиночки, не знал более устрашающих и мотивирующих угроз, и я решила, что пусть он останется в счастливом своем неведении, что я, как и все девочки лет до десяти, одержима сладостями, а посему молча расплылась в улыбке, выражая послушание. И так было почти всегда, что невольно делало меня дочерью в глазах Сергея, а в моих он представал отцом. Но такое положение вещей вполне меня устраивало: любовь не вскружала мне голову, не мучила, поскольку я даже и не признавалась себе в ней, но где-то глубоко все же знала, что это именна та любовь, и это приносило мне лишь теплоту и давало толчок, которого обычно люди ищут по жизни. Да и вы, мои дорогие читатели, должны возрадоваться, ведь я не погружаю вас в мир безответных любовных страданий юной девицы, не имеющей возможности их выразить, всё было совсем не так, моя любовь не шагала наравне с другими на земле, она просто витала в воздухе, позволяя вдыхать себя и насыщаться собой.

Жить так, с Романовыми, Сергеем и Лолой, было для меня настолько легко, что я даже не замечала будничных обязанностей, для меня существовала только та наша безусловная любовь, которая беспричинно зародилась в наших душах, и никогда уже их не покидала, за что все мы впятером чувствовали искреннюю благодарность. Мы наслаждались каждой минутой, проведенной вместе, и не было места во всем мире лучше нашей маленькой страны, нашей уютной спаленки на углу Мирной и Вешних Вод, нашей старой кухоньки с вечно отклевающимися у потолка обоями.

— Ну что Вы, дорогая моя мисс? Как прошел Ваш день? Наверняка, сегодня вы познали что-нибудь новое и мечтаете мне об этом поведать, - с чарующей галантностью, будто бы он русский барин, обратился папа к своему восьмилетнему чаду.

— Не думаю, папочка, - говоря эти слова, Лолка предстала передо мной маленькой барышней из какой-нибудь Малороссийской губернии в пышном платьичке и шляпке с бантиком - так хорошо они играли свои роли, - все мои находки сегодня ограничиваются Мариком, а он ведь и сам может рассказть о себе.

Заслышав, что кому-то, кроме Лолки можно поведать свои величайшие наблюдения, Марик, как он это умел, круто развернулся на пяточках и направился к Сергею, протягивая руки также, как и я, выражая желание помочь. Ему, как опять же и мне, досталась довольно-таки легкая поклажа, что немного раздосадовало нас, но никак не уменьшило мою радость от втсречи и Марика о возможности поговорить с Сергеем. Рыжик критично относился к взрослым, но папа Лолы стал для него сразу на ступеньку выше практически всех, кого он знал, потому как это был Папа Лолы.

Я догнала свою девчонку, и мы шли, молча, прислушиваясь к тому, о чем говорили шедшие позади нас мужчины. Марик, как обычно, рассказывал свои небылицы о всех тех вещах, о которых я вам уже немножко поведала.

— Как же вам все-таки здорово, юноша, вам, всем детям. Все для вас такое легкое, что мне даже, признаться, завидно слушать. Я ведь даже и позабыл, когда сам говорил о таком.

Марк остановился в остолбинении и выпучил глаза на взрослого, который был на ступеньку для него выше, чем многие другие.

— Как же? Нет, ну как же? Что же мешает Вам быть все еще где-то в самых уголочках, где-то в самых мизинчиках рук и ног ребенком? Что мешает Вам на один день хотя бы в месяц забывать, что Вы по горло в серых и скучных обязанностях? Что мешает Вам брызгаться водой изо рта, валяться в снегу, купаться в желтых листьях, лазить по дервьям, танцевать под дождем?

— Если бы я делал всё это, юноша, то люди бы вокруг посчитали меня сумасшедшим.

— Ну и что, что подумают другие люди? Как будто им вообще есть до Вас какое-то дело?

— Допустим, молодой человек. А Лола с Мартой, вот им-то точно есть до меня дело, - эту фразу он сказал особенно громко, чтобы мы уж точно её услышали, - не хочу, чтобы они думали, что я какой-нибудь безответственный инфантил. Хотя Лола вряд ли, для начала ей нужно узнать, кто он такой этот инфантил.

— Нет же, нет! - бунтовал мой рыженький друг, - Они поверят в чудеса, в настоящие чудеса, если увидят Вас таким.

— И правда ведь… - задумчиво протянул Сергей, а после недолгого молчания прибавил, - Думаешь: так правильно?

— Я думаю, - сказал он голосом человека, который был ровесником своему собеседнику, да так это сказал, будто бы его многолетний опыт стоит за спиной этих слов, и никто не может их оспорить, - думаю, что по-другому и быть не должно.

Они замолчали, как молчат ученые, докопавшиеся до истины, но еще досконально непроверившие её, они знают, что это правда, но не могут объяснить другим, опираясь на факты, а лишь только возлагая надежду, что им поверят на слово. Вот так и они молчали: свиду большой и маленький человек, а на самом деле - два больших человека.

Марик со всех ног бежал в магазин, подскользнувшись у двери, он схватился за поручень, потянув дверь на себя, закружился в саниметре от пола и влетел в помещение.

— Здравствуйте, здравствуйте, Марта! - протараторил он.

— Ты можешь обращаться ко мне на "ты", - сказала я и расплылась в мягкой улыбке. Мой день всегда становился особенным, когда Марик заходил отдать пленки на проявку. Иногда он прибегал просто так, рассказать о своих будничных приключениях. И тогда день становился стократ особеннне.

Рыжий мальчонка недоверчиво посмотрел на меня исподлобья, поморгал своими здоровенными, как у Лолки, голубыми глазами и широко улыбнулся.

— Марта, Марта, ты не представляешь, что я сегодня видел! В небе, в небе!.. Там, словно, целое царство из облаков, целая страна, представляешь? Я.. я скоро распечатаю, и ты увидишь. Там так… так… Представляешь, как было бы здорово, если бы высоко в небе действительно была какая-нибудь страна. Обязательно волшебная. И представь, если бы люди могли жить там, ну ты только представь! Мы бы могли прыгать по облакам. Ну я не знаю, как. Как-нибудь. Мы бы что-то придумали. Можно было бы спать на облаках и есть, и танцевать. Я бы даже один разочек сыграл тогда на скрИпке, там просто, мне кажется, совсем по-другому слышиться музыка. Вот я бы сыграл.

— Это было бы замечательно, Марик, - искренне сказала я, тут же представив меня, Лолу, Сережу, прыгающих в одного облака на другое, прямо как на батуте. Мне сразу послышался звонкий Лолкин смех перемешанный с надрывистым смехом Сергея, и так захотелось туда, в ту волшебную страну, о которой вдохновленно с аккомпанементом танцующих рук рассказазывал Марик.

В моих глазах будто отразилось то, как я представила себе наши прыжки, потому что Марк взял мою руку и крепок пожал.

— Вот ты понимаешь, - сказал он спокойным, ровным тоном, словно ему было и вовсе не двенадцать, а каких-нибудь лет двацать семь, а глаза все-таки оставались ребяческими, ибо в них светилась та невероятная теория открытия.

— Послушай, у меня есть девочка, -сказала я. - Совсем маленькая девочка, ей восемь лет. Мы живём вместе, зовут её Лолка. И ты знаешь, я рассказала ей о тебе и она вот уже третью неделю просит познакомить вас. Ты пойдешь есть с нами мороженое в это воскресенье?

— Да я же лет триста как мороженого не ел, - сказал мой юный друг с таким выражением лица, будто бы действительно пару дней без мороженого растянулись у него в в три столетия.

Мы сидели на террасе в каком-то детском кафе с розовыми разрисованными внутри стенами, на которые мои дети постоянно заглядывались, и ели мороженое. Мы взяли три разные порции и через каждый 2 минуты крутили поднос, на котором стояли металические мисочки на длинной ножке, чтобы попробовать все три. Автором эксперимента была мой восьмилетний капитан-покоритель морей Острая Коленка, с довольной мордашкой разворачивающая поднос в подходящее время. А мой юный коллега с восхищением смотрел на Лолу и хвалил ее за оригинальность. Я молчала, запрокинув голову, слушая детскую болтовню. Сколько всего они говорят, мысли у них в голове, как синички, - с ветки на ветку. Марик рассказывал о своей стране, а Лола говорила про маму, что-то о Сергее, но что я уже не внимала. Заслышав начало истории о "папе", душа моя поднялась на носочки, присела, оттолкнулась и полетела прочь из тела, куда-то высоко-высоко, кажется, в ту самую волшебную небесную страну. Наверное, это все потому, что Сергея я любила.

Когда я решила посвятить себя фотоискусству, то грезила, что обучение будет каким-то необычным, притягивающим, программа будет насыщенна интересными лекциями, поездками, посещением различных галерей, увлекательными семинарами; а после окончания ВУЗа меня ждет мир, в котором ценится каждое мгновение, каждое движение, каждая эмоция… Если большого разочарования в учебном процессе я не испытала (где-то в глубине души я знала, что придется отсиживать зад в аудиториях с восьми до четырех и изредка довольствоваться интересующими меня мероприятиями), то после окончания я чуть было не впала в творческую депрессию. Выставочные залы были полны и без моих работ, да и их директора не толпились под моим балконом с просьбой разместить в них свои творения, устроить фотосессию мне удавалось лишь на свадьбах детей знакомых Марии Аркадьевны. Все остальное время я корпела в местном фотоателье, проявляя пленки, заново вошедшие в моду, которыми пользоваться явно разучились, и от этого меня постоянно бросало в дрожь; консультируя посителей, в какую рамку лучше впихнуть ту или иную рожу; улучшая качество фотографий, которые нагоняли на меня грусть, с помощью различных компьютерных программок. Иногда, когда заболевал Витя, а Витя был у нас Главфотографом, так сказать, и болел по сотни тысяч раз в месяц, мне разрешалось брать замечательную камеру со всеми финтифлюшками и примочечками и использовать данное сокровище, чтобы запечатлить очередную морду в анфасе три на четыре. Во время этой процедуры руки у меня подергивались и слёзы наворачивались на глаза. Но все же в моей работе были и приятные моменты. Какой-то совсем юный парнишка, которого родители наградили за первое место в школьном конкурсе по естествознанию неплохой фотокамерой, как он мне потом рассказал, раз-два в неделю прибегал и тыкал мне свой фотоаппарат с просьбой проявить его творения как можно быстрее. Впервые, когда я увидела его с камерой, которая раскачивалась, словно, маятник на его тоненькой лебединой шейке, я тяжело вздохнула в предвкушении проявления очередных километров пленки, котороя резала бы мне глаза. Я с отреченным видом выписала ему квитанцию и велела прийти через день-два, так как не горела желанием выполнять эту работу, но он взглянул на меня взглядом Лолки, когда та просит сладостей, и я сдалась. Исправив дату на листике на сегодняшнюю, я выставила его за двери, убедив, что всё будет в порядке. Пыхтя, как Марьаркадьна, я оддернула штору и оказалась в своем темном логове. Не обратив сначала особого внимания на изобрежения на пленочной ленте, я на автомате стала выполнять алгоритм действий, результатом которого явлалась стопочка новеньких фотографий. Но разглядев маленькие картинки в негативе, я ахнула. Мне хотелось скорее проявить всё это, чтобы увидеть их в колорите, разглядеть каждую деталь. Я успела сделать все необходимое до вечера, когда сказала прийти мальчонке, уселась за прилавок и начала рассматривать. На его фотографиях было столько души, эмоций, настроения. Я смотрела и не могла поверить. Сначала мне казалось, что работы не его, но тут же переубеждала себя, так как только взглянув на них, мне представлялся этот парнишка с камерой в руках, его веснушки на щечках, и сомнения пропадали. Залитое солнцем лицо старой, иссохшей женщины, прикрытое руками; белые пуховые облака в виде слонов, крокодилов, драконов, рыб плыли в лазурном небе; голенькие веточки с первыми бледно-зелеными почечками под светом восходящего солнца - алегория возрождения жизни. Как много всего было на этих глянцевых кусоках бумаги, как много жизни. Мне думалось даже, что этот маленький рыжий мальчишка не понимал глубины своих фотографий, но всё же знал им цену.

Его звали Марк. Марку было двенадцать лет и он учился в шестом классе. Все эти фото он делал сам, тайно пробираясь рано утром из квартиры, чтобы забраться на самую высокую крышу в городе, прогуливая школу, пропуская занятия музыкой и тому подобное.

— И где же ты так научился, Марк? Кто рассказал тебе обо всем том, что ты делаешь? - сгорала я от любопытства.

— Да разве ж этому можно научить? Ха-ха-ха! Как странно слышать это от Вас! Мне казалось, Вы-то уж понимаете, что такие вещи живут в нас, приходит время, и мы находим в себе это. Мы не нуждаемся в обучении, наставлениях, мы делаем то, что делаем. Просто кто-то находит в себе это сокровище в двенадцать, а кто-нибудь, скажем, в шестьдесят два. Нужно просто подождать. Пока сокровище не найдено, можно и параллельно делать что-то другое, а то ведь от безделья, знаете ли, может поехать крыша. Вы же знаете? Вот я играл на скрипке. Скучное это занятие. Ну уж очень скучное, такое нудное, что я еле-еле мог усидеть на месте. А потом, когда мы выступали на празднике для родителей, я увидел дяденьку, который фотографировал нас, и когда я увидел фотографии, то чуть не расплакался. На репетициях я же замечал, как все виртуозно водят смычками по струнам, чуть прикрыв глаза, как всё это красиво, волнующее, а этот джентльмен, я его так назову, совсем ничего этого не заметил: на изображениях мы вышли страшные, перепуганные, словно нас впервые посадили за инструменты. Сначала я обозлился на фотографии, но потом я понял, что дело в том, кто их делает. И я решил, что я буду их делать. Я решил, раз уж я вижу что-то такое, чего не смог увидеть взрослый мужчина, то это что-нибудь да значит. И я подумал, вдруг я смогу это показать? И я решил попробовать. Понимаете? Понимаете, о чём я?

И я понимала.

— Я попробовал. И теперь вижу, что могу. По правде сказать, вы первая, кому я их показываю. Я думал, что это будет неловко, но нет, я чувствую себя необычайно хорошо. Правда иногда я сомневаюсь: чувствовал бы я себя так же, если бы вам не понравились фотографии. А вы ведь понимаете, я почти ничего не прочел, только пролистал одну книжку, чтобы понять, на что нажимать. Вы знаете, это идет изнутри, из моего сердца, рука произвольно нажимает на кнопку, я даже, кажется, не могу ее контролировать. Всё это так легко для меня, как будто почистить зубы или одеть штаны. И я никогда не думаю о том, что делаю. Я просто делаю. И это делает меня счастливым. До кончиков пальцев на ногах. Понимаете?

И я снова его понимала. Не знаю, чувствовала ли я от чего-нибудь такое же счастье, но я его понимала.

Лола вновь встретилась с мамой, которую, думаю, уже успела забыть, с мамой, когда ей исполилось четыре года. Я хорошо помню тот день, так как меня тогда еще уволили с работы, которая, кстати, была мне по вкусу. Платили там, конечно, не много, но меня это беспокоило в последнюю очередь, поскольку я не отличалась привередливостью, и мне никогда не было нужно много денег, чтобы удовлетворить свои желания. Было это, кажется, шестое марта. Я брела по тропинке вдоль трамвайной линии, размышляя о грядущих праздниках и о том, какие же цветы в этом году будут сопровождать весну, торопившуюся к нам. Я любила приносить в дом подснежники. От них не тошнило, как от банальных роз, в них не было ничего вульгарного или надменного, а только уют, ощущение весны и приятный запах. Сергей всегда приобнимал меня за плечи, улыбался, одобрительно кивал и рассказывал нам о цветках, принесенных мною.

Уже стемнело, воздух приятно пах, в нем ощущалось, что зима уже собрала чемоданы и ждать ее возвращения еще, ой, как не скоро. Я напевала какую-то старую песню, кажется:

" - Чем же всё это окончится?
- Будет апрель.
- Будет апрель, Вы уверены?
- Да, я уверен.
Я уже слышал, и слух этот мною проверен,
Будто бы в роще сегодня звенела свирель … "

Тут взгляд мой привлекла афиша, где яркие слова и краски звали всех прохожих на новый мультик, куда Лола обещала меня сводить. Я улыбнулась, вспомнила, как она пищала, что лично заработает деньги и на них сводит меня в кино. Потом я вспомнила, как она напугала на днях дедгришу какой-то, маской, которую притащил ей Сергей, и диким воплем, и засмеялась.

— Много еще будет для меня работ, - сказала я себе и бодро зашагала вперед, придумывая, во что сегодня мы будем играть всей нашей дружной семьей.

Наверное, кто-то наверху решил, что день сегодня вовсе не подходит для игр. Вызывая лифт, мне уже почудился голос Катьки, но я отогнала эти мысли (ее не было четыре года, вряд ли бы она сподобилась появиться), ведь вспомнила отличную игру, которую мой ребенок однозначно бы одобрил и до ночи заставил бы меня в нее играть. Сила мысли необычнайно могущественна, но иногда мы хватаемся за нее слишком поздно - Катя действтельно приехала. Ключи можно было не искать - дверь была распахнута настежь. Сергей с мыльной головой защищал прихожую, указывая Кате ее место:

— Ты что здесь забыла? Ты здесь никто и звать тебя никак!

— Я - мать! - гордо отвечала Катерина.

— Мать! Нет, ну, Григорий Никитич, ну вы гляньте! Она - и мать! Насмешила, ей Богу. Единственная вариация, при которой ты можешь быть матерью, - это замшелая роль в твоем паганом театре, актрисулька!

— Я вообще-то еще только учусь, - верещала актрисулька.

— Да мне плевать, что, где и с кем ты делаешь. Главное, чтобы это не имело отношения к моей дочери!

— Она и моя дочь тоже! - со слезами выговаривала Катя.

— А ты глянь в документы! Хрен тебе, а не дочь!

Видимо, девушка ничего не знала о документах, потому что застыла на месте и вытаращила глаза. По ее щекам текли слезы, рот судорожно содрогался, словно, она хотела что-нибудь спросить, но не решалась.

— Где находится Лола? - спокойно спросила я.

Катя развернулась, увидела меня и посмотрела так жалобно, что я сразу же отвела взгляд и перенесла его на Сергея.

— Во-о-от! Эта девочка сделала для твоей биологической дочери больше, чем ты! В тысячи-миллионы раз больше! Хоть и ни чем ей не обязана! А ты! Пф! Смотреть тошно! - тыкая на меня пальцем, кричал он, затем повернулся в мою сторону, перевел дыхание и тихо ответил, - Марьаркадьна пошла с ней в магазин.

— Как же так? Что ж с документами? - содрогалась Катя.

— А мы отсылали тебе бумаги, но ты ж, небось, как и все остальные письма от своей семьи посчитала мусором, а теперь мы считаем тебя мусором! Катись отсюда!

В разгаре страстей открылись двери лифта, на лестничную клетку ступила ножка маленькой Лолы в бирюзовеньких новеньких ботиночках, Катька ахнула, а Сергей заскрипел зубами.

— Доча, доченька. Это я, мама твоя, с Днем Рождения приехала тебя поздравить, - шептала Катя, прижимая девочку.

— Он у меня через два дня, - отрезала Лолка.

Она была похожа на игрушечную куклу: на лице не было никаких эмоций. Казалось, приезд долгожданной мамы не оказал на нее никакого воздействия. Взволнованная Катя подскочила и закричала:

— Это вы настроили ребенка против меня! Это всё вы! Она даже не знает, кто я!

— Конечно, не знает! Ты ж первый раз ее за три с половиной года видишь! - вскипел Сергей.

Хоть Лолка и стояла смирно, я чувствовала, что вся эта коррида ей не по душе, схватила ее за руку, улыбнулась во весь рот и сказала:

— Лол, ты представляешь, я сегодня весь день думала, думала и придумала такую игру, ну такую игру, тебе-то она уж точно понравится.

Я видела, что ей совершенно все равно на эту дурацкую новую игру, но она свободной рукой взяла мамину руку, потрясла ее, выдавила слова благодарности, взяла пакет с подарком и распрощалась, потянув меня в квартиру. Я достала из сумки наушники, натянула их Лолке на голову, включила ее любимую песню на полную громкость и усадила в самую дальнюю комнату. Из ящика стола мне удалось извлечь здоровенский дедовский фонарь, потом я схватила одеяло, накрыла им девочку, и сама забралась под него. Я поставила фонарь на кровати и попросила ее держать крепко двумя руками, а сама стала показывать ей разные чудные фигурки, которые делала из пальцев. Тени падали на одеяло и смешили Лолку до ужаса. Она хваталась за живот, дрыгала ручонками и ножонками. С нее иногда слетали наушники, тогда я боялась, что она услышит крики за входной дверью, натягивала их снова и просила быть осторожнее. После часа световых представлений мой ребенок устал, крохотный нежный сон приземелился на плечики Лолы и она задремала. Я забрала наушники, вылезла из-под одеяла и направилась на кухню подсластить чаем горькие ощущения, которые принес мне сегодняшний день.

Там уже сидели все остальные члены нашей семьи, поникшие, уставшие от семейной стычки, до сих пор ошеломленные приездом Катьки. Я вздохнула и подумала, что пора вносить весну. Нарисовав себе клоунскую улыбку, я вскочила в кухню, обняла за шею Сергея, поцеловала Романовых в щеку и радостно сообщила:

— А мы с Лолой сделали свой световой театр, у себя в комнате, под одеялом, представляете?

Все подняли головы и вопросительно посмотрели на меня. Сергей ухмыльнулся, а дедгриша с бабманей с бесшумной и бездвижной благодарностью глядели на меня.

— Ну теперь ребенок хотя бы знает мать. Нам не придется придумывать больше историй: наш ребенок сделает это сам. Вы можете вздохнуть спокойно, жители квартиры номер двести шестьдесят семь в доме тридцать восемь дробь девятнадцать. Наконец, ваше воображение может спокойно отдохнуть и залечить раны до следующей битвы с маленьким, да удаленьким пиратом Лолой Острой Коленкой!

— Капитаном Лолой Грозой Северных Морей и Океанов Острой Коленкой, - гордо поправил меня Сергей, поскольку боевой клич был именно его идеей.

Я улыбнулась ему. И как только Катя могла бросить такого мужчину и такую замечательную девочку ради того, чтобы жить даже не своей жизнью, а писанной чужими руками чужих людей? Я всегда отличалась проникновенным пониманием ситуаций, в которых оказывались окружающие, но понять старшую дочь Романову для меня было не под силу. Сергей улыбнулся мне в ответ, потер руками об старые, домашние, протертые джинсы и стал рассказывать про какого-то комика с работы - Инокентия.

— Ну, само имя: Иннокентий! - смеялся он, - уже хохотать хочется, но это еще что - цветочки! Я вам сейчас расскажу…

Я опустилась на табуретку, которая стояла в самом углу. Это было мое любимое место, потому что, во-первых, табуретка стояла под окном, оно всегда было холодное, можно было прислонять щеку, и тогда становилось так приятно; во-вторых, мне было видно всех, кто сидел за столом, приходил и уходил из кухни. На нее никто никогда не садился, все знали, что я люблю там сидеть, поджав под себя ноги, уткнувшись лицом в коленки. Иногда Лолка садилась туда, чтобы потом, когда я приду, забраться ко мне на спину.

Всё уже вернулось на свои места. Порой я мысленно перебивала истории Сергея размышлениями о Лоле и о том, как она восприняла приход мамы. Но потом я уверяла себя, что она сильная, что у неё есть мы, а с нами ей и горы ни по чем. Я успокавалась, подпирала подбородок рукой и внимала историям взрослого, зрелого мужчины. "И как только Катька могла его бросить?" всё думала я.

Приближался Катькин девятнадцатый день рождения, когда Сашка, ее родители, бывший военврач Сергей (в возрасте тридцати восьми лет его карьера была закончена в связи со сложившимися обстоятельствами и переехал в уже тесноватую квартиру Катиных родителей) и я стояли с цветами, новой коляской и здоровенскими воздушными шарами под окнами ближайшего роддома, ожидая маленькое чудо, которое грезило принести большие изменения в наши жизни.

Прибавление в доме знаменовалось неистовыми криками среди ночи, казалось, вечными депрессиями юной матери и кучей грязного белья. Но не прошло и полгода, как Катя получила письмо, в котором говорилось, что ее приняли в московский театральный университет, куда она второй или уже третий раз пыталась поступить, где теперь ее ждали с нетерпением. Недолго думая, молодая мамочка расправила крылышки и выпорхнула из отчего дома на встречу громкому будущему, повесив маленькую Лолочку на всех оставшихся в трехкомнатной квартирке пятиэтажки в спальном районе маленького городка.

Как я уже говорила, Романовы, взявшие за фундамент своей жизни равноценность человека в социуме, посчитали недолжным лишать Сергея совместной жизни с дочерью и настояли на том, чтобы он остался жить с нами.

Так вот и сложилось наше семейство: тетьмаша, дядьгриша, Саша, я и Лолочка с папой. Вторая дочь в семействе подобно старшей сестре тоже мух не ловила в отличии от меня, и к концу беззаботных школьных дней уверенно целилась на столичную юридическую академию. Как мы узнали ближе к осени, Сашка оказалась довольно меткая, и с легкостью, присущей их роду, выпорхнула следом за Катькой.

Что касается меня, то я всегда витала в облаках, у меня была душа, как говорила моя маменька, маленького ребенка, я не думала много о карьере, о будущей зарплате, замужестве. В общем ни о чем таком, о чем принято думать в моем возрасте. Наверное, поэтому с момента, когда Лола уверенно зашагала по паркетному полу и стала выговаривать все буквы алфавита, она прилипла ко мне, словно, липучка. Девочка спала со мной в одной комнате, кормить себя давала только мне в обмен на историю о волшебном подводном мире или сказочной повелитильнице лесных животных. Я и не заметила, как мы с ней подружились. Лет до четырех Лолка даже порой называла меня мамой, от чего Сергей краснел, как помидор, Мария Аркадьевна улыбалась смущенно и тяжело вздыхала, а Григорий Никитич уж вовсе не обращал внимания. Редко, бывало, доставалась фотография Катьки, в неё тыкали пальчиком и говорили:

— Вот она, мамка твоя. Актриса!

Лола вздымала вверх свои маленькие светлые бровки и спрашивала:

— Её и по телевизору показывают, да, бабушка? Да, папа? - она вцеплялась в рукав рубашки Сергея, поднимала на него голову, хлопая своими огромными глазищами, и ожидала положительного ответа.

Тут в ход пускалась тяжелая артиллерия. Я должна была схватить девчонку, раскрутить и начать забивать ей голову всякими чудными небылицами. Чем старше она становилась, тем больше вопросов задавала про мать. Никто, кроме меня не собирался обсуждать эту тему, а поскольку Катю я почти не знала, то придумывала какие-то очередные истории, но не очень приукрашивала, дабы Лолка потом не разочаровалась в маме, увидевшись с ней. Когда приезжала Сашка, наша принцесска получала целую порцию рассказов о своей маме, после чего хмурый дед уносил ее в кровать и что-то бурчал так тихо, что даже, наверное, Лола, которой это было адресовано, не могла разобрать его речи. Мы много раз просили Катю приехать хотя бы на несколько дней. Мы думали, что приехав, она уже никогда не уедет, и наша маленькая Лола, наконец-то, отыщет то, что давно искала. Но мамаша все отмахивалась модулями, сессией, местом в общаге. Мне же наличие ребенка никак не мешало учиться в академии культуры на фотохудожника. После пар я с удовольствием уделяла все свое время маленькому чуду, свалившемуся на меня с небес. Дедгриша днем обихаживал внучку, а вечером работал дежурным в какой-то гостинице с причудливым названием, которое никак не укладывалось в моей голове; бабмаша все еще работала главным инженером на старом, уцелевшем после распада ее любимого Союза заводе, но все же потерпевшем значительные потери. Тем не менее Марию Аркадьевну там жаловали и морально, и материально. Сергей, видимо, ни в чем не видел искры, кроме военно-лечебно карьеры, поэтому метался с одной работы на другую, бывало, что работал на нескольких сразу. В общем, все семейство горбатилось, чтобы материально обеспечить Лолку, а я была основой морального развития малышки, хоть и все трое играли важную роль и в этом аспекте тоже. Когда я поступила в академию, мне предложили комнату в общаге, но Романовы и Сергей так всполошились, так умоляли меня остаться и еще больше не травмировать психику Лолочки, что, понятное дело, оказало должный эффект, и я осталась. В сущности для меня не было в этом ничего плохого. Родительские деньги и часть стипендии я отдавала в общий бюджет, а ее остаток и зарплата были полностью в моем распоряжении.

Мне нравилось, как мы жили. Все мы были связаны огромной любовью к милой маленькой Лоле, а со временем полюбили и друг друга. У нас действительно была дружная семья, и у меня не было никакого желания выбираться отсюда хотя бы даже потому, что кроме Романовых, Лолки и добродушного Сергея никто нигде меня не ждал. Ехать к родителям я не хотела. По правде говоря, взаимопонимание, уважение, семейный уют не сопутствовали нам. Вины здесь не было ничьей, но мы с моими родителями однозначно друг другу не подходили, так что переезд к тетьмане и дядьгрише - одно из самых лучших событий, что когда-либо происходили со мной.

Лола сидела на подоконнике, поджав одну ногу под себя, а вторую растянув вдоль, жадно дышала на окно и вырисовывала разные завитушки, прописывая между ними буквы своего или моего имени, так как все это волшебство происходило над старым письменным столом, за которым я часами сидела над своей рутинной работой.

Лола. И с чего вдруг Катька так ее назвала? Мне-то имя нравилось. Но вот Катькины родители вечно причитали, что не по отечественному это, хотя их преславутый Союз уже давным-давно истлел, только худощавые косточки от него остались, которые должно быть скоро растаскают. Но Кате было все равно на эти причитания. Она их не слышала. Не слышала не из-за чудовищной силы воли или возможности концетрироваться, а просто потому что её никогда не было. Ну с никогда я загнула. Бывало, она влетала в квартиру, трясла подарками, во весь голос пропевала песни на тему дня рождения и визжала:

— Где моя именниница-дочь?

Но к Катькиному несчастью, Лолиному пофигизму и радости дедушки с бабушкой, она никак не могла запомнить день, в который вся эта душещипальная процедура была бы к месту. Когда приезды стали систематическими, Катя по неясным причинам запиралась к нам то с самого утра, то поздним вечером. В любом из этих случаев Лола сонная выплывала из своей комнаты, поддавалась обильным мамкиным поцелуям, умиротворенно внимала признаниям в любви от Катьки, кивала головой на вопросы: "А ты за мамой скучала? А ты маму любишь?", забирала свои подарки и величественно удалялась. Когда все убеждались, что Лолочка снова спит крепчайшим сном, я выдергивала с вешалки куртку, раскланивалась и убегала по "очень срочным, неотложным" делам. Меня можно было понять. В этот момент в доме Романовых начинался тот самый "разбор полетов". Я же, неимевшая ни малейшого отношения к их семье по принципу крови, имела полное право удалиться. Только тетя Маша склоняла голову набок, делала самое грустное и страдальческое из всех, что мне приходилось видеть, выражений лица и хиленьким, тоненьким голосочком спрашивала:

— Марточка, ну кто же её образумит?

Я недоуменно пожимала плечами, наматывала шарф и выбегала из этого Содома. День рождения у Лолки был восьмого марта, и Катька всегда приезжала то ли в выходной перед праздником, то ли после, то ли просто в выходные, поэтому я спокойно прогуливалась по улочкам, принюхивалась к запаху подступающей весны, а после шла на рынок за цветами. Я знала, что, как обычно, Катька в слезах схватит сумки, выбежит на лестничную клетку и заорет:

— Ах, так! Я-то думала вернуться, ждала, что вы обрадуетесь, примите. А вы.. Эх, вы… Семья, тоже мне. А вот хрен я теперь вообще приеду. Сидите здесь в своей квартирке. Всего хорошего, родные! - не дожидаясь лифта, слетит по ступенькам и упорхнет далеко-далеко.

Конечно, она не собиралась возвращаться, а если бы и собралась, то тетя Маша и дадя Гриша уж точно не собрались бы её принять. В общем, шла я за цветами, дабы успокоить разволновавшуюся душеньку Марии Аркадьевны. Когда я приходила на место битвы, из окоп вылазила Лола со своими новыми игрушками, а раненные словами любимой дочки, уставшие, плачущие от потерь, дед с бабкой утились на кухне. Я бодро вступала на порог, внося весну в дом, залазила на табурет, доставала со шкафчика вазу, ставила в нее цветы, оборачивалась с удивленным лицом и вопрошала:

— Что происходит? У нас в доме целых два праздника, а мы пускаем нюни? А ну, живо все собрались, построились и начали веселиться!

Дядьгриша спохватывался, бежал в коридор, в попехах рылся в сумках, потом затормаживал, выпрямлял осанку, прилизывал чубчик и гордо входил в кухню с тремя кулечками в руках. Лолка визжала, бабманя охала и ахала, а я одобрительно кивала головой и жала даядьгрише руку. Далее Лола наряжалась в праздничный фартук, одевала матроску, бандану и одноглазку, подаренную ей отцом, становилась на самый высокий стул, а порой и на стол забиралась и начинала командовать готовкой. После пяти минут такого расклада бабманя кидала властный взгляд на дадьгришу, поймав его, он хватал Лолку подмышку, утаскивал её переодеваться, а она начинала верещать:

— Капитан Лола Гроза Северных Морей и Океанов Острая Коленка не покинет своё судно и не сдасться в плен, спасет жизни всех матросов ценой своей и в конце концов одержит победу!

Лола была капитаном Острой Коленкой по причине того, что ее отец, определив степень заостренности коленок дочери, счел нужным дать ей эдакое прозвище. Девочка не особо сопротивлялась, и с детства эта Острая Коленка приелась к ней и не хотела отлипать. Папу Лолы зовут Сергей. Совсем уж он не морячок. Ему где-то за сорок, но еще не под пятдесят. Он был военврачом. Военврачом на корабле. Вот ведь романтика, на что, собственно, Катя и клюнула. То да сё, вдруг аист приносит, Катька в капусте находит, еще что-то случается - появляется Лола. Я тогда уже жила у Романовых и имела возможность приобрести билет в театр на сию душераздирающую семейную драму. Мне тогда было пятнадцать, как и второй дочери Романовой, Саше, что на каких-то три года была младше Катьки. В этом доме я оказалась совершенно случайно. Всё потому, что Мария и Григорий жили по принципу: все мы дети голубых небес. Они были за равенство и братство, помощь ближнему, кем бы он не был, в какой ситуации не оказался бы, каких сил и вложений не требовала бы эта помощь.

У меня всё обстояло так: родители обеднели, у нас не хватало средств, дабы потянуть городскую жизнь, да и маминому здоровью необходима была природа для полного уничтожения болезни, с которой она с трудом, но все же справилась. Моя верная и единственная подруга Сашка очень горевала, что мне придется уехать, а все тяготы подростковой жизни она вынуждена будет нести сама, да и о моей будущей судьбе: как мне, девчонке из пригорода, поступить в приличный ВУЗ и все такое. В моем же доме ни дня не проходило, чтобы не поплакаться насчет неминуемой неудачи, котороая встретиться мне на пути к будущему. Может, такое отношение моих близких к предстоящему переезду было очень кстати, поскольку Сашины родители, будучи людьми сердобольными, доброжелательными, чувственными и состоятельными, услышав причитания своей дочери, предложили моим родителям взять меня под свое крыло, а мои-то уж, будучи подавленные картиной жизни единственной любимой дочки, авторами которой являлись они сами, даже не стали церемониться с неловкостями и согласились. Так я оказалась дома у Романовых. С Сашкой я дружила с детства, она была очень мягкая по своей натуре, и с ней просто было ужиться, тетьмаша и дядьгриша тоже знали меня с пеленок, я часто оставалась у них, когда мама лежала в больнице, а отец разъезжал по стране, зарабатывая на ту самую больницу. Так что мы были друг к другу привыкшие, и переезд к ним не казался чем-то сверхъестественным. Родители высылали мне деньги, хоть и Романовы уверяли, что я для них всегда родная и лишняя копейка на меня найдется, но мама настаивала на переводах. Я каждую неделю то с Сашкой, то сама приезжала к маме с папой, и мы проводили настоящие семейные выходные, как показывают в добрых комедийках, а в понедельник утром на первой электричке я мчалась получать образование в городе.

Я была оттуда, где нет слова "невозможно", оттуда, где свет есть даже в темноте, где, если вокруг никого, ты все равно не один. Когда я начну рассказывать об этой стране, то буду говорить от первого лица множественного числа, потому что никак не получалось отделить себя от других. Всё там одно, единое, нерушимое целое.

В нашей стране любой может найти себе место. Никто не давит на него, припугивая оставшимся временем, никто и не угрожает страшными последствиями несовершенной еще ошибки. Знаете, в нашей стране вообще нет времени. Мы не опаздываем на встречи, не просыпаем на работу, не пропускаем важные события, не откладываем дела на потом. У нас всё делается сейчас, у нас нет двенадцати основных времен, как, например, в английском языке, нет даже трех, как в простом, обычном русском, есть одно… Одно время - Настоящее, Present, Теперішнє. В этом и весь секрет. В нашей стране не договариваются увидеться в такой-то час, в нашей стране просто приходят, а если визит был не уместен, то просто уходят. Здесь работают не под наздором, а руководимые собственным желанием. Важные события разыгрываются на сцене только тогда, когда их главный герой к этому готов. А дела выполняются по мере их поступления.

Ещё у нас живет Сила Мысли. С помощью этой доброй старушки все обитатели маленького светлого мира тесно-претесно связаны. Стоит нам только подумать о том, что было бы неплохо выпить чаю и закусить булочкой с давним другом, как тут же булочник, позвякивая ключами, открывает лавку, а давний друг застегивает последнюю пуговичку на пиджаке, вычищает обувь и выдвигается на встречу.

Мы не знаем, что такое деньги. Безусловная помощь, одолжения и услуги, ничего не требующие взамен - три кита нашего мира. Здесь также не существует лень. Мы многое умеем сами, так что не за чем разбрасываться бумажками, будучи одержимыми желанием что-то получить.

В этой стране для каждого своя погода и он может легко переключать ее с помощью бабушки Силы Мысли, про которую я вам уже рассказывала. Если вы захотите прогуляться под летним дождем, то над вашей головой сгущается грустная тучка и тут же начинает плакать, а ее кристально чистые слезы капают вам на голову, ресницы, ботинки. А если вдруг вы захотите полежать под теплым солнышком, то тучка сразу же улыбнется и исчезнет, а появившиеся лучики света заставят ваши глаза щуриться.

Мы неидеальны. Безупречность никогда не была нашей целью. Сюда, бывает, забредают невзаимность, хворь и грусть. Иногда они приводят с собой еще более нежеланных гостей: горе, потерю, боль. Но каждый знает причину их прихода: значит, старушка Сила Мысли заметила что-то неладное у нас под черепной коробкой и тут же наслала испытания, которые сквозь всю тяжесть всё же оказывают нужное влияние.

У нас даже есть страх. Но и с ним есть методы борьбы. Эта же старушка в моменты, когда мы чего-то боимся, дергает за ниточки, словно мы театральные куклы, и где-то глубоко в душе зарождается желание идти вперед, не смотря на боязнь. Тут-то и срабатывают старания Силы Мысли: нами овладевает решимость, и мы мчимся вперед, навстречу страху, готовые заглянуть в его сверкающие глаза. Здесь бывают и беды, проблемы, неурядицы. Проездом. Этих иммигрантов мы привыкли выталкивать коллективно. Когда к кому-нибудь заявляется один из этих чертенков, все дружно спохватываются и пинком, сами знаете под что, вышвыривают их далеко за границы нашей страны.

У нас нет карт, путеводителей, наставлений, инструкций, рекомендаций. У нас есть глаза и уши, рты и языки, чувства и предчувствия. Мы не мечемся в поисках, мы ищем глубоко в себе, на самых донышках. И находим. Быть может, в начале поисков этого там и не было, но удивительная, надежная Вера помогла этому появиться.

Мы зовем к себе каждого. Для того, чтобы жить здесь ничего не требуется, ну только лишь признать, что то место, куда мы зовем, на самом деле существует. Мы называем его Местом Голубого Неба.