Воротишься на родину. Ну что ж. Гляди вокруг, кому еще ты нужен, кому теперь в друзья ты попадешь? Воротишься, купи себе на ужин какого-нибудь сладкого вина, смотри в окно и думай понемногу: во всем твоя одна, твоя вина, и хорошо. Спасибо. Слава Богу. Как хорошо, что некого винить, как хорошо, что ты никем не связан, как хорошо, что до смерти любить тебя никто на свете не обязан. Как хорошо, что никогда во тьму ничья рука тебя не провожала, как хорошо на свете одному идти пешком с шумящего вокзала. Как хорошо, на родину спеша, поймать себя в словах неоткровенных и вдруг понять, как медленно душа заботится о новых переменах.

Неоконченный отрывок (Самолет летит на Вест… ;)

Самолет летит на Вест, расширяя круг тех мест - от страны к другой стране, - где тебя не встретить мне. Обгоняя дни, года, тенью крыльев "никогда" на земле и на воде превращается в "нигде". Эта боль сильней, чем та: слуху зренье не чета, ибо время - область фраз, а пространство - пища глаз. На лесах, полях, жилье, точно метка - на белье, эта тень везде - хоть плачь оттого, что просто зряч. Частокол застав, границ - что гор е воззреть, что ниц, - как он выглядит с высот, лепрозорий для двухсот миллионов?

1968

Сочинения Иосифа Бродского.
Пушкинский фонд.
Санкт-Петербург, 1992.

Как замечательно чувствовать, что твоё сердце принадлежит тебе одной, это вселяет такую веру в себя.

День кончился. И с точки зрения дня все было вправду кончено.

Но вовсе и не нужно быть особенно противным, чтоб нагнать на человека тоску, - хороший человек тоже может вконец испортить настроение.

Ты отстрадала, я еще страдаю,

Сомнением мне суждено дышать,

И трепещу, и сердцем избегаю

Искать того, чего нельзя понять.

А был рассвет! Я помню, вспоминаю

Язык любви, цветов, ночных лучей.-

Как не цвести всевидящему маю

При отблеске родном таких очей!

Очей тех нет - и мне не страшны гробы,

Завидно мне безмолвие твое,

И, не судя ни тупости, ни злобы,

Скорей, скорей в твое небытие!

4 ноября 1878

На заре ты ее не буди,

На заре она сладко так спит;

Утро дышит у ней на груди,

Ярко пышет на ямках ланит.

И подушка ее горяча,

И горяч утомительный сон,

И, чернеясь, бегут на плеча

Косы лентой с обеих сторон.

А вчера у окна ввечеру

Долго-долго сидела она

И следила по тучам игру,

Что, скользя, затевала луна.

И чем ярче играла луна,

И чем громче свистал соловей,

Все бледней становилась она,

Сердце билось больней и больней.

Оттого-то на юной груди,

На ланитах так утро горит.

Не буди ж ты ее, не буди…

На заре она сладко так спит!

Вы мне сейчас - самый близкий, вы просто у меня больнее всего болите.

И я знал тогда, что могу влюбить ее в себя, только пока мы оба сидим, что, как только я поднимусь, очарование будет разрушено. Так что я продолжал говорить. И говорить. Говоря, я дорастал до метра восьмидесяти пяти. Говорить я умею.

А ведь это такая невозвратимость, такой горький отлом души: лишиться любви к себе хотя бы одного человека.

Он очаровательно рассказывает мне о том, как он меня не любит.

Я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности.

Лучше уж я сам все окончательно испорчу, зато прямо сегодня, без всякого там томительного ожидания и дыхательной гимнастики!

Ему захотелось всем отомстить за собственные пакости.