Проснулся ночью в нашей квартире, очень хотелось пить.
Думал о Сирии, об Алжире.
Жаль, не в силах остановить
все эти несправедливости, глупости и жестокости,
в пропасти катится чертов мир,
думал о морали, нравственности и скромности,
что во время чумы устроили пир
в еле уловимых своих проявлениях:
детях, рисующих солнце, маленький дом,
в стремлениях мужчины его построить,
быть надёжным мужем и быть отцом,
в женщинах, отдающих себя без остатка,
которые умеют мудрыми быть, да и в целом:
в людях, с вагонами недостатков, не разучившихся вдруг любить.
Думал о Папе Карло, Пиноккио, Лондоне и Париже,
о том, сколько в мире чёрных котов,
а ещё соседи, живущие выше, слушают парня с глазами Токио,
который потерялся в одном из дворов,
отсюда интересный тембр голоса, никогда не разбирался: баритон, тенор, бас,
но отчётливо помню твои тёмные волосы,
скулы, странный смех и грозный анфас.
Вспомнились все эти книги разом, примитивно воспевающие хэппи-энд,
то, как ты ела, детскую майку в стразах и в плеере твоём вечный джаз-бэнд.
Почему-то в конце подумал о знаменитых:
о Серёже, о Бродском, о Вове Высоцком с любимой Мариной Влади,
скажи, мужчине непременно нужно кого-то воспеть, но для чего, чего ради?
Я напился, нечаянно облился,
вернулся в спальню, чтоб тебя разбудить и все обсудить с тобой,
а после вспомнил: квартира не наша, только моя, а ты сюда ни ногой.
Теперь мне снова не до чего, мысленно занемог.
Скажи, для чего придумали пол без твоих безнадёжно-красивых ног?
Для чего здесь вазы, джакузи, балкон, музыка и вино?
Если нет здесь ключиц и запястий твоих- значит, нет ничего.
Георгий Аланский.
