Кажется, вместе с ней я оставил и идею. Сначала не заметил, а теперь это становится все более очевидно. Странно признаваться в этом листу бумаги, особенно теперь, когда лист этот ждет от меня совсем других слов.

Он ждет от меня тяжелого дыхания и усталых ног. Ждет взмокшей спины. Ждет, когда я остановлюсь передохнуть, когда сяду в тени окружающих меня событий и растворюсь в суете. Когда выпаду на ничтожный, но столь необходимый уставшему сознанию срок, из реальности, когда закрою глаза и открою рот, когда пальцы застучат по кнопкам, высекая искру из нового опыта. Знаете, ведь мало пережить. Нужно еще понять. Вы еще не научились, если не можете сами сделать с нуля. Значит, одного только чувства недостаточно, нужно встроить пережитое в череду «от-до». Нужно разложить его, как колоду, разобрать, как часы и затем собрать в единое целое. Заново. А потом завести механизм и, затаив дыхание, с трепетом развернуть к себе циферблат. Это самая долгая в жизни секунда, секунда, длинною от «не могу» до « могу». И вдруг – стрелка тронулась с места. Шестеренки крутятся. Время вновь пошло.

Пустая страница видит зажатый в моих пальцах шприц с графитовой иглой. Она ждет укола. Она ждет инъекции чувств, ждет вакцину от молчания. Но вдруг скрежет грифеля замолкает. Бумага сминается в складки, в комок. Она плачет. Она не смогла меня вывести из оцепенения и знает, что дорога теперь ей лишь в мусорный бак.

Из рук выходит больше, чем с языка, тут и говорить нечего. Но язык – он ведь без кости, он везде свой. Он ворочается внутри сладострастных губ так, как того хочет устремленный в ответ взгляд. Как требует тепло прикосновения или звонкий звук смеха. А рукам тяжелее – им никто не подскажет. Они обречены на правду, и, быть может, от этого так часто опускаются.

И вот теперь руки подводят. Они сжимаются и ломают карандаш, не желая впустую тратить слова. Они могут позволить себе это. Могут, потому что идея осталась вместе с ней. С ее глазами. С ее голосом. С ее тяжелым характером и прямотой.

Может быть, я всегда марал бумагу только для себя. А может – никогда. Может, это только от близости с кем-то слова складывались в строчки. Может, это только из-за такого яркого чувства влюбленности удавалось найти смысл в разрозненных предложениях и поставить их в очередь на выход из головы. А теперь – одиночество? Оно позвонило по номеру. Трубку сняла тишина. Было слышно, что тишина одета только в полупрозрачную голубую ночнушку и миниатюрным кулачком трет заспанные глаза. Они помолчали немного, а потом трубка с щелчком опустилась на рожки. Ничего не случилось.

Ничего не случилось.