***

Лола сидела на подоконнике, поджав одну ногу под себя, а вторую растянув вдоль, жадно дышала на окно и вырисовывала разные завитушки, прописывая между ними буквы своего или моего имени, так как все это волшебство происходило над старым письменным столом, за которым я часами сидела над своей рутинной работой.

Лола. И с чего вдруг Катька так ее назвала? Мне-то имя нравилось. Но вот Катькины родители вечно причитали, что не по отечественному это, хотя их преславутый Союз уже давным-давно истлел, только худощавые косточки от него остались, которые должно быть скоро растаскают. Но Кате было все равно на эти причитания. Она их не слышала. Не слышала не из-за чудовищной силы воли или возможности концетрироваться, а просто потому что её никогда не было. Ну с никогда я загнула. Бывало, она влетала в квартиру, трясла подарками, во весь голос пропевала песни на тему дня рождения и визжала:

— Где моя именниница-дочь?

Но к Катькиному несчастью, Лолиному пофигизму и радости дедушки с бабушкой, она никак не могла запомнить день, в который вся эта душещипальная процедура была бы к месту. Когда приезды стали систематическими, Катя по неясным причинам запиралась к нам то с самого утра, то поздним вечером. В любом из этих случаев Лола сонная выплывала из своей комнаты, поддавалась обильным мамкиным поцелуям, умиротворенно внимала признаниям в любви от Катьки, кивала головой на вопросы: "А ты за мамой скучала? А ты маму любишь?", забирала свои подарки и величественно удалялась. Когда все убеждались, что Лолочка снова спит крепчайшим сном, я выдергивала с вешалки куртку, раскланивалась и убегала по "очень срочным, неотложным" делам. Меня можно было понять. В этот момент в доме Романовых начинался тот самый "разбор полетов". Я же, неимевшая ни малейшого отношения к их семье по принципу крови, имела полное право удалиться. Только тетя Маша склоняла голову набок, делала самое грустное и страдальческое из всех, что мне приходилось видеть, выражений лица и хиленьким, тоненьким голосочком спрашивала:

— Марточка, ну кто же её образумит?

Я недоуменно пожимала плечами, наматывала шарф и выбегала из этого Содома. День рождения у Лолки был восьмого марта, и Катька всегда приезжала то ли в выходной перед праздником, то ли после, то ли просто в выходные, поэтому я спокойно прогуливалась по улочкам, принюхивалась к запаху подступающей весны, а после шла на рынок за цветами. Я знала, что, как обычно, Катька в слезах схватит сумки, выбежит на лестничную клетку и заорет:

— Ах, так! Я-то думала вернуться, ждала, что вы обрадуетесь, примите. А вы.. Эх, вы… Семья, тоже мне. А вот хрен я теперь вообще приеду. Сидите здесь в своей квартирке. Всего хорошего, родные! - не дожидаясь лифта, слетит по ступенькам и упорхнет далеко-далеко.

Конечно, она не собиралась возвращаться, а если бы и собралась, то тетя Маша и дадя Гриша уж точно не собрались бы её принять. В общем, шла я за цветами, дабы успокоить разволновавшуюся душеньку Марии Аркадьевны. Когда я приходила на место битвы, из окоп вылазила Лола со своими новыми игрушками, а раненные словами любимой дочки, уставшие, плачущие от потерь, дед с бабкой утились на кухне. Я бодро вступала на порог, внося весну в дом, залазила на табурет, доставала со шкафчика вазу, ставила в нее цветы, оборачивалась с удивленным лицом и вопрошала:

— Что происходит? У нас в доме целых два праздника, а мы пускаем нюни? А ну, живо все собрались, построились и начали веселиться!

Дядьгриша спохватывался, бежал в коридор, в попехах рылся в сумках, потом затормаживал, выпрямлял осанку, прилизывал чубчик и гордо входил в кухню с тремя кулечками в руках. Лолка визжала, бабманя охала и ахала, а я одобрительно кивала головой и жала даядьгрише руку. Далее Лола наряжалась в праздничный фартук, одевала матроску, бандану и одноглазку, подаренную ей отцом, становилась на самый высокий стул, а порой и на стол забиралась и начинала командовать готовкой. После пяти минут такого расклада бабманя кидала властный взгляд на дадьгришу, поймав его, он хватал Лолку подмышку, утаскивал её переодеваться, а она начинала верещать:

— Капитан Лола Гроза Северных Морей и Океанов Острая Коленка не покинет своё судно и не сдасться в плен, спасет жизни всех матросов ценой своей и в конце концов одержит победу!

Лола была капитаном Острой Коленкой по причине того, что ее отец, определив степень заостренности коленок дочери, счел нужным дать ей эдакое прозвище. Девочка не особо сопротивлялась, и с детства эта Острая Коленка приелась к ней и не хотела отлипать. Папу Лолы зовут Сергей. Совсем уж он не морячок. Ему где-то за сорок, но еще не под пятдесят. Он был военврачом. Военврачом на корабле. Вот ведь романтика, на что, собственно, Катя и клюнула. То да сё, вдруг аист приносит, Катька в капусте находит, еще что-то случается - появляется Лола. Я тогда уже жила у Романовых и имела возможность приобрести билет в театр на сию душераздирающую семейную драму. Мне тогда было пятнадцать, как и второй дочери Романовой, Саше, что на каких-то три года была младше Катьки. В этом доме я оказалась совершенно случайно. Всё потому, что Мария и Григорий жили по принципу: все мы дети голубых небес. Они были за равенство и братство, помощь ближнему, кем бы он не был, в какой ситуации не оказался бы, каких сил и вложений не требовала бы эта помощь.

У меня всё обстояло так: родители обеднели, у нас не хватало средств, дабы потянуть городскую жизнь, да и маминому здоровью необходима была природа для полного уничтожения болезни, с которой она с трудом, но все же справилась. Моя верная и единственная подруга Сашка очень горевала, что мне придется уехать, а все тяготы подростковой жизни она вынуждена будет нести сама, да и о моей будущей судьбе: как мне, девчонке из пригорода, поступить в приличный ВУЗ и все такое. В моем же доме ни дня не проходило, чтобы не поплакаться насчет неминуемой неудачи, котороая встретиться мне на пути к будущему. Может, такое отношение моих близких к предстоящему переезду было очень кстати, поскольку Сашины родители, будучи людьми сердобольными, доброжелательными, чувственными и состоятельными, услышав причитания своей дочери, предложили моим родителям взять меня под свое крыло, а мои-то уж, будучи подавленные картиной жизни единственной любимой дочки, авторами которой являлись они сами, даже не стали церемониться с неловкостями и согласились. Так я оказалась дома у Романовых. С Сашкой я дружила с детства, она была очень мягкая по своей натуре, и с ней просто было ужиться, тетьмаша и дядьгриша тоже знали меня с пеленок, я часто оставалась у них, когда мама лежала в больнице, а отец разъезжал по стране, зарабатывая на ту самую больницу. Так что мы были друг к другу привыкшие, и переезд к ним не казался чем-то сверхъестественным. Родители высылали мне деньги, хоть и Романовы уверяли, что я для них всегда родная и лишняя копейка на меня найдется, но мама настаивала на переводах. Я каждую неделю то с Сашкой, то сама приезжала к маме с папой, и мы проводили настоящие семейные выходные, как показывают в добрых комедийках, а в понедельник утром на первой электричке я мчалась получать образование в городе.