уродую поверхности

Знаете, прежде чем связывать себя отношениями с мужчиной, которого до вас бросили, стоит хорошенько подумать: а готовы ли вы? Из личного опыта я могу поделиться, что на мужчинах это оставляет невыводимое пятно. Это клеймо, понимаете? "Обманутый мужчина". И вы либо будете лечить долгие годы его душевные травмы, либо он от вас уйдет - в 80% случаев. В остальных 20 - не выдержите вы. Любая женщина хочет занимать в жизни мужчины исключительное положение. Нам хочется, чтобы он запомнил нас, чтобы он о нас потом кому-то говорил. Но если вы связали себя с мужчиной, душевно травмированным какой-то женщиной, вам придется долго и упорно бороться, чтобы встать на первое место. Мужчины не меньше, чем мы, женщины, склонны к самообману и оправданию. И слава Богу, если у него хватило ума понять, осознать, что ушедшая от него женщина - это пройденный этап, хорошо, если он смог ее обвинить и правильно все проанализировал. Но чаще всего бывает по-другому. Чаще всего брошенный мужчина винит в последствии себя и думает, что веди он себя вот так-то и так-то, она бы не ушла от него к какому-то хмырю, которого теперь любит и лелеит. Он жалеет, вспоминает, скулит об этом своим последующим пассиям и избегает глубоких привязанностей. Чтобы быть с человеком, на котором стоит такое клеймо, нужно очень много воли и терпения. Его нужно беречь, поддерживать и любить. Но только всегда быть готовым к тому, что он внезапно сорвется и сбежит, улетит от вас и все ваши труды пойдут на смарку. Связывая себя с таким человеком, вы будто приобретаете больного ребенка, это большая ответственность и большие последующие потери. Не каждая готова стать матерью Терезой. И не каждая готова жить рядом с призраками прошлого. Если мужчина не может здраво оценить свое душевное состояние, если он не может отдаться вам целиком и полностью - подумайте, а нужен ли вам такой мужчина? И если ему не можете помочь даже вы, со своей бескорыстной отдачей, то ему точно поможет специалист. Лечить человека от нанесенных кем-то другим душевных ран - сомнительное удовольствие. И прежде чем решаться на отношения с тем, кто до вас был брошен какой-то женщиной, сумейте еще до того, как будет поздно, решить, сможете ли вы посвятить долгие месяцы, а когда и годы, борьбе с призраком из прошлого?

Спасибо тому, кто придумал успокоительное. Мне так хорошо. Атараксия.

До четырех утра я задыхалась, обнимая свои колени. Ты лежал рядом.

Я говорила то мало, то много, ты пытался меня успокоить и уложить спать. А как я могу спать, родной мой, когда я неделю назад слышала самые дорогие в жизни слова, поважнее любых признаний, а сейчас ты меня предаешь?

Иногда легче, чтобы человек умер. Правда. Просто перестал дышать. Не бил жестокими словами, равнодушным взглядом, не унижал причинами, а просто умер. Это было бы легче пережить. Когда человек уходит, а ты ничего не можешь сделать - это самая большая в жизни трагедия. Но когда он уходит, ударив при этом тебя ножом в спину, - это трагедия почище любой смерти.

Я не могла поверить или смириться.

— Я и сам не знаю, как ты без меня будешь.

Я плакала. Спустя три года равнодушия и холодности я плакала от безумной душевной боли. Часа в четыре утра ты уткнулся мне в живот со словами "Не говори так". Ты поднял лицо. Я вижу слезы. Тебе плохо от моей болезни. Ты целуешь мои ссохшиеся губы, слизываешь капельки с моих щек, глаз, подбородка. Ты обнимаешь меня и просишь уснуть. Я забываюсь в бредовом полусне, мне снятся какие-то стихи, тоска, горечь… Я просыпаюсь рядом с тобой. Восемь утра. У меня устали глаза. Сквозь сон ты берешь меня за руку. Приходит кошка, ложится мне на живот - жалеет. Я глажу кошку. Ты гладишь мою руку. Вот мы уже вместе гладим кошку. Семейное тихое утреннее счастье.

Через час ты стоял на пороге. Я куталась в плед и ничего у тебя не просила. Ты же просил меня прийти в себя. Я написала подруге, думала, что хоть она побудет со мной сегодня. Подруга на полпути в другой город. И тогда произошел взрыв - я закрыла лицо руками и по-волчьи дико взвыла. Ты сидел рядом, зажмурив глаза. Ты устал, я вижу как тебе тяжело.

— Уходи. Все нормально.

Ты поцеловал меня в висок и закрыл дверь с той стороны.

Те, с которыми что молчать, что говорить,
достаешь сигарету, а зажигалка уже горит,
допиваешь, а уже протягивают, чтоб долить;
им не требуется объяснять ни что болит,
ни по кому болит;
и соврал бы, да что соврешь им, когда весь вид
мой красноречиво правду им говорит,
как они – обижаясь и злясь временами -
продолжают меня любить;
и я чувствую, как между нами
тянется, теплится, бесится, бьется,
натягивается до предела, но никогда не рвется
живая нить,
из всего, что имею – именно это стоит хранить.

Те, кто берут на слабо, а потом проверяют пульс;
при истерике бьют наотмашь по левой щеке;
к ним приходишь – расквашен весь, говоришь: «Боюсь!
существую, мол, при деспотичном ростовщике;
я ему по крупицам сдаю слова, но растет процент!
я готов замолчать, только что ему, если глух?!»
А они, улыбаясь: «Ну, давай, завершай концерт,
завершай подводить нам итог всех своих разрух»,
гладят нежно, и от их теплых рук
улыбка вспыхивает на лице.

Те, с которыми мне еще жить и жить:
напиваться ночами и прошлое ворошить,
и сидеть на кухне,
и словами отчаянно ворожить –
словно угли
их ворошить,
едва потухнет.

Быть счастливым их улыбками, постоянством,
и – когда-нибудь – сединой,
до которой черт-его-знает-сколько-еще-ночей;

те, которые при встрече не спрашивают: «ты чей?»,
просто констатируют:
«ты теперь со мной».

Я курю на скамейке. Жду, когда проплывут облака.
Не смотрю на прохожих. Пусть проходят, какое мне дело.
Я смотрю на девочку. Девочка лепит снеговика.
С каким-то недетским усердием остервенелым.
Насобирала еловых веточек. Вставила вместо рук.
Отошла на два метра – любуется, ежась в пальто.
«Ну, всё, - говорит, - теперь ты мой муж, ты мой друг.
Ты постой здесь. Я еще принесу кое-что».
Притащила морковку, водрузила на место члена.
Стоит и смеется. Бабушки смотрят косо.
Сверху из окон мама кричит ей: «Лена!
Вытащи! И водрузи вместо носа!»
Потом были бусинки вместо глаз, парик с ярко-розовыми волосами.
Потом она пригляделась к нему и ударила пяткой в живот.
Потому что тот, кого девочки лепят сами,
Никогда потом с этими девочками не живет.

пока ты там злишься, ревнуешь, врешь мне, а так же глупо веришь в чужие сказки,

я написала прозы тебе две простыни, я наварила груды вареньев разных.

я одолела боль свою, оседлала, я отняла у нее по-тихому все ее силы.

я поняла, что я все могу, и надо же? даже вернуться, видишь, не попросила.

Плачешь? Не надо. Так ни фига не легче. Больно? Я знаю, девочка, се ля ви. Это пока не кровь, а всего лишь кетчуп, к слову сказать, замешанный на крови. Это пока тихонечко, понарошку, не на износ, а первая проба сил: сжатие, растяжение – стерпишь, крошка? А на излом? А вдоль боковой оси? От недосыпа сносит в безумный штопор, где-то звенит будильник – пора вставать. Кто бы еще дыру в голове заштопал, чтобы по центру: «Warning! Не кантовать!»? Что у тебя в наушниках? Smashing Pumpkins? Кто у тебя на сердце? Не злись, молчу. Милая, ты же так задираешь планку, что никому на свете не по плечу, ты же по венам гонишь все двести сорок, незаземленный провод внутри дрожит… Город вокруг – размытый и невесомый – тщится июнь по-быстрому пережить, горбится под ладонью кольцо бульваров, жмурит глаза высотка, звенит трамвай.
Хочется счастья? Вон же его – навалом, только тебе нездешнего подавай: чтобы такого наглого, цветом в просинь, выйти во дворик и на весь мир орать. Кстати, скажи, кого ты ночами просишь то отпустить, то руки не убирать? В мякоть подушки – выкрик голодной чайки, зубы покрепче стиснуть, иначе – взрыв. Ваша любовь – немыслимая случайность, ты это даже сможешь понять, остыв… Или не сможешь. Пятая, сто вторая – грабли все те же, очень похожи лбы.
Кто я? Смешной хранитель, рисунок с краю шустрой, дурной, плаксивой твоей судьбы.
Будет еще темнее и больше в минус, будет, возможно, лучше – вопрос кому. Я по любому сразу на помощь кинусь, хоть на войну, хоть в облако, хоть в волну. Я не смогу судьбу разобрать на части, ни переделать, ни облегчить пути…
Просто добавлю сверху немного счастья, чтобы тебе хватило на перейти.

[c] Ширанкова Светлана

Память по твоим словечкам, вещам, подаркам,
Нашим теркам, фоткам, прогулкам, паркам –
Ходит как по горной деревне после обвала.
А у бывшей большой любви, где-то в ноябре
Первенец родился, назвали Марком.
Тут бы я, конечно, вспомнила о тебе,
Если бы когда-нибудь забывала.

— А любовь?
- А что любовь?
- Ну, а что с ней будет? Она же не испарилась.
- Любовь спасет мир. Но не нас.

И катись бутылкой по автостраде,
Оглушенной, пластиковой, простой.
Посидели час, разошлись не глядя,
Никаких "останься" или "постой";
У меня ночной, пятьдесят шестой.
Подвези меня до вокзала, дядя,
Ты же едешь совсем пустой.

То, к чему труднее всего привыкнуть -
Я одна, как смертник или рыбак.
Я однее тех, кто лежит, застигнут
Холодом на улице: я слабак.
Я одней всех пьяниц и всех собак.
Ты умеешь так безнадежно хмыкнуть,
Что, похоже, дело мое табак.

Я бы не уходила. Я бы сидела, терла
Ободок стакана или кольцо
И глядела в шею, ключицу, горло,
Ворот майки - но не в лицо.
Вот бы разом выдохнуть эти сверла -
Сто одно проклятое сверлецо

С карандашный грифель, язык кинжала
(желобок на лезвии - как игла),
Чтобы я счастливая побежала,
Как он довезет меня до угла,
А не глухота, тошнота и мгла.
Страшно хочется, чтоб она тебя обожала,
Баловала и берегла.

И напомни мне, чтоб я больше не приезжала.
Чтобы я действительно не смогла.

Ты думаешь: когда увидишь его,
кровь твоя превратится в сидр,
воздух станет густ и невыносим,
голос - жалок, скрипуч, плаксив.
Ты позорно расплачешься
и упадёшь без сил.

А потом вы встречаетесь, и ничего:
никаких тебе сцен из книг.
Ни монологов, ни слёз, ни иной возни.
Просто садишься в песок рядом с ним,
а оно шумит
и омывает твои ступни.