Я признаю отца.
И признаю, что ты не он. И прошу меня извинить за мою ошибку, а значит и за некоторые слова, всепрощение и принятие, адресованные по факту не тебе.
Я чувствую себя так, будто я переживаю самый прекрасный праздник в своей жизни, словно мне подарили свободу, зашили все раны и защитили от всего. Сколько громких слов ни выбирай, с громкостью не переборщишь.
Одновременно с этим уходит что-то другое, и я замечаю, что твоим обычным словам я придаю драгоценные смыслы. Что твоей незаинтересованности или невзаимности или малоресурсности нахожу оправдания, отрицаю свои потребности, называю их другими словами, с которыми можно мириться.
Но если это проекции отца, а чем еще это может быть в нашей нездоровой связи (и не это ли нас оживляло?), то я не жена своему отцу, не любовница и не спаситель. Ты мне ничего не должен, но ведь ты и не хотел ничего сверх того, что есть. А что есть?
Своей эрогенной зоной С. называет долгосрочность. Я знаю, что моя главная эрогенная зона — обнаженный нерв, и чем больнее — тем больше похоже на мое понимание любви. И теперь это место засыпает успокоенное. Вряд ли ты будешь искать другие.
Забавно, что в день терапии (когда я встретилась внутри себя с тем отцом, которого всегда боялась, и почувствовала себя защищенной им) у меня просело здоровье. Теперь я выздоравливаю в другого человека.
И я говорю себе: "Хей, зайчик, все хорошо. Он не одинок, его выбор сделан давным-давно. Ничего не бойся, я больше не третий человек между ним и самой собой, который не может выбрать сторону. Я выбираю тебя, нас. Если я ошибаюсь, дай мне ошибиться".
И не знаю, что ответить тебе.
Как все дети, росшие без отцов, мы хотим игрушек и леденцов, одеваться празднично, чтоб рубцов и не замечали.
Только нет на свете того пути, где нам вечно нет еще двадцати, всего спросу — радовать и цвести, как всегда в начале.
