Это просто Вьюи блог

Позвонила в час ночи- плачет

Не может сдержать себя, хочет

Что-то сказать мне прямо в глаза:

"Я так устала уже

Без тебя…"

Пять минут назад, я лежал, не спал

Думал о том, кто кого из нас сильней наказал

И как вообще дальше нам быть,

И как хочется по привычке себя убивать, чтобы не мертветь.

Да это и не важно,

Главное ведь- жить и чувствовать, что живой,

А та вон, сидит, облачившись корой из крахмала,

Почему так много надо для счастья, но

Так мало?

Почему кто-то молится, надеясь на чудо,

А кто-то не молится, и радость приходит в его дом?

Почему

С каждым днем…

Почему я каждый раз всех вокруг заставляю верить,

но сам так уверен в себе

и, вместе с тем- не уверен?

«Я решил жениться на ней.
Ухаживание казалось мне пустой формальностью. Но как начать?

«Не хотите ли жевательную резинку?» — это слишком просто.
«Привет!» — слишком фамильярно для знакомства с будущей невестой.
«Я тебя люблю! Я просто сгораю от страсти!» — слишком откровенно.
«Я хочу, чтобы ты стала матерью моих детей!» — несколько преждевременно.

Поэтому я не сказал ничего. Прошло несколько минут, автобус остановился, и она вышла.
Больше я её никогда не видел».

Конец истории.

Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.
— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?
Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло под сердцем, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.

— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?
— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.
«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.
— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?
— Я, собственно… — собеседник замялся.
— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то…
— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.
— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.
— Говорите, я запомню.

В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.
— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век… Как вы полагаете?

Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.

Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.

В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.

«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».
Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.

Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.
— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели начать?
Максим помялся, осторожно уселся на край стула.
— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.
— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.
— Нигде? — спросил Максим тихо.
— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?
— Да, продолжайте, пожалуйста.

— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.
Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.

— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!
— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.
— У вас есть дети?
— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?
— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.

Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.
— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…

— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.
— Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?
Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.
— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.

— Литература – это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.

Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.
— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.
«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».
Лермонтов «Мцыри».
Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий…
Максим слушал.
— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.
— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.

День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.

Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн.
Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков.
Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый.
Классика, беллетристика, фантастика, детектив.
Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.

Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.
— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.

Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?

Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.
— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.
— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.
— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.
— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?
— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.
— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?
— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду трубят.

Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.

«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… По факту утилизирован…. Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Специально созданный комитет постановил…».

Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.

Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота.

Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил.

Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.

Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.
— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка.
— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?
— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.
— От… От кого?!
— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он… как его…

— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.
Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.
— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.

— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?
Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.
— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.

Майк Гелприн, Нью-Йорк (Seagull Magazine от 16/09/2011)

Сегодня я узнал замечательную новость: я порчу людей.

Тоесть не я, а их мозговая деятельность, возбужденная мной до некоторого значения.

То есть не я, а мои слова заставили думать человека, что привело его к состоянию потерянности, пассивности.

Может быть, - спрашиваю я себя, - может быть, я сказал что-то не то? Да нет, вроде всё, как всегда: меня спрашивают, я отвечаю так, как думаю, а точнее говоря, так, как меня бы услышали лучше всего, теми словами, которые бы "прижились" лучше тех, которыми я обычно разговариваю

Интересно, какой человек лучше: тот, кто мало думает, но всегда весел, или тот, который думает много, и потому грустит?

Нет, придется мне все рассказать сначала

Вот и стул- стол, а здесь- кровать

Лучше я вообще и не начинал бы

Но куда же меня девать?

Эта девочка в горле сидит, как спица, раскаленная докрасна

Либо выдернуть, либо спиться, либо гребаная зима

Пришла и села, будто всем видом прижала меня к стене, сказав:" сиди,

Я не знаю, зачем ты мне нужен здесь, но не смей уйти.

Ты придурок, да, но останься здесь, я прошу, хоть на самый миг,

Ты мой самый безумный сдвиг."

Я не должна была с тобой знакомиться, встречаться, говорить всё это. Я не хочу, чтобы ты думал что у меня семья двинутая, хотя это правда так, не хочу, чтобы ты думал что я не нормальная и больная. И я пытаюсь быть достойной, но у меня нет сил постоянно что то менять в своей жизни, всё возвращается обратно и ссоры из за того же, эти истерики и ты выслушиваешь всю эту чушь

—когда я уверен, что сегодня жизнь будет лучше, чем вчера, я начинаю думать, что всё не напрасно.

Когда есть люди, ради которых хочется жить, жизнь сразу принимает тебя таким, какой ты есть, ничто не в силах изменить тебя, хотя бы потому, что тебе перестает быть нужным соответствовать выдуманному тобой идеалу или потому что ты перестаешь обращать внимание на то, как себя рядом с тобой чувствует общество: ведь тем самым людям, ради которых ты живешь, хорошо.

Здесь ты уже перестаешь замечать, как всё интересное и замечательное, что есть вокруг тебя, может существовать без твоих идеалов, люди веками могли примитивно жить, не думая о том, что есть " высшее благо"

— Что ты там…мямлишь?

Красота -это умение скрывать, а не выставлять напоказ

Есть люди, которые подороже будут, чем те, что рядом, и те, которые сейчас твои друзья. Это люди, которые ведут себя, подобно тем самым нелепым дементорам Азкабана: не ведают пощады, не умеют прощать…

Эти люди оставляют тебя наедине с собой, с твоими мыслями и переживаниями, выталкивают на поверхность всё, что было тебе дорого и любо, будто говорят:" На, посмотри! Этим ты и живешь?"

Главное, что нужно делать, когда такие люди появляются- быть благодарным. Этому человеку, судьбе, времени, проведенному с ними, а точнее, наедине с собой и со своей худшей половиной.

Потому что ни один друг не станет говорить что-то, зная, что может оскорбить.

Ни один родственник не скажет правду так, как скажет ее человек, видящий всё и не связанный с тобой узами обязательств.

Такие люди- урок для тебя.

Я не хочу рассказывать, почему всё так херово, просто хочу услышать: я с тобой!

Мне не нравится, когда люди начинают врать. Прежде всего, самим себе.

На людей конечно мне плевать, но не на всех, конечно же, тем не менее, это пугает.

Человек, уверенный, что он делает так, потому что он хочет.

Человек, который говорит то, что ему уже сказали, но главное, он думает, что сам выдумал это гениальное изречение.

Человек, который списывает на уроке, уверенный, что обманывает учителя.

И тот, который любит каждого второго, признавшись себе, что любить- это дескать такое легкое занятие, стоит улыбнуться, и ты влюблен.

Меня злит, когда этот человек- ты.

Представьте себе непроветренную комнату, в которую набилось ужасно много народу. И все они сидят на разных уродливых табуретах, на расшатанных стульях, каких-то узлах и вообще на чем попало. А те, кто попроворней, норовят сесть на два стула сразу или согнать кого-нибудь с места, чтобы занять его самому. Таков мир, в котором вы живете. И одновременно у каждого из этих людей есть свой собственный трон, огромный, сверкающий, возвышающийся над всем этим миром и над всеми другими мирами тоже. Трон поистине царский – нет ничего, что было бы не во власти того, кто на него взойдет. И, самое главное, трон абсолютно легитимный – он принадлежит любому человеку по праву. Но взойти на него почти невозможно. Потому что он стоит в месте, которого нет. Понимаете? Он находится нигде.

Конечно, думать о чём-то о своем где-то, где нет людей, есть музыка и ты, намного приятней, чем ходить мимо предмета своих размышлений и пытаться понять какую-нибудь причину, известную всем вокруг, но не тебе. Грязь

Вот, в общем, и настал тот день, когда я стал всё писать сюда. Я бы не сказал, что мне нравится это делать или что мне хочется с кем-то поделиться всем, что накопилось в моей бестолковой башке, нет, я создал его только потому что заинтересован в этом, а мысль, что меня кто-нибудь да когда-нибудь прочитает, заставляет меня быть лучше. Почему я заинтересован? Я не буду отвечать на этотт вопрос, лишь переведу какой-то из рассказов какого-то не очень популярного, но, без сомения, интересного писателя:" Существуют такие истории, которые утрачивают свой интерес со временем, перестают быть весёлыми или умными. Их больше не хочется слушать и они "затираются до дыр". А есть и другие. Вот эти другие мысли, те, которые ты повторяешь изо дня в день, не затираются и не исчезают из головы. Они разгораются. Они заставляют думать о себе. Они показывают, каким же ты был идиотом. Был, есть и будешь…"

Вот именно из-за того, что таких мыслей у меня что-то поднакопилось последнее время, что повлияло на мою жизнь коренным образом, я создал это (пока еще не придумал, что это будет) и буду писать сюда всё.

А почему "сладкоед"? Я просто обожаю конфеты. Все, абсолютно всякие конфеты и жить без них не могу. Так вот :)