Здравствуй, племя с ремарком головного мозга! Низко опустив глаза, кончиком носа почти пуская круги по лужам, вхожу я в ряды твои. Ветер новорожденной весны, еще холодной, льдистой, но с нотками запаха солнечных ручейков, заползает тонкой струйкой под воротник пальто. Глаза, привыкшие к тусклому освещению подсобки, к полумрачным аудиториям, к темноте зимнего мороза, к густой тьме ночных комнат спящего дома - эти глаза теперь слезятся от нового солнца, их режет вспышка снежной белизны.

Разум, застоявшийся в бездействии, погружается внутрь форменной шляпы. Глаза тускнеют под широкими полями, поднимаясь, встречаются с безмолвной амальгамой зазеркалья, и оттуда, из глубины мира отражений, вырываются один за другим вопросы, обращенные к этому заблудившемуся, проскользнувшему мимо сути взгляду.

Но он не имеет ответов. Он желает лишь только сна, лишь только бездумного, упертого в одну-единственную точку на стене, отдохновения. Подернутые пеленой усталости, глаза эти желают закрыться, но страх упустить драгоценные минуты в спасительном бездействии спичками встает между век, оставляя их широко открытыми.
Лицо медленно крутится из стороны в сторону на шарнире шеи, и вот оно, обращенное с десяткам других лиц, все ищет в окружающем субстрате реальности нить настоящего тепла. Кто устал, тот хочет лечь, но ведь и душу нужно положить куда-то. Вверить ее темным и густым волосам, пахнущим сказочным забвением. Отдать в теплые ладони, которые нежным прикосновением пообещают счастья.

Но тело, истерзанное выбором пути, выбором наименьшего зла, тело, потерявшееся в потоке других тел, душа, завязанная в узел, скользит в людском потоке, не находя себе гавани. Приученная к честности и глотнувшая сознания подлинной красоты, она больше не в силах переварить окружающий ее мир. Она жаждет прекрасной руки, подлинной, как мраморная каминная полка, как резная ножка стола красного дерева, руки, которая подхватит ее и вынесет на свет. Загнанное в угол сознание, вскормленное тоской по вере и красоте ищет, ищет плеча, в которое хоть на краткий миг можно выдохнуть отчаяние своей заблудившейся молодости, и вобрать затем его назад в себя в новыми силами.

Входящий в ряды ничего не имущих душ, я готов лечь на холодной улице, распластаться на асфальте и щекой прижаться к его грубой серой коже, раскрыв рот в отчаянном, беззвучном крике. Еще хоть мгновение этого бессмысленного существования в мире, лишенном бога и женщины, и я буду рыть мерзлую землю ногтями, вгрызусь зубами в чрево почвы, стремясь раскопать минувшие эпохи живого человеческого самосознания, далекого от дивновомирского общества. Я стану ревущей армией, рвущей трубы и провода, сносящей мосты и дамбы, разрушающей до основания все рукотворное, лишь бы дать себе еще хоть один по-настоящему человеческий вздох.

Я боюсь слова «достижение», потому что, погруженное в оправу современности, оно звучит как кусок кровоточащего холодного мяса, вырванного из жизни цепкими пальцами соискателя. Я не хочу вставать в колонну идущих на расстрел по решению суда внутреобщественного нравственного кодекса, однако я уже прошел в ней полпути, гремя цепями вместе с узниками книжной страницы. Мне нужен идеальный план побега из клетки, но клетка эта открыта и сторожей нет. Я упираюсь лбом в перекрестие стальных прутьев, обжигающих ржавчиной кожу и протягиваю руки, мечтая однажды коснуться нежности тонкого лица, которое голосом вечной радости увлечет меня за собой, но раз за разом пальцы мои все схватывают и схватывают пустую воздушную взвесь сухой пыли, пепел тысяч намерений, который отвалами громоздится вокруг сплетения стареющей стали моего пристанища. Ведь шаг «вне» - ничто, если это не шаг «к».