если бы вы знали как мне похуй, вы бы расплакались

а в глазах моих остывали льдинки всех пережитых безмолвных зим
я держалась за крылья пустых рассветов и просила их до слезин
не покинуть меня к весне. я крестом вишу у тебя на шее,
до прощенного нам прожить еще тысячу воскрешений.

снег все ищет куда ударить, а я сплошное больное место.
вдоль позвоночника птицы мои расселись. им внутри легких тесно.
рыбы волнами брошены на песок, смерти ждут терпеливо и бессловесно.
я скитаюсь метелями в февралях, а со мной теряется равновесье.
переломаны кости гордости. остаюсь упрашивать поднебесье:
давай останемся вместе
и мы остаемся вместе.

знаешь, ведь кто-то видит, как он бреется по утрам,
целует ему висок, родинку,
старый шрам,
просыпается завтра с ним, помнит его вчера
слышит днем его смех, шепот - по вечерам,
знает, как хлопает дверь, капает в ванной кран.

кто-то ведь любит взаимно, пишет ему не зря,
рядом, когда ругают, после - боготворят
толпы жестоких смешных молодых зверят.

думает, как он доехал, как страшно его терять.
как он чихает, пьет кофе, спешит,
со лба отдувает прядь.

если я знаю это - сложнее жить,
спокойнее умирать

Господи, дай мне сил не звонить ему три недели.Ни писать ему ни полслова.
Я же сильная, я придумала все апрели, я к такому как он двадцать лет как была готова.
Господи, дай мне сил заваривать кофе, не бить посуду, греметь ключами.
Подскажи мне, (я знаю, можешь) как люди мысли уверенно отключают.

Господи, дай проснуться каким-нибудь светлым утром под амнезию сердца.
Разреши мне играть на гитаре, читать Паланика, в чьих-нибудь теплых греться.
Боженька, рая не надо, я понимаю что я бы смогла без рая.
Только что без него смогу- дурочка, как ни вбивают- не понимаю.

Господи, дай мне снов без него, хотя знаю- ты очень другими занят.
научи меня видеть мир, не подсвеченный его глазами.
Покажи мне эту изнанку, сними на камеру как я в ванной блюю любовью.
На тебя бы молиться надо, а я молюсь смс-но "Хочу быть с тобою".

Господи- три недели, помоги мне побыть без его звонков и без слов.
До позвонков. Господи, разреши не писать про него стихов…

когда ты меня любил, ты дышал мне на мизинцы, подкармливал мою птицу под рубахой, таскал ей сахар, вплетал мне в волосы юг. когда ты меня любил, я прикрывала тебе лицо ладонью в истоме, чтобы ты запомнил запах моих рук. когда ты меня любил, ты дарил мне цветы в горшках, осень рыжую ишоколад с орехом. когда ты меня любил, ты был нестерпимо смешным и трагичным, совсем как Чехов. когда ты меня любил, ты пачкал меня подтаявшим мороженым. когда ты меня любил, ты таскал к нам животных брошенных. когда ты меня любил, я носила дешёвые ожерелья, разводила крысок. когда ты меня любил, я была похожа на второсортную актрису.когда ты меня любил, трубку брала какая-то странная женщина. когда ты меня любил, мы часто били посуду и кричали "забирай свои вещи, нах".когда ты меня любил, я танцевала, как Плесецкая, пела, как Дитрих.когда ты меня любил, мы играли в отца и падчерицу и не досматривали до титров. когда ты меня покинул, слова переплавились в пули. я валялась с дырявым сердцем, как у хромули, чаинки плясали блюз. когда ты меня покинул, я болталась по городу, пила на фонтане водку и думала "тут я и утоплюсь".когда ты меня покинул, я теряла ключи от подъезда, ночевала на лавке и воздух стал и притом, когда ты меня покинул, я купила басуху, пыталась петь песни, но не попадала в ритм. когда ты меня покинул, я выплакала море, вылакала больше, написала пару хитов. когда ты меня покинул, я выла, как заводские трубы или самки китов. когда ты меня покинул, я искала тебя, как Орфей Эвридику, как Офелию Гамлет, как Елена Париса, когда ты меня покинул, я звонила бывшим, танцевала танго и поила виски кису, когда ты меня покинул, я заедала мелодрамы поп-корном, пекла печенье, забывала цветы поливать, когда ты меня покинул, я запомнила твою спину, птица под рубахой сдохла и нечем стало дышать.

выблевать тебя из себя, как самый поздний, самый ненужный ужин, промыть нутро от глупых сантиментов, мне до тебя миллиметры, между пальцами и твоей кожей, тебе до меня миллионы световых лет, и не потому что я в космосе, потому что я сама - космос, а ты самый неподготовленный космонавт из всех гагариных. я насыпаю кофе в кружку, забываю налить воду, через полчаса прихожу, насыпаю еще, наливаю холодную, ставлю чайник, закипает, насыпаю, забываю, наливаю, ставлю, я бы смеялась, да рот не смеётся, когда делали из меня гуимплена, случайно опрокинули смайлик. мне нужно просто остановиться, чтобы тебя больше не было. просто остановиться. это должно быть даже легче, чем проснуться однажды уже некурящей. просто нужно поверить в то, что я без тебя счастлива. я счастлива. я воланчик.

Ангелы бегают по мокрому небу
чертыхаясь и теряя перья
загадывают мне тебя,
стучат по дереву, чтобы не сглазить.

Им просто долго по лестнице слазить
для разговоров тет-а-тет

"на улице, чай, не Франция" - и Бродский, как всегда, прав.
на улице - кофе и Питер, терпи. там выныривают из метро красивые
и далекие, берут друг друга губами за губы, губами за пальцы,
смеющиеся, милые, цветные. а ты только и можешь стоять с ними рядом,
беспомощно улыбаться - у тебя нет таких губ, таких трехкомнатных квартир.
и сердце-то у тебя всё в пломбах, в пломбах. и руки в тромбах. и жизнь в траблах.
забитое наглухо детство. короче, давай короче, и в одной комнате можно
быть одинокими, и долго падать в пробелы электронного письма, как в снег, и ночью
всегда кажется, что не услышат. забьем на этот межладонный проём, пойдем на красный,
поговорим по дороге самыми затасканными на свете (на лене и кате) словами.
ни обнять, ни ударить. внешность у тебя в нежность, а я, как дурак, вцепилась
тебе в куртку и стою, молчу, привыкнув, что все разговоры доходят до переломов.
останься, а то я совсем остыну. жалобно поскулю в спину автобуса, развернусь и
поеду на залив заливать горе. пять минут, за которые можно спятить. и потом дли недели
не для меня, но только возвращайся. как нарочно накрапывает боль, стонут движения,
до жжения пробки по утрам раздражают, слышим, как нас ничего больше не связывает:
ни голосовые связки, ни бинты, ни килобайты. облезлое метро не налезает на город,
не может без паники пьянок и бьющих ног, а мы все просим, чтобы с нами поговорили,
просим в телефон людей, которые молчат. окончательно так, до нервных окончаний,
безнадежно, насовсем. мама, я не знаю, откуда бывает так грустно посреди
переполненного проспекта, зачем так орет в уши ветер, и как взять и заткнуться.
" на улице, чай, не Франция" - и Бродский, как всегда, прав.
на улице - кофе и Питер, терпи. впалые щеки подушек, выпирающие ребра батареи,
арки домов как красиво очерченные брови. я не блюю стихами, я ими люблю.
мы - это когда один поцелуй в ключицу больнее удара.

я ращу в себе медведя. лелею и кормлю злостью.
даже пишу только от отчаяния, совсем как сейчас, видишь?
иногда он отхватывает мне руку вместе с едой, перемалывает в хлам кости,
и смотрит при этом томными глазами скромной учительницы по идиш:
мол, давай, поскладывай теперь свое оригами.
я разрезаю блокноты, думая - еще пядь и будет легче,
а потом опускаю веки. а они изнутри исписаны как пергамент…
мама говорит - в больнице такое не лечат.
мама говорит - лучше бы я была уборщицей. или, если совсем повезет - проводницей.
по сути, та же уборщица, только на колесах, и роба немного другого покроя.
я бы носила всем чай, внюхивалась в ноги, и рассматривала лица
в надежде отыскать одно - самое родное,
да так бы и не нашла. зато и медведь был бы плюшевым,
а не бешеным и неистовым, который внутри все крошит и мается.
но время упущено. видишь, у меня сердце насквозь прокушено,
и из него выливается?

когда - нибудь он меня убьет. спать не дает. рвет под ребром, корчиться на полу заставляет,
плакать до одури, а потом, смеясь, стучать рукой об ковер, шептать: "туше… "
а ты говоришь - игрушечный. да кого это удовлетворяет, даже если такое вдруг бывает?
мне, знаешь ли, с некоторого времени только настоящие медведи по душе.

а еще он убил. он просто ее убил.
обещал уругваев, ямаек, непалов, бирм,
обещал укрывать от москитов и от песков,
что зыбуче в пустыне пораззевали ртов
желтошерстым рассветом с ладоней ее кормил.

он увидел ее в чем-то синем и жадно пил
эту рыжь ее глаз. он глотал ее как эфир,
он давился, она текла у него по груди,
доставая до самых его потаенных льдин
и топя. а потом
он просто ее убил.

и его оправдали. судья молотком долбал,
осуждая ее. ей вынесли приговор -
ее вынесли четверо сильных на задний двор,
там пилили дрова.

она долго лежала, выпитая до дна,
выскребтая до дыр, протертая до низов,
выстиранная девочка, брошенная жена,
выеденная ложкой, как киви и как яйцо.
она долго лежала. и слушала визги пил:
" я убил! я убил! я просто тебя убил! "
этим визгом она нашептала себе мозоль.
а потом ее рыжь превратилась в белесый зной,
ее красные мысли покрылись сухой корой,
ее синь утекла в непал.

он, бывало, ей снился. горчащей сухой травой,
от которой на кончиках пальцев плясал огонь
да тут же и затухал.

целую тебя в париж

рисую на твоей хрупкой спине карту мира. нашего мира.
там нет обыкновенных дорог; есть только те, по которым мы ходили, держась за руки.
нет общепринятых границ и столиц, заезженных серых лиц; есть только мы и наши города.

у тебя под лопаткой англия размером с четверть мира, а вдоль позвоночника чешские улочки.
на ночь я целую тебя в париж, make a wish и крепко засыпаю.

утром я обнаруживаю твои тонкие ломкие руки, обвивающие мои плечи/талию, и боюсь пошевелиться,
дабы не разрушить твой хрупкий сон, наш прекрасный мир. я готова всю жизнь наблюдать, как ты просыпаешься,
как улыбаешься, не успев даже открыть глаза, и нежно сжимаешь одеяло в котором голая я своими тонкими пальцами.
я считаю города между твоими ребрами и слушаю твои сны.

не знаю, кто из нас и кому снится.
мы слишком реальны.

сейчас же дозвонюсь до твоего тела. скажу ему: грасиа
скажу, что в порядке вещей, для всех, не соблюдающих очередь
любить телесссно,
любить
потому что лето
такое жаркое а где то дождливое
глупо себя не выветривать
не двигайся, дай мне поймать мгновение
на линиях тела
пляшут кузнечики
но тело не чувствует
все его чувства – внутри. глубже гораздо
чем сердце…
в подвалах
туннелях заросших мхом
и паутинами
все они сконцентрированы на одном:
как бы выскочить пулей вверх?
продырявить собой сразу несколько потолков
ранить чужое липкое – как оранж джус
или из курса по геометрии…

сейчас же дозвонюсь до твоего тела. скажу ему: грасиа
вручу по паре красивых осколков на память
мне и ему
в самую слабую точку не целься. ты промахнешься
выстрели лучше в небо, пусть наконец оно лопнет
выпустит из брюха всю воду
закономерность
ложится градусом спирта на отмель
тело твое молчит. тело твое хочет жениться на кате
но катя три года как влюблена в другого…
и даже не в этом дело
а просто деньги закончились. в подъезде лопнула
лампочка
тебе тоскливо. хочется выйти из чертовой комнаты и заплакать
а потом снова хочется катю
стягивать трусики с ее дрогнувших бедер
потягивать виски
когда ее тело на простыне такое беспомощное
чуткое к шорохам
тепло ее губ наматывать
на рукава
захлебываться ее смехом – сухим, как опавшие листья
она улыбается четко:
слизывает тебя изнутри
она делится на два коротких
имени –
и оба они не твои…

Ну что? Доигралась? Чувствуешь, как накрыло? Пиши теперь Ему красочный мадригал. Ты же любишь такое — пламенно и с надрывом. Ты же чуткая девочка, чёрт бы тебя побрал!

Суета городских, наполненных тьмой вокзалов кровью писана на странной твоей судьбе. Ты привязалась к Нему, девочка, привязалась. Так что же ты не привяжешь Его к себе?

Предупреждали же — надо было поостеречься, бежать, пока разум работал исправно, пока был цел. Но, конечно, с таким-то течением в этой речке! Ты же смелая — прямо двигаться на прицел, сразу уж грудью кидаться на амбразуру, лезть в самый центр кипящих военных действий. Вот и ходи теперь кисло, понуро, хмуро, раз уж так нужно было поинтересней, раз уж так припёрло ходить счастливой. Тебе ж говорилось, что твои мысли, мечты, стихи непригодны для жизни реальной. Невыносимо слушать твой бред. Плати за свои грехи. Ты же сама всегда знаешь, как будет лучше, вот и выкручивайся из урагана теперь сама. Мучай себя, третируй, на всякий случай, оправдайся, мол «просто сошла с ума», и «была зима». Вдруг там зачтут — помогут, простят, обесценят чувства, в конце концов.

А если покаешься в глупости перед Богом, поцелуешь маму, поговоришь с отцом, напишешь диплом, сдашь на отлично госы, съездишь ко всем друзьям, перестанешь пить, курить, материться, станешь разумной, взрослой, прекратишь постоянно умничать, истерить, соваться туда, куда явно нельзя, не надо, отстаивать никому не нужную правоту, писать стихи, гулять под ласковым звездопадом, гипнотизировать падающую звезду,

кто знает, может, всё наладится и срастётся — будешь варить супы, приходить домой к любимому мужу как раз до заката солнца, называть его «чудный, единственный, дорогой», слышать в ответ, как он тебя кличет «милой», носить кольцо обручальное на руке, думать о том, что «хлеб с молоком купила», даже чувствовать себя правильной и счастливой, проверять у дочки оценки и записи в дневнике..

Но тогда вот боже тебя упаси убирать квартиру и найти Его письма и фотографии в тайнике.

Слушай, вот все что после тебя осталось: девять царапин, 6 синяков (я и правда считала) , красный засос на шее, плечо немеет.. плюс еще страшная жажда звериного секса.

Мне было правда мало и жутко тесно, между правой и левой, что больно сжимали.
Знаю, вот эти строки совсем не к месту, но не сдержала.

Ты эдакой мальчик-секс, что пленяет улыбкой. Ты слишком яркий, наглый, больной и резкий. Ты слишком груб и нереально пылкий. Ты за 5 метров пахнешь Клейном и сексом.

Помню, как губы, что мягче домашнего кекса ритмично, толчок за толчком касались затылка. Помню как еле заметно двигаешь бровью и заводишь ухмылкой.

Знаешь сейчас мне кажется, вовсе не кровью - спермой наполнена каждая твоя жилка.

Бледный мой мальчик с истосковавшимся голосом, со сквозняками в глазах, движеньях и в голосе.Четко разбивший всю мою жизнь по полосам. Черная – до и после тебя.

Мне то как прежде сняться черные мокрые волосы, блеск твоих глаз цвета асфальта после дождя. Пальцами ворот рубашки твоей теребя… Я здесь никак без тебя…

Бледный мой мальчик с хищными, отболевшими скулами, с детства приученный выжить в море с акулами, смотришь вменя псевдо глазами-дулами. Больше с тобой не сражусь. В поезд к станции «жизнь вне тебя» я не сажусь, лучше останусь снаружи греть руки и поджимать от холода ноги. Боль утихает, если за раз – две дороги.
Мальчик, на кой я такая тебе гожусь?

Ветер целует холодом между ключицами. Вовсе не мерзну. Нет. Как твоя новая девочка? Вяжет спицами? Делает в полночь в машине тебе минет? Как зажимает твой член между ягодицами? Вкусный готовит обед?

Бледный мой мальчик, кажется я потеряла рассудок, падая между крыш. Мальчик, ты и как прежде потерян во времени суток, вдыхая вместо О2 чистейший гашиш, где-то в районе 15.00 спокойно спишь? Я же здесь голодна и пуста, как бродяга, шнырюсь по мусоркам и скулю от пинков, жду когда снова учую твой запах и звук твоих приближающихся шагов. В поисках твоей нежности я уже сломалась среди унылых моноэлектростолбов, чувствуя боль, когда кровь вытекает из раны между швов.

Бледный мой мальчик, не уходи хотя бы из снов.

М не нравится, как уходят красивые и гордые женщины, надменно и стремительно постукивая каблуками и хлопая дверью. М ожет, они потом и сползают по ее обратной стороне и горько плачут,
но уходят они замечательно…
(Ремарк)