записки сумасшедшего

в такие дни нужно уезжать отсюда.

никому не сказать, отключить телефон, не брать с собой вещей. незаметно прийти на вокзал за полчаса до поезда. стоять на перроне и наслаждаться тем, что ты уже почти не здесь.

проснуться утром. смотреть в окно и понимать, что ты уже не здесь, но еще не там. ты пока нигде.

на платформе будет безлюдно и туманно. обычно на этой станции сходит много людей, но я хочу уехать отсюда посреди недели, когда никто не будет ожидать ни моего отъезда, ни моего приезда. и здесь, и там, и везде будут думать, что я здесь. а я буду не здесь.

воздух будет морозный. и для начала я зайду в вокзальное кафе, чтобы выпить кофе со сливками и с сахаром и съесть маленькую плитку горького шоколада. кофе со сливками и сахаром я пью только на вокзалах и в поездах, нигде больше.

я буду ехать около получаса в почти пустой маршрутке. огни фонарей, словно десятки глаз, будут пристально смотреть на движущуюся в одиночестве фары. а я буду смотреть на те места, которые видела в последний раз в конце августа. и впервые за эти месяцы – абсолютное молчание. а припять, мост, дома и набережная будут еще спать в такую рань, не подозревая, что я уже дома.

Посвящается лучшему в мире человеку – русскому Пьеру Решару и Роберто Бернини, доброму и смешному, чудаку и весельчаку, грустному клоуну, самому любимому папе от неидеальной дочери, влюблённой в Россию и поезда.

Когда едешь по России в Россию, то чувствуешь, что едешь навстречу. Мимо окна в поезде проносятся деревья, деревья, деревья…, а ты чувствуешь, что они идут навстречу. Точнее скорее это ты едешь навстречу деревьям, а они-то стоят. Но даже если вспомнить, что они стоят, то стоят они именно навстречу. А когда уезжаешь, то чувствуешь, что они уходят назад. Точнее ты уходишь, а они остаются позади. Хотя ты совсем не представляешь, в какую сторону света едет ваш железнодорожный состав, и где зад и где перед. А тем более, куда нужно двигаться, чтобы идти всегда вперёд, влево или вправо. Потому что все эти координаты существуют лишь относительно тебя, относительно того, куда ты смотришь. На самом деле есть только север, юг, восток и запад. Но сейчас я точно чувствую, что уезжаю. А деревья всё те же и всё там же. Только теперь они остаются позади. Это как протирать запотевшее окно. Ведёшь по нему рукой, а мир за окном становится больше. А теперь, когда я уезжаю, я будто бы опять запотеваю это окно. Дышу на него, а мира всё меньше и меньше. А к концу дороги совсем его задышу. И ничего не останется. Сиди и смотри на это окно. Рисуй на нём сердечки или пиши своё имя.

«Уважаемые пассажиры, вы покидаете Москву, столицу России. Здесь пять тысяч человек в день заходят в метро. Две тысячи человек в неделю садятся за компьютер, тысяча человек выходит в интернет. Москвич в среднем зарабатывает за минуту два рубля. Причём работники экономических компаний – четыре рубля, а учитель – меньше одного рубля». А потом то же самое на английском.

Вот что говорят пассажирам поезда Москва-Ницца, когда он отправляется с Белорусского вокзала. Разве такие слова нужно говорить на прощание? А где таинственная русская душа? Где уютные старые улочки, величественные храмы, дороги, выложенные камнем? Где огромные пожелтевшие поля, худощавые берёзы, деревянные перекошенные домики, будто выросшие из снега как ландыши? Когда прослушаешь эту речь, лишь учителей становится жаль. Меньше одного рубля в минуту. Вот сколько сейчас платят тем, кто рассказывает нам об искусстве и о войне, кто учит любить свою Родину и язык, кто рассказывает нам о Толстом и Достоевском, которые писали о чём-то более вечном, незыблемом, более важном, чем метро и интернет, кто видит поэтичность в этих огромных поржавевших полях, о которых не говорят, хотя их больше, чем линий метро в Москве.

А какая она, МОЯ Москва? Подчёркиваю, именно моя, потому что моё мнение не претендует на объективность. Потому что моя москва – это как и моя россия. Моя россия видна мне из вагонного окна как из прожектора. А моя москва – это логотип макдональдса на здании 19 века, это огромные очереди в музеи и человек, играющий на скрипке в метро, мимо которого, как эскалатор мимо рекламных вывесок, проходят потоки людей. Это рестораны, обед в которых стоит столько же, сколько мои родители зарабатывают за месяц, и старушка, собирающая в метро деньги на хлеб. Это гостиницы, похожие на замки и бомж, спящий в метро в обнимку с собакой. Это двенадцать миллионов абсолютно незнакомых толкающихся локтями и наступающих на ноги чужих людей и один самый родной человек. А где-то между всем этим я. Здесь позволю себе процитировать господина Гришковца: «Я всегда плюс один к человечеству».

Между Россией и Беларусью нет формальных границ, есть лишь на политической карте мира. Может быть ещё чувствуется пересечение границы, когда российская симка начинает показывать «Not service». И вроде бы нет границы где бы было написано «россия» и перечёркнуто, и нет таблички с надписью «добро пожаловать в беларусь». Но у меня такой границей становится смоленск. Как когда я въезжала в россию и, проснувшись от того, что кто-то сказал «смоленск», я почувствовала, что я уже здесь. Так и теперь, когда мы тронулись с перрона в смоленске, я почувствовала себя уже не здесь, а там. Или наоборот, не там, а здесь. В общем, я почувствовала границу. И даже кажется, что лес уже понемногу становится белорусским. И деревья теперь только некоторые проважают, уходят, остаются. А болшьшинство деревьев уже начинает встречать.

Скоро станет совсем темно и не видно будет, что там за окном. Хотя зачем смотреть, если знаешь, что там? Если все восемь часов на окно будто приклеена одна картинка, то когда потемнеет – это будто опускают занавес. Как надпись «the end» в конце фильма. И титры. В конце фильма никогда не успеваешь посмотреть, что там написано в титрах. Как будто их пускают для того, чтобы было ощущение, что фильм ещё не закончился, и чтобы у человека было время подумать. Вот так и с картинками на стекле. Смотришь долго долго на деревья, деревья, деревья… а потом «the end». Сиди и думай, глядя на титры из огоньков. А ещё в окне можно увидеть своё отражение. Т е себя в титрах. Получается, что ко всему, на что ты только что смотрел несколько часов, и ты имеешь отношение. Ну раз тебя в титрах показывают. Потому что если бы ты не смотрел в это окно, то и не было бы этого фильма. Ты в общем-то единственный его создатель. Потому что всё остальное уже существует. Оно просто ждёт, когда кто-то будет смотреть в окно и озвучивать, точнее одумывать. Нет не обдумывать, потому что обдумывать – это совершать анализ. А именно одумывать. Т е обрамлять мыслями. Не зря окна в поездах такой же формы, как экраны телевизоров или кинотеатров. Смотри и одумывай. Одумывай чёрные ветки деревьев на фоне серого неба и серый снег на фоне чёрной земли. Одумывай станции, которые проезжаешь. Станции кончаются, а ты их ещё одумываешь. Вот там если дальше пойти с вокзала, то там магазин какой-нибудь будет (на нём написано «гастроном» ;), перекрёсток, школа, площадь ленина, а на ней ленин, то ли посылает тебя, то ли показывает дорогу, то ли собирается помахать мол вот он я, «верной дорогой идёте, товарищи». А когда начинаются титры и тебе уже надоедает на них смотреть, то приходится смотреть на зрительный зал, т е на пассажиров. И это уже не так интересно. Потому что нет в них той философии и вечности. Хотя бы потому что они слишком много шевелятся по сравнению с деревьями. А некоторые (что ужаснее всего!) ещё и разговаривают. И почему говорят про глупого человека, что он глуп, как дерево? Нужно очень много мудрости, чтобы молчать, как деревья.

Давайте молчать. давайте встретимся и помолчим что-нибудь друг другу. Давайте помолчим друг другу о самом главном. Так чтобы всё обмолчать. Чтобы на нас, как и на деревья, можно было бы смотреть и одумывать, а потом уже обдумывать и осмыслять.

А цирк я с детства не люблю. Цирк для меня – это как день рождение, в которое ты обязан веселится, а другие вроде как обязаны тебя поздравлять и быть с тобой целый день хорошими. Просто бывают такие ситуации, которые решают всё за тебя. И ты чувствуешь, что ты что-то должен. А вот кому, непонятно. И в цирке ты должен быть весёлым. Хотя мне в цирке всегда было грустно. И если, когда зверей показывали, не то что бы грустно, а просто невесело, то вот, когда выходили клоуны, грустно. И даже как-то тоскливо. В детстве я, конечно, не понимала того, что я чувствую. Мне было просто некомфортно среди людей, которые радуются. И казалось, что я должна соответствовать этой атмосфере всеобщего счастья, потому что тогда я была бы как один солдат в строю, шагающий не в ногу. Строй от этого идти не перестанет, но уже будет раздражать глаз эта непопадающая в такт нога. И до сих пор я не люблю бывать в местах, где все счастливы по какому-то одному поводу. Тогда я не верю в искренность своей радости. Мне кажется, что у меня не получится так, как у других, и какая бы моя радость не была, она мне кажется искусственной. Как и всё, что происходит вокруг. Потому что когда назначают какой-то праздник, то это будто говорят «сегодня ты должен быть счастлив». Или например, «выходные: на них ты должен повеселится». А я так не могу: «он надёжный и обеспеченный: его нужно любить». Ненавижу выражение, такое модное в последнее время во всякой псевдопсихологической литературе, «установка на счастье». И над клоунами не смеюсь. Над добрыми неудачниками с нарисованной улыбкой. Потому что я знаю такого одного. Который спотыкается на ровном месте и шутит с прохожими. Заворачивает флешку в пакетик и знакомится со всей очередью в музей. Пишет сценарий продолжения фильма «Игрушка» и собирается отправить его Пьеру Решару. Вырезает мне стельки для сапог из меха и просит человека, сидящего возле меня в поезде, присмотреть за мной. Это МОЙ грустный клоун. Я не люблю цирк. Потому что там смеются над ними, над теми чудаками с нарисованной улыбкой. А я-то знаю, что все клоуны на самом деле грустные. Потому что у меня есть СВОЙ, свой любимый клоун. Мой грустный клоун, «который знает меня много лет и творит для меня чудеса».

Знай, каждое утро, когда ты надеваешь улыбку и идёшь чудить.. знай, что в этот момент, в момент когда ты выходишь на сцену, в зрительном зале у тебя есть друг. И этот друг верит в твои чудеса.

В основном я знаю Россию такую, какую вижу через окно в поезде. Ту, которая проходит вдоль железной дороги. И вот та Россия, которая вдоль железной дороги, наверное, самая красивая. По крайней мере, это моя Россия.

Я проснулась потому что кто-то сказал: «Смоленск». И я поняла, что вот она. Россия. А потом был какой-то городок, названия которого я даже не знала, и даже в нём я чувствовала ЕЁ.

И еду я сейчас по ней, а по пути попадаются домики маленькие, полуразваленные, на обочине леса. Домики эти разных тусклых цветов, и, кажется, крыши у них вот-вот съедут. И даже не верится, что домики эти когда-то были новыми, красивыми. Кажется, что их сразу построили такими. Потому что если бы они когда-то были новыми, покрашенными красивой яркой краской, то тогда голые деревья, похожие на торчащие вверх пучки хвороста, совсем не подходили бы картине, обрамлённой вагонными шторками. Тогда бы деревьям следовало бы быть всегда зелёными и аккуратно выстриженными под «шапочки». И тогда бы это уже была не Россия. А германия, например.

А самое удивительное, что в этих домиках кто-то живёт. Потому что, когда смотришь на них, то они кажутся просто разбросанными по России спичечными коробками. И когда думаешь, что в них кто-то живёт, то сразу становится очень жалко тех людей. В таких домиках, наверное, очень грустно жить. И кажется, что эти домики и вырастают только возле железных дорог. Они как подорожники. Только раны не лечат.

Перед тем, как ехать, я пыталась понять мотивы людей, едущих в Москву 13 часов в общем вагоне. А потом пришла к выводу, что это очень несчастные люди. Проехав уже больше шести часов, я поняла: из Минска до Москвы здесь еду только я. Остальные все временные. Заходят на несколько часов, потом уходят, и заходят новые. Т. е. если следовать моей теории, несчастна здесь только я. Ну и ещё несколько постоянных.

А на перроне никого нет. Только два мальчика лет тринадцати, один из которых пьёт пиво, сидят на скамеечке. А за ними мои любимые полуразваленные с облезлой краской спичечные коробки, домики-подорожники. А за ними Моя Россия.

Такое чувство, что некоторые люди, как только сели в поезд, сразу думают о том, когда им начать есть. Это такой ритуал.

И не важно, сколько ты едешь, сутки или несколько часов. Если ты не поел, поездка не удалась.

Кто-то начинает разговаривать. Кто-то предпочитает не тратить свои душевные силы ради нескольких часов и молчит. Кто-то даже шапку не снимает, чтобы уж совсем никаких сил не тратить.

Кто-то начал говорить о политике. Все резко прислушались. Поняли, что никто ни с кем не побьётся, и дальше ушли в себя. Вот вроде бы наметилась драка из-за места в вагоне, но на том она и закончилась.

Опять воцарилась мирная жизнь.

Кстати, даже я исполнила один вагонный ритуал. Достала бутылку с минеральной водой и поставила на стол, прямо к окну. И теперь на россию приходится смотреть через призму белорусской минералки.

А поля сейчас моего любимого цвета, цвета пшеницы. И туман. Такого же цвета, как редкие вкропления снега. И кажется, что из тумана сейчас выйдет ёжик.

Ну вот. Четыре часа утра. И я в поезде, в общем вагоне. Еду к любимому папе. И могла бы сейчас ехать в Мозырь. А там тусовки, друзья, напиться на новый год. Но я еду к любимому папе. Пусть и в общем вагоне. К папе.

А он меня ждёт. Как никто другой. Ждёт меня любую. Не самую идеальную, не самую умную, не самую талантливую. Но самую любимую. Он меня просто ждёт. А кто сейчас ждёт просто так?

И вот мелькают эти огоньки в окнах, а кто-то громко разговаривает. А он ждёт. А уже четыре часа утра, а он мне пишет смс. Волнуется. Ждёт.

Так важно, чтобы тебя просто ждали где-то. И не всегда ждут дома. И не всегда хочется домой. А хочется, чтобы ждали. Чтобы любили. чтобы были те, кто любит. Были всегда.

А там Москва огромная. И страшно в неё как-то ехать. Потому что Москва огромная, а ты нет. И, может быть, Москва даже и не заметит твоего приезда. Но ты заметишь, что вот она. Москва.

А там линии метро длиннее, чем периметр твоего родного городка. И всему, что там происходит, всё равно, что вот через двенадцать часов ты уже сойдёшь с поезда на Белорусском вокзале.

А ты такой маленький, а тут она. Но ощущаешь себя большим. Потому что ты часть того мира, частью которого и является эта огромная Москва.

Но страшно в неё входить, как страшно входить в огромное море, когда не умеешь плавать.

Тебя несёт твой поезд-ручей.

А по пути малюсенькие станции. Такие же маленькие, как твой городок и ты сам.

И в какой бы город ты не приехал, везде одинаковые огни. Какие-то грустные очень. Которые светят будто с надеждой, с мольбой. И смотреть на них через окно так же трагично-печально, как и на твой общий вагон, где все люди весело разговаривают, но тебе почему-то кажется, что они несчастны. Так же, как несчастен ты. Потому что счастливые люди не ездят в Москву в общем вагоне. Потому что, чем больше людей, тем больше одиночества. Именно люди делают нас одинокими, а не их отсутствие. Когда вокруг много людей – это как много намёков на то, что ты один. И они одни.

А твой поезд идёт. И вам, этим одиноким, из него не выйти. Придётся ехать до конечной. Придётся улыбаться и вести весёлые беседы. Ну чтобы как-то прикрыть одиночество. Потому что ничего не изменить.

Ехать и смотреть в окно. Пить кофе. А потом пытаться уснуть под неизменную мелодию колёс.

С человеком должно быть так же интересно, как с хорошей книгой. и так же обволакивающе тепло, как под горячим душем после холодной улицы.

Окружение людей(да и они сами) часто схоже с тем, что они читают. Кто читает настоящую литературу, художественную, серьёзную, с тем рядом и люди такие же: настоящие. Невозможно за день прочитать роман война и мир. Невозможно понять его, не вдумываясь, не проникая вглубь. И понимают его не все, потому что понять сложно. Не редко перечитывать приходится по несколько раз. Но вот когда, наконец, поймёшь, тогда и понимаешь, насколько он прекрасен.

Бывают люди-беллетристика. Они приятны. Как правило, нравятся почти всем, потому что понять их легко, и печатаются они большим шрифтом в яркой обложке. Их часто можно перепутать с людьми – книгами, потому что они очень умело имитируют настоящесть. Часто маскируются под талант, намазанный густой красной краской. все они в основном с претензией на уникальность и яркую индивидуальность. И таким образом, «пытаясь выделится из толпы, попадают в толпу, которая пытается выделиться из толпы». Но, к сожалению, все они в основном в мягком переплёте. Книга в мягком переплёте, как человек без принципов, без стержня. У людей - беллетристики очень много знакомых. В основном тоже беллетристики. Но будьте осторожны! Часто беллетристика, чтобы замаскироваться под настоящую литературу, одевает на себя твёрдый переплёт. И нередко приходится дочитать её до конца, чтобы понять, что написала-то её донцова. И это ещё не самое страшное. А иногда она стоит у тебя на полке всю жизнь, не давая занять место, например, достоевскому или чехову, а ты так и не узнаёшь правды. Но если ты беллетристика, может, правда тебе и не нужна? Просто купи себе фальшивый твёрдый переплёт и найди себе таких же фальшиво переплётчиков. Хотя я уверена, что они уже имеются в большом количестве на твоей книжной полке.

Мне если честно, даже больше импонирует не маскирующаяся беллетристика. С ними хоть не приходится жалеть о переплате за переплёт. Сразу выбираешь, прочесть их или нет. Отдавать за них ту плату, которая написана на их красочной обложке. Маскирующаяся же беллетристика пытается внешним сходством с настоящей литературой нас обмануть, придать себе значимости и цены. У неё другая целевая аудитория. Ей не хватает таких же, как она, людей-беллетристики. Ей нужны люди-книги. Цена на ней написана часто намного дороже, чем на настоящей литературе.и многие обманываются. Или позволяют себя обманывать. Потому что не хотят прикладывать душевные силы для того, чтобы понять людей – книг. Большинству легче читать беллетристику, быть беллетристикой и быть среди беллетристики.

Бывают люди-газеты. Они не глупы. Часто даже умны. Они всегда актуальны. Но в них нет той глубины, которая есть в людях-книгах. С беллетристикой они схожи поверхностностью. Их мысли меняются в зависимости от моды, времени суток, времени года, от политики официальной власти. Да, они интересны. Но при условии, если не искать в них глубины.

Ещё больше жёлтой прессы. Про таких часто говорят: «Он такой простой. С ним так легко». В них много картинок и громких заголовков. Многих это привлекает. Опять таки никаких интеллектуальных и духовных усилий, а вроде что-то читаешь. А я люблю людей сложных. Но сложных не в общении, сложных по своей структуре. А простота у них соседствует с гениальностью. В людях жёлтой-прессе простота не та, которая прозрачна и воздушна. А та, которая примитивна, приторна. простота, похожая на очень сладкий крем на торте. И у людей-жёлтой прессы желтизна не такая, которая от старины, а желтизна в них от слова «желчь». В конце концов жёлтая пресса валяется где-нибудь в туалете, или в неё заворачивают банки, чтобы не разбить. Но с ними «так легко»! А ещё их продают в электричках. Ах да, и продаются они легко.

Нужно быть очень внимательным, когда выбираешь, что читать. Посмотри, что лежит у тебя на письменном столе. Посмотри, среди какой литературы на книжной полке ты стоишь. Проверь, есть ли у тебя переплёт. Сними с себя яркую обложку, сделай поменьше шрифт, убери картинки. Перестань окрашивать свои страницы желчью. Будь книгой. Книгой не по форме, а книгой по содержанию.

Люди-книги – это из-за которых не спишь всю ночь, а потом не жалеешь этой бессонной ночи. Они настолько же сложны, насколько прекрасны. Их не рекламируют. Они не бросаются в глаза. Им нужно уделить много времени и сил, чтобы понять. Их не может быть много в твоей жизни одновременно. Их хочется перечитывать. И каждый раз, перечитывая их, ты находишь для себя новые смыслы. Их неудобно носить в маленькой сумочке, для них нужно много места в сумке, в душе. Но с ними приятно быть наедине. Их читаешь не потому что едешь в метро, не потому что хочешь узнать от них новости, последние сплетни, посоветоваться или развлечься, а потому что чувствуешь, что соприкасаешься с чем-то таким, что не связано с модой и к чему неприменимо понятие актуальность или неактуальность. Идёт время; газетами и жёлтой прессой уже давно утеплили окна, завернули банки, положили в туалет или постелили под что-нибудь. Беллетристику сдали в макулатуру, потому что появилась новая, модная. А книгу, настоящую литературу, написанную сто, двести лет назад, прочитаешь однажды и влюбляешься навсегда. И не спишь из-за неё ночами. Но нету ощущения потерянного времени. Есть только ощущение чего-то приобретённого. Причём приобретаешь, а там, где приобрёл, не становится меньше. Становится больше на одно сердце, на одни тёплые руки.

Бальзак писал: «одна ночь любви – это на одну прочитанную книгу меньше». А ночь любви с книгой, с человеком-книгой, это больше на одну прочитанную книгу о любви.

Вот бывает ненавидишь свой город долгие годы. Нет, не то чтобы ненавидишь, а просто как-то не очень долюбливаешь. Не очень долюбливаешь, потому что маленький и скучный. И скучный не оттого, что маленький. И маленький, но неуютный. Уют- это единственый плюс в так называемой маленькости. И даже этого плюса нет почему-то у моего города. Можешь в нём в любой момент встретить в автобусе свою куртку. И причём эта куртка будет на каком-нибудь твоём знакомом. И в довершение ко всему вас вместе в одинаковых куртках увидит ещё несколько ваших, естественно общих, знакомых. Недолюбливаю его из-за некрасивых названий улиц (и даже не то чтобы некрасивых, а безвкусных, как безвкусен, например, салтовый цвет), из-за редко проходящих автобусов и из-за часто встречающихся людей, с которыми нужно здороваться, а (самое страшное!) иногда и разговаривать.(да, наверное, я всё-таки социопат). Многое я не люблю в нём. И режущую слух противную букву «р» в названии, и само название какое-то короткое и немелодичное – мозырь.а это сочетание «зырь» просто напрочь отбивает желание воспевать в стихах этот город, потому что слово «зырь» способно задавить все утончённые мысли, которые могли бы возникнуть при воспоминании о нём. Можно, конечно, вспоминать, его без названия, но оно всё-таки как-никак, а промелькнёт ненароком в мыслях, и тогда уже всё, баста.

А потом эти долгие годы «заточения» заканчиваются и приезжаешь в какой-нибудь минск, например, который напрочь лишён недостатков твоего «зыря». И начинаешь наслаждаться своим удивительным спасением и даже гордишься собой. а иногда считаешь, что после года проведённого в какой-нибудь столицеили любом городе больше «зыря» (и проведённого, конечно, не в театрах, музеях и выставках, а, самое лучшее, в клубах. Хотя, конечно, возникает сомнение в уместности употребления слов «самое лучшее» ;) можешь так посмотреть на своих «зырян» немного свысока, которые продолжают жить в «зыре», в котором живут вообщем-то также, как и ты, в своём мегаполисе, но только на метро не ездят, и подумать что-то вроде мол «что вы, совки, можете тут знать о настоящей жизни и, мол, магазины у вас какие-то маленькие и, мол, лук у вас какой-то не фешеновый», а ещё так с потаённой гордостью будешь спрашивать в автобусе, сколько стоит проезд, мол, « так всё изменилось, пока меня тут не было»(хотя не было-то тебя недели две, но об этом ты умолчишь). А вскоре (или уже) во всяческие социальных сетях в графе «родной город» появится название, как минимум, минск, а у самых смелых даже санкт-петербург, москва или ещё что-нибудь из серии «кто больше знает названий больших городов». У самых ярых патриотов после названия санкт-петербург, может быть, и будет стоять скромненькое «мо», но кроме людей, которые знают их очень давно и помнят, как они поначалу боялись ездить на эскалаторе и проходить через ….. турникеты в метро, никто не будет догадываться, что это всего лишь наш «зырь».

И вот не знаю, как у вас, но, у меня наступил такой момент, когда понимаешь, что тоскуешь жутко по «зырю» и даже начинаешь ласково называть его «мо». И не потому что стесняешься его, а потому что «мо» это почти что «ма». И вот уже я еду поездом третьим классом (потому что оставались последние пятнадцать тысяч), где тесно и жарко, смотрю через окно на все эти кирпичные коробки(такие же почти, как и моя), в котрых живут люди; смотрю на кирпичные коробки, в которых живут машины; думаю «это же сколько в душе нужно иметь серости, чтобы всё вокруг сделать серым и себя же в эту серую коробку поселить, запихнуть». И вспоминаю фразу: « любой город – это точно такой же город только в другом месте». И ведь, действительно, если поезд каждый раз будет ездить по новой траектории и не будут объявлять станции, то можно заметить (хотя вы и так уже, наверное, заметили), что все города состоят из похожих друг на друга кирпичных коробок и ездят по ним люди в не менее похожих железных коробках. Поднимаются на свой этаж в коробке, заходят в коробку, а потом умирают и их тоже кладут в коробку. И так в каждом городе. А любишь поему-то свой. Вам знакомо это прекрасное чувство, когда уже едешь из калинкович на маршрутке в мо, особенно вечером, и заезжаешь на мост? Может быть, ради этого чувства и стоит туда каждый раз возвращаться? Может быть, это чувтсво и есть любовь к родине?Это всё равно что, когда проезжаешь границу калининградской области на поезде и уже будто находишься в другой атмосфере, хотя граница эта всего лишь политическая, а в итоге получается, что какая-то энергетическая и духовная. А через несколько часов начинается мой город.я люблю так говорить «начинается город», хотя ведь город нигде по логике не начинается. Так же, как и нигде не начинается круг. Но вот я стою уже в это другой атмосфере в тамбуре, ещё никто не вышел, потому что это только город начался, а вокзал – ещё нет. И мне так хорошо, что даже в какой-то момент можно не чувстввоавть своего тела, чувствовать только присутсвие своей души и души города, даже запаха города, если хотите. и понимаешь, что отчего-то так волнительно, что учащается биение сердца; так хорошо и одновременно хочется плакать от переполняющей нежности. и чувство это чем-то похоже на оргазм. Потом поезд останавливается и понимаешь, что любишь и что счастлива. И это не любовь с первого взгляда, это любовь с каждого взгляда.

А занешь, почем уя люблю поезда? Потому что они меньше всего похожи на коробки. Поезда – это реки.

А полюбить город можно только в том случае, если приезжаешь в него на поезде. Ведь это стоит того. Выстрадать шесть часов в тесном вагоне, в котором уже по несколько раз затекала каждая часть тела. Выдержать битву за место в маршрутке. А потом заехать на мост. И если вечером, то моста самого не видно, а только огни. И кажется, что наша маршрутка летит по воздушному коридору из фонарей. Где ещё за 2500 вы проедетесь на летающей по воздуху маршрутке?) и весь город из огней, а звёзд на небе не видно. И не видно границы между землёй и небом. А только светится город вместо горизонта. Как млечный путь. Наш город ночью, если смотреть на него за мостом, похож на млечный путь, представляете? А когда уже едешь по мосту начинаешь чувствовать эту тихую, всегда горящую тёплым огоньком любовь.видишь наш маленький мо и снова, в сотый раз, в него влюбляешься.

достаточно было всего лишь отодвинуть занавески. вагоны тихонечко, будто шёпотом, постукивают колесами, а за окном бесконечная панорама. самая прекрасная, самая непостоянная и самая завораживающая.

вот поезд остановился на какой-то станции. я бы хотела, чтобы он поскорее тронулся. я не люблю людей, которые, как огромная гусеница, проползают мимо меня в поезде. они мешают моему железнодорожно-вагонному уединению. в поезде хорошо ездить одному или с кем-то очень близким. по крайней мере, для меня так. мне нравится либо думать о чём-нибудь, либо писать. не люблю мелких приземлённых разговоров. поезд – это ведь не совсем земное. это немного другое пространство, другая плоскость. времени, чтобы говорить о проблемах или о деньгах, хватит и вне железной дороги. а тут хочется говорить о чём-то таком же поэтическом, таком же внепространственном и вневременном.

когда же мы будем отъезжать…

кофе выпито. то, что нужно написать – написано.

наш вагончик до сих пор не движется.

и не спиться, как назло, и не пишется.

п.с. приятно так бывает иногда, когда очень хочешь спать, доделываешь последнее дело и понимаешь, что через несколько минут тебе будет уютно, хорошо и тепло, и ты закроешь глаза и будешь думать о чём-нибудь хорошем..

хочется ехать в этом поезде бесконечно. и чтобы никто не подсаживался рядом.

просто ехать и писать вот так вот свои мысли, слушать классику к экзамену по музыке, смотреть мультик «ёжик в тумане», думать и смотреть в окно.

когда едешь в поезде, то ты и не там, где ты был и не там, где ты будешь. и нельзя даже сказать, что ты там, где ты есть сейчас, потому что каждую секунду ты уже в другом месте. вот проезжаешь маленькую станцию «горочичи». а вот маленький деревянный домишко. смотришь на него и думаешь, что там, наверное, сейчас спят люди, а потом проснуться и будут жить. так же как и ты живёшь. и мимо их домика всё так же неизменно будут проезжать поезда. а они, эти люди, даже никогда и не узнают, что я думала и писала о них.

ты знаешь, когда тепло, не так чувствуется это вдохновенное вагонное настроение. а вот такой вот зимой, которая на самом деле уже весна, и уже земля и деревья дышат, и тут вдруг выпал снег, и всё такое нежно-трепещущее, нет ничего приятней, чем сидеть и следить за миром через окно.

а провода, натянутые, как нити, на столбы, будто молчаливые спутники поездов.

и ты знаешь, так хорошо в такие моменты. и думаешь, какой мир прекрасный.

мы едем- лес стоит. «мы оттеняем его неподвижность».

мне кажется, что поезда так завораживающе печальны и прекрасны, потому что они будто оттеняют неподвижность всего остального мира. а с другой стороны, кажется, что время остановилось и осталось только пространство, в котором есть только ты и твое вагонное окно. а за окном – огромный мир.

иногда, наверное, нужно поболеть. нет, конечно, не находится на грани между жизнью и смертью, а поваляться целый вечер размазанным, как сопля, на кровати. тогда появляется время подумать. точнее, думаю я всегда, но порой мысли, которые хотелось бы запечатлеть меняются так же быстро, как станции метро, вдоль которых я проезжаю. и как-то так выходит, что только в размазанном по кровати состоянии появляется возможность как-то письменно(а точнее печатно) оформить свои мысли.

и мыслей то вроде умных никаких нет. и больше всего в болезненном состоянии раздражает собственная бездеятельность. точнее невозможность деятельности. лежишь и пялишься в телевизор. а иногда бывает даже лень телевизор включить. (хорошо, что в общаге есть кому включить телевизор). и тогда просто лежишь и пялишься. а иногда и пялиться лень. лежишь с закрытыми глазами в той же неудобной позе, в которой свалился на кровать (потому что двигаться тоже лень). и чувствуешь себя большой тяжёлой противной соплёй.

так что единственное, что помогает спасти самого себя от ощущения себя соплёй – это запечатлевать свои мысли. это единственное, что мне не стало лень делать в моём сопливом состоянии. интересно смотреть, как выглядят мои мысли, если их написать.

кстати, если постоянно записывать свои мысли, то можно: 1. избавиться от слов-паразитов, 2. научится грамотно писать, 3. и в том случае, если вы вдруг в будущем станете известным гением или злодеем, то потомки с лёгкостью смогут составить ваш психологический портрет).

а небо сейчас жёлто-голубое. люблю такие вечера, когда есть время посмотреть, какого цвета небо.

сидим мы с ней на скамеечке в центральном парке. только что помирились. и лето для нас только начинается. скоро мой поезд и, как всегда, как перед всяким расставанием, хочется сказать много чего-то важного и главного. и хоть уезжаю не на года, и есть мобильная связь, которая уже никому не даёт ощутить физическое одиночество, грустно смотреть на неё в последний раз за моё начинающееся лето. «со временем люди всё больше отсеиваются и всё меньше присеиваются» - выдаёт мне она.

а сейчас сентябрьский вечер. и относительно скорости мыслей прошло уже достаточно много времени с того нашего прощального начальнолетнего дня. я вспоминаю те её слова и думаю, что действительно, всё меньше людей присеивается. а, если и присеивается, то чаще всего какие-нибудь однолетние растения или сорники. и так вот и получается, что на всём моём «дачном участке» всего несколько вековых старых яблонь и много однолетней цветной капусты и лебеды.

рассматриваем с папой на кухне карту москвы, «распростёртую» на столе. Папа водит пальцем нас по всяким улочкам и рассказывает. И мне кажется, что смотреть на карту москвы интереснее, чем ходить с экскурсией по моему городу. А ещё я замечаю, что москва на карте похожа на паутину из кремля в центре и бульварных колец. Мне даже нравится читать названия, потому что кажется, что у того, кто все эти названия давал, есть список самых красивых прилагательных, который он достаёт каждый раз, когда нужно дать чему-то название. И я думаю, что если бы мне довелось жить в таком городе, то я бы, наверное даже не смотрела телевизор, а только бы ходила целыми днями по этим бульварам и переулкам. Но потом вспоминаю другое. Есть ведь другая москва. Не та златоглавая, белокаменная, о которой мне сейчас так увлечённо рассказывает папа. Не та, что у нас в учебниках или на страницах википедии. Не та, что на магнитиках и открытках, привезённых нам друзьям. А, например, та москва, что на станции метро тушинская. Москва, которая состоит из бесконечной вереницы ларьков, разноцветных вывесок, потока машин, таксистов. Где люди стоят у входа в метро с двумя картонными вывесками на себе и предлагают что-то купить или продать. И кажется, что ты находишься посреди огромной свалки мусора и машин.

и любить этот город, наверное, можно только в том случае, если в нём не живёшь. или любить вопреки.