Посвящается лучшему в мире человеку – русскому Пьеру Решару и Роберто Бернини, доброму и смешному, чудаку и весельчаку, грустному клоуну, самому любимому папе от неидеальной дочери, влюблённой в Россию и поезда.
Когда едешь по России в Россию, то чувствуешь, что едешь навстречу. Мимо окна в поезде проносятся деревья, деревья, деревья…, а ты чувствуешь, что они идут навстречу. Точнее скорее это ты едешь навстречу деревьям, а они-то стоят. Но даже если вспомнить, что они стоят, то стоят они именно навстречу. А когда уезжаешь, то чувствуешь, что они уходят назад. Точнее ты уходишь, а они остаются позади. Хотя ты совсем не представляешь, в какую сторону света едет ваш железнодорожный состав, и где зад и где перед. А тем более, куда нужно двигаться, чтобы идти всегда вперёд, влево или вправо. Потому что все эти координаты существуют лишь относительно тебя, относительно того, куда ты смотришь. На самом деле есть только север, юг, восток и запад. Но сейчас я точно чувствую, что уезжаю. А деревья всё те же и всё там же. Только теперь они остаются позади. Это как протирать запотевшее окно. Ведёшь по нему рукой, а мир за окном становится больше. А теперь, когда я уезжаю, я будто бы опять запотеваю это окно. Дышу на него, а мира всё меньше и меньше. А к концу дороги совсем его задышу. И ничего не останется. Сиди и смотри на это окно. Рисуй на нём сердечки или пиши своё имя.
«Уважаемые пассажиры, вы покидаете Москву, столицу России. Здесь пять тысяч человек в день заходят в метро. Две тысячи человек в неделю садятся за компьютер, тысяча человек выходит в интернет. Москвич в среднем зарабатывает за минуту два рубля. Причём работники экономических компаний – четыре рубля, а учитель – меньше одного рубля». А потом то же самое на английском.
Вот что говорят пассажирам поезда Москва-Ницца, когда он отправляется с Белорусского вокзала. Разве такие слова нужно говорить на прощание? А где таинственная русская душа? Где уютные старые улочки, величественные храмы, дороги, выложенные камнем? Где огромные пожелтевшие поля, худощавые берёзы, деревянные перекошенные домики, будто выросшие из снега как ландыши? Когда прослушаешь эту речь, лишь учителей становится жаль. Меньше одного рубля в минуту. Вот сколько сейчас платят тем, кто рассказывает нам об искусстве и о войне, кто учит любить свою Родину и язык, кто рассказывает нам о Толстом и Достоевском, которые писали о чём-то более вечном, незыблемом, более важном, чем метро и интернет, кто видит поэтичность в этих огромных поржавевших полях, о которых не говорят, хотя их больше, чем линий метро в Москве.
А какая она, МОЯ Москва? Подчёркиваю, именно моя, потому что моё мнение не претендует на объективность. Потому что моя москва – это как и моя россия. Моя россия видна мне из вагонного окна как из прожектора. А моя москва – это логотип макдональдса на здании 19 века, это огромные очереди в музеи и человек, играющий на скрипке в метро, мимо которого, как эскалатор мимо рекламных вывесок, проходят потоки людей. Это рестораны, обед в которых стоит столько же, сколько мои родители зарабатывают за месяц, и старушка, собирающая в метро деньги на хлеб. Это гостиницы, похожие на замки и бомж, спящий в метро в обнимку с собакой. Это двенадцать миллионов абсолютно незнакомых толкающихся локтями и наступающих на ноги чужих людей и один самый родной человек. А где-то между всем этим я. Здесь позволю себе процитировать господина Гришковца: «Я всегда плюс один к человечеству».
Между Россией и Беларусью нет формальных границ, есть лишь на политической карте мира. Может быть ещё чувствуется пересечение границы, когда российская симка начинает показывать «Not service». И вроде бы нет границы где бы было написано «россия» и перечёркнуто, и нет таблички с надписью «добро пожаловать в беларусь». Но у меня такой границей становится смоленск. Как когда я въезжала в россию и, проснувшись от того, что кто-то сказал «смоленск», я почувствовала, что я уже здесь. Так и теперь, когда мы тронулись с перрона в смоленске, я почувствовала себя уже не здесь, а там. Или наоборот, не там, а здесь. В общем, я почувствовала границу. И даже кажется, что лес уже понемногу становится белорусским. И деревья теперь только некоторые проважают, уходят, остаются. А болшьшинство деревьев уже начинает встречать.
Скоро станет совсем темно и не видно будет, что там за окном. Хотя зачем смотреть, если знаешь, что там? Если все восемь часов на окно будто приклеена одна картинка, то когда потемнеет – это будто опускают занавес. Как надпись «the end» в конце фильма. И титры. В конце фильма никогда не успеваешь посмотреть, что там написано в титрах. Как будто их пускают для того, чтобы было ощущение, что фильм ещё не закончился, и чтобы у человека было время подумать. Вот так и с картинками на стекле. Смотришь долго долго на деревья, деревья, деревья… а потом «the end». Сиди и думай, глядя на титры из огоньков. А ещё в окне можно увидеть своё отражение. Т е себя в титрах. Получается, что ко всему, на что ты только что смотрел несколько часов, и ты имеешь отношение. Ну раз тебя в титрах показывают. Потому что если бы ты не смотрел в это окно, то и не было бы этого фильма. Ты в общем-то единственный его создатель. Потому что всё остальное уже существует. Оно просто ждёт, когда кто-то будет смотреть в окно и озвучивать, точнее одумывать. Нет не обдумывать, потому что обдумывать – это совершать анализ. А именно одумывать. Т е обрамлять мыслями. Не зря окна в поездах такой же формы, как экраны телевизоров или кинотеатров. Смотри и одумывай. Одумывай чёрные ветки деревьев на фоне серого неба и серый снег на фоне чёрной земли. Одумывай станции, которые проезжаешь. Станции кончаются, а ты их ещё одумываешь. Вот там если дальше пойти с вокзала, то там магазин какой-нибудь будет (на нём написано «гастроном» ;), перекрёсток, школа, площадь ленина, а на ней ленин, то ли посылает тебя, то ли показывает дорогу, то ли собирается помахать мол вот он я, «верной дорогой идёте, товарищи». А когда начинаются титры и тебе уже надоедает на них смотреть, то приходится смотреть на зрительный зал, т е на пассажиров. И это уже не так интересно. Потому что нет в них той философии и вечности. Хотя бы потому что они слишком много шевелятся по сравнению с деревьями. А некоторые (что ужаснее всего!) ещё и разговаривают. И почему говорят про глупого человека, что он глуп, как дерево? Нужно очень много мудрости, чтобы молчать, как деревья.
Давайте молчать. давайте встретимся и помолчим что-нибудь друг другу. Давайте помолчим друг другу о самом главном. Так чтобы всё обмолчать. Чтобы на нас, как и на деревья, можно было бы смотреть и одумывать, а потом уже обдумывать и осмыслять.
А цирк я с детства не люблю. Цирк для меня – это как день рождение, в которое ты обязан веселится, а другие вроде как обязаны тебя поздравлять и быть с тобой целый день хорошими. Просто бывают такие ситуации, которые решают всё за тебя. И ты чувствуешь, что ты что-то должен. А вот кому, непонятно. И в цирке ты должен быть весёлым. Хотя мне в цирке всегда было грустно. И если, когда зверей показывали, не то что бы грустно, а просто невесело, то вот, когда выходили клоуны, грустно. И даже как-то тоскливо. В детстве я, конечно, не понимала того, что я чувствую. Мне было просто некомфортно среди людей, которые радуются. И казалось, что я должна соответствовать этой атмосфере всеобщего счастья, потому что тогда я была бы как один солдат в строю, шагающий не в ногу. Строй от этого идти не перестанет, но уже будет раздражать глаз эта непопадающая в такт нога. И до сих пор я не люблю бывать в местах, где все счастливы по какому-то одному поводу. Тогда я не верю в искренность своей радости. Мне кажется, что у меня не получится так, как у других, и какая бы моя радость не была, она мне кажется искусственной. Как и всё, что происходит вокруг. Потому что когда назначают какой-то праздник, то это будто говорят «сегодня ты должен быть счастлив». Или например, «выходные: на них ты должен повеселится». А я так не могу: «он надёжный и обеспеченный: его нужно любить». Ненавижу выражение, такое модное в последнее время во всякой псевдопсихологической литературе, «установка на счастье». И над клоунами не смеюсь. Над добрыми неудачниками с нарисованной улыбкой. Потому что я знаю такого одного. Который спотыкается на ровном месте и шутит с прохожими. Заворачивает флешку в пакетик и знакомится со всей очередью в музей. Пишет сценарий продолжения фильма «Игрушка» и собирается отправить его Пьеру Решару. Вырезает мне стельки для сапог из меха и просит человека, сидящего возле меня в поезде, присмотреть за мной. Это МОЙ грустный клоун. Я не люблю цирк. Потому что там смеются над ними, над теми чудаками с нарисованной улыбкой. А я-то знаю, что все клоуны на самом деле грустные. Потому что у меня есть СВОЙ, свой любимый клоун. Мой грустный клоун, «который знает меня много лет и творит для меня чудеса».
Знай, каждое утро, когда ты надеваешь улыбку и идёшь чудить.. знай, что в этот момент, в момент когда ты выходишь на сцену, в зрительном зале у тебя есть друг. И этот друг верит в твои чудеса.