если бы вы знали как мне похуй, вы бы расплакались

Этой зимой удивительно мало снега, всюду дожди и слякоть, тоска и мрак. Окна пустые скалятся словно беды этого города - в их стеклозубых ртах. Стены особенно сыры и молчаливы, кажется каждая трещина в них - болит, а у тебя в груди что-то с дикой силой рвется на части, колется и трещит. Может быть лучше выйти на свежий воздух, если у вас имеется таковой, может быть это город глотает слезы? Странный, расстрелянный, неживой. Если там кто-то смотрит с большого неба, пусть хоть немного отпустит ему грехов. Этой зимой удивительно мало снега и удивительно тянет на мудаков.

А ты говоришь отличный у тебя повод, по раям таскаться с ним, по болотам,
Сердечки ему нарезать, штурмом брать небосводы. В чем же, черт побери, свобода, если по горло связана?

А мне без него ни тишины, ни грохота, нутром чувствую будто бы вся проколота, выжжена, прогнута намертво, вниз головой свернута; и мысли не мысли, и город уже не город, к лету с претензией, и к сентябрю – с упреками. Вот потому припаяна, припоясана.

Мне хочется спичкой сгорать от ладоней его и колкости, я бы спела ему, но на днях оборвала голос, он умеет без граней меж нежностью и жестокостью, и поэтому я с ним.

Ну не бросишь же, правильно? И любой удивляется: какого вы черта вместе? Вам по разные стороны надо, уходи от него, уходи. Он тебе все сломает, напеределывает, начертит. А я говорю – он любит со мной смеяться – и это одна из причин.

Вверх тормашками мимика, наизнанку рубашка, я простужена, т.е. натянуто три пары носков. Чай-какао, балкон, зажигалки, мамины сигареты.
Интересно, сколько еще ты сорвал голосков.
И кто до сих пор благодарит за это.

…Это была странная история. Вы расстаетесь по два раза на неделе, точно зная, что это навсегда, потому что слишком уж Вы разные. А назавтра опять начинаете бутылкой вина, а кончаете под аккомпанемент скрежущих метел таджикских дворников. И ты точно знаешь, что завтра Вы обязательно поругаетесь. По очень важному, жизнеопределяющему поводу. Например не сойдетесь во взглядах на сольное творчество Бет Гиббонс….И в этот момент ты ее ненавидишь.
Но сам уже не можешь по-другому. В этой войне не берут пленных. Здесь бомбят санитарные поезда и тысячами расстреливают раненых. Любые попытки переговоров воспринимаются, как капитуляция.
И единственные повод для прекращения огня - кофе, который вы пьете, передавая друг другу чашку.
В остальном эта любовь-война продолжается постоянно. И каждая ваша встреча, как очередной поединок. Где ковровые бомбардировки колкостями - целый день, а перемирия и обмен ранеными - только ночью…

глупо улыбаюсь не потому, что делаю вид, что понимаю.
меня просто прострелили, а я так и не нашла куда.

Он говорит: улыбайся, девочка! - и я улыбаюсь.
белыми нитками к нему привязываюсь. пришиваюсь
в зависимость от его настроения.
он в это самое время целует свою некрасавицу, нелюбимицу,
к которой пришился пятнами по лицу.
а я след в след к этому подлецу…

Он говорит: улыбайся, девочка! – я мажу слёзы
по щекам, тускнеют глаза – раньше звёзды,
теперь две пуговички, как те на сером пальто.
я смотрю на него, думая "всё не то",
как же я могла снова попасть в такую же точно ловушку?
кусаю губы, пока он кусает в шею свою подружку.
шепчу себе: потерпи, мышка – норушка…

Он говорит: улыбайся, девочка! – и я улыбаюсь.
топлюсь внутри него, спастись не пытаясь,
душу себя верёвками его нервов,
девочка-истерика/не девочка-стерва/.
пусть он целует свою немилую, нехорошую,
я подожду его. для меня слишком важно слышать нежное-полуночное
" улыбайся, девочка"… /повторяй это чаще, счастье моё дотошное/

хочешь, я буду писать для тебя, писать высоким и мертвым штилем? хочешь, просто друг друга пришпилим к настоящему времени, будем в нём вечно гореть янтарным огнём, двумя зрачками голодного тигра. но не молчи, не молчи вот так, будто решил всё давным-давно, а то я подумаю, что вино вот это, вот этот хлеб - последнее, что я с тобой делю, что ты исчезнешь, пока я сплю. хочешь, я буду просто смотреть? в реках горькой воды на треть, всадники близко; скажи мне: киска, я не хочу стареть, и я накрою твой лоб ладонью. ты мог бы любить благородную донью, а выпало пьющую девочку с обветренными губами - их не возьмет ни одна помада, - пообещала из глупой бравады, что бросит первой, тебя не спросит. да нет, не бросит.

она не сможет, она боится, в ее груди заводная птица тихонько шепчет: не уходи. в лоне её золотая змейка тёплыми кольцами вьётся нежно; что ты, не бросит тебя, конечно, так что придется всё самому. знаешь, я пережила чуму, голод и разных бед до хрена, и я умею ценить живых, пока отзываются на имена. но когда мы ляжем в одну кровать, подумай, стоит ли отогревать мое бедное сердце, чтобы потом с этим покончить одним звонком. а впрочем, поздно: пока ты занят, девочка с бронзовыми глазами, та, что зовет себя зимним цветком, плачет от страха крутым кипятком, плачет, выкашливая со слезами колкий гортанный ком.

"Темноте за шторами – плавиться и расти, выпуская корни в щели оконных рам… Заклинаю тебя созвездием из пяти окон дома напротив, не гаснущих до утра: приходи скорее, мне страшно, меня не греет синий клетчатый плед, у меня в голове черный шар, а в груди дыра… "

Он сидит в гостях и будто бы знать не знает, что его зовут по имени, заклинают, по следам его рассыпают крупную соль, по слогам выговаривают,
заговаривают,
будто зубную боль…
Открывает пиво, рассказывает друзьям, что вдвоем хорошо, но местами такая жуть; то ли жалуясь, то ли хвастаясь: «А моя – истерит, конечно, когда я не прихожу. У нее тараканов, по-честному, до хрена: то кричит: ну куда ты делся, да чтоб ты сдох; а не то идет, покупает себе вина, и встречает по стеночке, и говорит: мне плохо, и ревет: не могу одна».
А потом запищит в кармане. И он со вздохом
достает телефон, усмехаясь, – опять она…

" Будет утро, и теплый дождь, и щелчок замка, я дождусь тебя и растаю в твоих руках самым легким на свете льдом, и прощу тебе ночь безоглядно, и ты прости; и бесслезно усну на твоем плече, а пока – заклинаю тебя желтой точкой дверного глазка, за которой пустой подъезд и холодный дом, заклинаю тебя тяжелейшим из одиночеств – ожиданием:
отпусти. "

А звонят чужие, от них не знаешь, куда деваться, по ночам они тоже живы, никакого толку от них скрываться; ты им нужен, куда ни прячься – от них не спастись.
Он бормочет в трубку наспех придуманное вранье,
вдруг понимая:
чужие –
это все, кто кроме нее.
…она не звонит ни в одиннадцать, ни в двенадцать. Он сидит как потерянный. В три вызывает такси.

У нее есть уютный плед и стакан портвейна; вот еще глоток – и тепло побежит по венам, и тепло защитит от страха, от долгой ночи; а представь-ка, детка, сколько их – одиночеств – на весь мир, на огромный город, на каждый дом, и любое из них в темноте ноет старой раной, и любое из них горит зеленым цветком в правом нижнем углу экрана: говори со мной, говори, пока не остыло…
…и тогда она понимает, что отпустило,
что отрезало напрочь, что в сердце тает неживая наледь бесслезной муки, и дыра под ребрами зарастает, и греются руки…

А над городом ночь, по асфальту мечутся тени, а в подъезде пусто, как на кладбище в понедельник, и ключи от двери подходят к сердцу впритык, он стоит в коридоре и думает, что привык – обнимать ее крепко, держать ее на руках, целовать полуночную соль на ее щеках, говорить: я больше не буду, засиделся в гостях под вечер, извини…
…а она не выходит к нему навстречу.
Он думает: Боже, она же ребенок, наивный ангел с некрепкой крышей, она же так долго ждет, так капризно верит, пускай она просто устала и смотрит сны, иначе, Господи, как она может не слышать, что я открываю дверь?.. и чувство-то глупое…
…будто его не дождались с войны.

…И тогда она оборачивается. И улыбается. И глаза ее светятся, и волосы плавятся в предрассветных сумерках голубым серебром, и она говорит: ну чего ты там умер, ужин на кухне, гляди-ка, почти светло…
Вот и все хорошо. От нее пахнет кофе и молоком. Он стоит сам не свой, как ударенный пыльным мешком. Что-то иначе – теперь и навеки; Господи, что это было? Черт побери, неужели вот это и называется – разлюбила?

Жутко, конечно. Как будто земная ось – разом, не выдержав, дрогнула и сместилась. Больно. Будто бы что-то переломилось с жалобным тонким треском. И не срослось.

я хотела найти сироп, но нашла этиловый спирт.
мне нельзя пить, я становлюсь похожей на улитку -
я копирую её улыбку и режу себя бумагой.
но однажды я всё равно нажрусь
и буду писать тебе письмо на голых руках
и на мятых листках больничных рецептов.
залью чернила мужским одеколоном
и изваляю в снегу,
я тайно узнаю твой номер
или даже спою.

и в этот вторник я тебе отомщу за всё на свете.
потому что гладиолус.
и потому что ветер,
северный ветер.

и еще тогда… когда я была слепой и испуганной,
ты приходил читать мне гомера
и всегда ставил на рояль свежий букет ромашек.
соседи считали меня сумасшедшей,
а ты очень злился, ругался с ними, переживал.
иногда у тебя появлялась временная работа или подружка. и ты на какое-то время пропадал.
но всегда возвращался. с запахом осени в кармане…
ты постоянно уговаривал все бросить и уехать.
стать эмигрантами
такими странными
уставшими
счастливыми…
а я не могла.
волновалась за кошку Дусю с соседнего подъезда. кто бы ее кормил кусочками овсяного печенья и маленькой рыбой в томате?
а может я просто боялась оставить этот город, его мокрую погоду, болтливых прохожих и рассвет
а ты…
тебя ведь сейчас так много во мне.
глупая
глупая
глупая чайка канала дискавери.

а если бы так, вдвоём или с Парижем, чтоб вечно, бесстыже, бесстыже, развязно, пахабно, неотвратимо. сбежать в бесконечности карантина любовного, слюной твоей вымараться сгущёнистой, чтоб вкус твой скрипел как цианистый, чтоб эти запястья зацелованные горели моими инициалами. а сколько на небе кровавого, алого. я буду заглавною буквой и точкою. я буду играть тебе шестую Баха на позвоночнике. только бы пальцы не превращались в розги, поцелуи в ожоги. у меня в плей-листе бегут земфирины итоги, голос твой держа в руках, с кучею проводов в телефонной трубке. а он говорит мне, как хочется к проститутке и мёрзнет в аппаратной будке. я ему шепчу - отдай мне свои грусти. мои плечи в силах и это вынести. дай же мне боли, что тебя топчет и подминает. а он ничегошеньки не понимает. плетёт мне про какие-то членские взносы, не отвечает на мои вопросы. и интонации жуткие, металлические, отдаются эхом. я читаю ему беспонтовые стихи, вот потеха. говорю ему, что, наверное, даже лучше, когда улица утопает не в сугробах, а в лужах, что если я захочу, то их будут дюжины. за окном отутюжен асфальт тысячею подошв. это шов подреберный, шитый моими же волосами. удиви меня зацветающими гладиолусами. ты во мне множишься хлеще смертельнейших антител, я не в силах предотвратить оккупацию сердца, тотальнейший беспредел. и в этом отсутствии звуков нательных, игры водосточных труб ты будешь нетленнее синих чернил, сочащихся с моих губ. и все мертво, безжизненно, бесполезно. скажи, мы горим или тонем? как будто бы этот май сцеловывает тебя с ладоней.

если бы было так же просто взять и тебя отпустить…
рассовать по конвертам весь свой маразм, опустить в почтовый ящик,
вытравить все забыть, и смочь не завыть.
убедить себя в том, что ты нарисованный, ненастоящий,
потому что таких ведь нет. все это обман.
ты наверняка воруешь младенцев, и складываешь в шкаф их тЕльца.
или ковыряешь в носу. или вместо половых органов у тебя туман.
рассеяно шарю рукой, но рядом никого, в кого можно бы от тебя деться.
что же ты за капкан проклятый такой???
только один гудок, а всю треплет огромный отбойный молот,
нервы звенят, вытягивая тело горячей дугой,
которые сутки в желудке ком, в горле хрип, и мозг в желе перемолот напрочь. так хочется напрочь, глаза закрыв, уйти прочь…
не выдержать, обернуться, и стать столпом соленым,
потому что если уйду, и ближайшую не переживу ночь.
этого не изгнать ни лягушачьей лапкой,
ни корешком из томика Ленина заговоренным.

пальцы дрожат, сжимают слова в комок.
меня дежавючит, блядь! всему этому имя "нигде",
а я как последняя дрянь забыла где лежит от сердца замок.
что теперь делать, скорее, скажи, ч т о ж е теперь д е…

я могла бы прикинуться паинькой, танцевать грациозней лебёдки, быть взрослее, упрямей, настойчивей, за подкладкой увешаться плётками, обнулить все пароли, все шифры, все числа, все сладкие даты, между пальцев, дурачась, прятаться, маме не попадаться поддатой, я могла бы быть в школе отличницей, собирать открывашки и камушки, любить книжки про сойера тома, про разлившую маслице аннушку, я могла бы встречаться с писаками и менять перед каждым простыночки, носить шляпу с полями, сиреневый плащик, шарфик в узел вязать, простынувши, я могла бы быть сущею дурочкой, раздавать всем лихие пощечины, проводить асимптоты межтельные, всеми душами ведать, как вотчиной. я могла бы лукавить, динамить, бросать, пряча истину в тёплые складочки рта. я могла бы смотреть как живётся на дне, свесив туловище из-за борта. и хлестали бы пули, и мучился б пульс, и звучала б диезная си. я могла бы по ложечке пить кальций д, ибо крошечки жизненных сил. я могла б быть смуглее, шершавей, мудрей и меднее имела бы кудри. я могла б на подушках с утра оставлять запах мёда, аниса и пудры. я носила бы миди, я верила б в джа, я б любила табак в самокрутках. я дичала б, смеясь, целовалась в засос, походила б на проститутку. я б могла иметь бёдра покруче других, и, шаля, раздвигать им колени. я б могла врачевать и учила б иврит, на словах быть ещё бесценней. я б могла бы лелеять твой бежевый цвет, выпивать по бутылке джина. я б могла к тебе ездить не на метро, не в трамвае, а в ломборджини. я пёрлась бы с йоги, я ела б салат, для эффекта сожгла б занавески. я бы резала палец, я шла б на арбат, словно горло обвязано леской. я б могла бы стареть, отрываться, как тромб, быть натурщицей для картин. пить за маму, за папу, за лучших друзей виски с колой и супрастин. я могла б путешествовать, песенки петь, натираясь гостиничным мылом. не гундела б, не плакалась, не врала, стихопатила б и не выла. и меня называли бы мисс или фрау, пани или мадемуазель. и я ела б на завтрак эклеры и трюфели, заварное или бизе. я бы красила клювик, влюбляла мужчин, перепробовав всех мастей. и они б упирались мне пряжкой ремня, намекающей на постель. подоконник бы пах одиночиньем душ и уставлен был бы в цветах. я бы помнила после их потный затылок и налившийся кровью пах. я бы слушала соул, а меня бы любил только он, с помутневшим рассудком поэта. он задира, бунтарь, недоумок, чудак, он не терпит ни рамок, ни клеток. я могла бы сказать ему, сколько раз мне вручали мужчин без изъяна. но он смотрит в глаза, как опутав, лоза…."если инь я, кто я без яня?".

не срослось, понимаешь.
а в сущности, что там срастётся, что?
если мы изнутри простреляны в три обоймы,
как решето.

©

меня о чувствах спрашивают,
а я.. а что я?
холодно, говорю
босиком по снегу ходить.
вот вам и чувства, господа.

©

ты не видишь меня по утрам ненакрашенной, непричёсанной, неуспевшей втянуть живот.
ты не помнишь как звали твоего первого кота и не знаешь где находится Тайланд.
я так и не знаю любишь ли ты шоколад и после еды сую пальцы в рот.
хочу быть для тебя самой лучшей, самой неженой, неподругой, нематерью.
ты не читаешь современных авторов, не мечтаешь научиться играть на гитаре,
интересуешься психологией не пойми зачем.
из тебя и так удался отличнейший дядюшка Фрэйд и доктор Карнеги в одном лице.
ты слишком точно читаешь мои слова, многозначительно умея молчать в ответ.
я в пасхальном яйце ищу ответ на вопрос - зачем ты здесь есть,
но нахожу только нерождённое солнце и чью-то сваренную вкрутую жизнь.
ключичные кости так романтичны если по ним скользить твоим нежным губам.
как хорошо что ты не видишь меня по утрам, мне так проще быть
не женой
не любимой
не подругой
не матерью
нашего малыша.