Агар агар

Альтернативный рок должен быть побит палками до смерти и оставлен на мосту в качестве предостережения прохожим. (Том Йорк)

Я не знаю как у тебя но мне
порой бывает хреново
как никогда
будто
смотришь на птицу сидящую
на проводах и
кажется великолепно как симфония
Бетховена
а потом забываешь об этом и вот ты здесь
снова. (с)

Ум и глупость друг друга не исключают.

По-настоящему все понимаешь только задним числом.

«Здесь, на границе, листопад. И хоть в округе одни дикари, а ты — ты за тысячу миль отсюда, две чашки всегда на моем столе».

Я не сказала тебе тогда
но смотреть в серое окно, подперев голову рукой - не значит быть несчастным.
Потому что счастье - это константа, твердая почва под ногами, если оно есть, то оно никуда не денется. Это что-то внутри тебя.

"я понял, что основная разница между счастьем и радостью - это то, что счастье - твёрдое тело, а радость - жидкое."(с) селинджер

"вымажу твоё лицо мороженым, мои волосы к нему будут липнуть и это всё.")

То, что тебе непонятно, ты можешь понимать как угодно. (Паланик)

Кажется таким простым, но на деле это совсем неочевидно. То, к чему приходишь.

Наработка дня: в книжные магазины стоит ходить в спортивном костюме - чтобы было удобно приседать к нижним полкам)

А вдруг он пришел слишком поздно, вдруг Рауль и Паула переглянутся, и этот взгляд будет подразумевать какую-то вещь, вечер в Мардель-Плата, главу из романа Уильяма Фолкнера, визит к тетушке Матильде, университетскую забастовку, что-нибудь, что происходило без Карлоса Лопеса, – происходило тогда, когда он, Карлос Лопес, давал урок в четвертом «Б», или прогуливался по Флориде, или занимался любовью с Росалией, будет подразумевать что-то откровенно чужое, как шум гоночных машин, как конверты, в которых хранятся завещания, что-то Далекое ему и непостижимое, но и это тоже будет Паулой, той Паулой, что заснет у него в объятиях, сделав его счастливым. Но тогда ревность к прошлому, которая в персонажах Пиранделло и Пруста казалась ему смесью условности и бессилия, мешающего жить в настоящем, стала бы точить его изнутри. Руки его познают каждую частицу ее тела, жизнь обманет его крохами иллюзорного счастья на час, на день или на месяц, которые он проведет с нею, пока однажды не войдет Рауль или кто-то другой, пока не появится чья-то мать, или чей-то брат, или бывшая соученица, или он не наткнется на записку в книге, адрес в блокноте, или еще хуже – у Паулы нечаянно вырвется неосторожное слово или она намекнет на что-то в своем прошлом, проходя мимо какого-нибудь здания, увидев чье-то лицо или чью-то картину. Если в один прекрасный день он по-настоящему влюбится в Паулу, ибо пока он не был влюблен («сейчас я в нее не влюблен, – подумал он, – сейчас я просто хочу переспать с ней, жить с ней быть рядом с ней» ;), время обратит к нему свое слепое лицо, возвестит о недоступном пространстве прошлого, которое не достанешь рукой и не объяснишь словами, прошлого, где бесполезно бросать гайку в стекла капитанского мостика, потому что она не долетит и не причинит вреда, прошлого, где каждый шаг натыкается на воздушную стену и каждый поцелуй отражается в зеркале непереносимой издевкой. Сидевшие с ним за одним столиком Паула и Рауль находились в то же время и по другую сторону зеркала, и, когда его голос смешивался с их голосами, казалось, будто какой-то диссонанс врывается в слаженный строй звуков, которые витают в воздухе, легко переплетаясь друг с другом, то сливаясь, то разъединяясь. Если б он мог поменяться местами с Раулем, быть им, оставаясь самим собой, мчаться так отчаянно и так слепо, чтобы разлетелась на куски невидимая стена, пропустив его в прошлое Паулы, если б он мог объять это прошлое одним объятием, которое навсегда соединило бы их, владеть ею, юной, невинной, играть с нею в первые игры и таким образом приблизиться к ее молодости, к настоящему, к такой среде, где не будет зеркал, войти с нею в бар, сесть за один столик, поздороваться с Раулем, как с другом, говорить о том, о чем они говорят, видеть то, что видят они, ощущать у себя за спиной другое пространство, непознанное будущее, но чтобы все остальное принадлежало им и чтобы дыхание времени, окутывающее их сейчас, не превратилось в смехотворный пузырь в пустоте, во вчерашнем дне Паулы, где она принадлежала другому миру, и в завтрашнем, где даже совместная жизнь не поможет ему привлечь ее к себе, сделать навсегда и по-настоящему своею.

Я курив непотріб, з парашутами стрибав і друзєй за гроші продавав! – співають зі сцени столичного клубу "Бочка" двоє чорних спітнілих чоловіків.

Один трохи гладший і з кудлатою бородою, другий – м'язистіший і без бороди. Перший – лікар Олег Цукренко, який називає себе Альбертом і пише на сайт "Наш Київ". Другий – учитель Володимир Пахолюк, що зараз працює в модному столичному журналі. Сьогодні вони дають концерт як гурт "Хамерман знищує віруси". Напередодні шукали гримера, який би розмалював їх чорним, обсипав блискітками й зобразив на тілі "спортивний костюм".

Співають про життя, фемінізм, Нову Гвінею, книжки й культуру – все, що цікавить творчу інтелігенцію. Кожна пісня щедро пересипана суржиком і добірними матюками.

Публіка реве. Поруч зі мною стоїть відомий есеїст із дружиною-письменницею. Ліворуч – перекладачка в окулярах кричить: "В етом мірє тот сільнєй, у каво пі..н дліннєй!" Плечем я спираюся на поета.

Усі ми слухаємо "хамерманів" давно. Дехто починав ще на касетах, коли хлопці тільки-но вибралися з рідних Сум. Почуваємося артистами, які сьогодні кричать нецензурні куплети, а завтра умиються й підуть на роботу, де не можна матюкатися.

– Стефан Цвейг отравився, Маяковський застрелився, Ганнібал отравився, Шикельгрубер застрелився, – Пахолюк кричить пісню "Україна – це ми", якій ось-ось виповниться 15 років. Хіт трішки освіжили: – Янукович – отравився! Азаров – застрелився! Юлія Тімошенко – удавилась! А Гагаріна похітілі інопланєтянє!

– Україна – це ми! Самогубців не хоронять із нормальними людьми! – докрикуємо останні рядки пісні й ідемо пити темне пиво.

На виході з клубу минаємо білборд концерту Стаса Михайлова. Він співає не про Україну, а про вічну любов. Російською, і без матюків. І наступного дня відвідувачам конценртів не доведеться забувати, як вони вчора радісно вигукували лайки. Вони – теж Україна.

Олександр СТУКАЛО

Altissima flumina minimo sono labuntur

«Пока мы существуем, нет смерти; когда есть смерть, нас более нет.»

википедия порадовала: "Депривация отличается от фрустрации тем, что при депривации человек ранее не обладал благами, которых и сейчас лишён (общение в высшем свете, большие деньги, велосипед). "

Как бы я хотел сказать ему, что его обманывают, что он
подыгрывает спесивцам. Это они-то профессионалы опыта? Да они всю жизнь прозябали в отупелом полусне, от нетерпения женились с бухты-барахты, наудачу мастерили детей. В кафе, на свадьбах, на похоронах встречались с другими людьми. Время от времени, попав в какой-нибудь водоворот, барахтались и отбивались, не понимая, что с ними происходит. Все, что совершалось вокруг, начиналось и кончалось вне поля их зрения: смутные продолговатые формы, события, нагрянувшие издали, мимоходом задели их, а когда они хотели разглядеть, что же это такое, - все уже было кончено. И вот к сорока годам они нарекают опытом свои мелкие пристрастия и небольшой набор пословиц и начинают действовать, как торговые автоматы: сунешь монетку в левую щелку - вот тебе два-три примера из жизни в упаковке из
серебряной фольги, сунешь монетку в правую щелку - получай
ценные советы, вязнущие в зубах, как ириски.

слова - цветы из ничего. я люблю тебя
(с) ричард бротиган

но где бы мне ни выпало остыть,
в париже знойном, в лондоне промозглом,
мой жалкий прах советую зарыть
на безымянном кладбище свердловском.
не в плане не лишённой красоты,
но вычурной и артистичной позы,
а потому что там мои кенты,
их профили из мрамора и розы.
(с) борис рыжий.

"Улыбка, молчание, еле заметно подрагивающая кисть - и немного осязаемой тяжести в моей руке."

Мне иногда кажется, что она сделана из какой-то невесомой субстанции, которую боль сделала осязаемой.