Сказочница.

Вот мое сердце сургучное, твоим именем запечатано,
сохнет трещинками звездчатыми, груди льнут слепыми крольчатами,
в грудь твою сонно тычутся, у тебя была таких тысяча,
но - твоим именем оцарапаны мои губы, что как вино,
потому что сухое красное, потому что горчит оно.
Непрочитано, непрочитано то, что там, под печатью гербовой,
под изящным твоим экслибрисом: эта книга из книг такого-то.
Ранит губы бокалом сколотым твое имя, что как вино,
потому что в хрусталь оправлено, потому что пьянит оно.
Я пропитана, вся пропитана алкоголем и сигаретами,
одинокие спят одетыми, а бывает и неумытыми.
А бывает, совсем не спят они, на постелях своих распятые,
и баюкают, будто спятили, телефонные номера.
Эти судороги сердечные - бесконечные, бесконечные,
никакого вам нахуй завтра, никакого в пизду вчера.
Это худшая из агоний, так что дай мне скорей ладони,
видишь тучи над Панксатони - нам не выбраться, день сурка.
Я уже походила в шлюхах, а теперь я побуду строгой,
ты один меня станешь трогать и одну меня будешь нюхать;
говоришь, есть неалкоголики, у которых побольше кролики?..
Ну, любуйся. Издалека.

средь хлебного, длинного, минного поля
лежали валетом,
катая во рту
последние крошки лимонного лета,
смеясь в пустоту.
и щедрое солнце вливало нам в глотку
прямою наводкой,
как теплую водку -
литые лучи.
мы сдали все явки, ключи и пароли,
мы всё провалили,
мы всё запороли,
давай помолчим.
мы жали на кнопки, курки и педали,
а все-таки мы никуда не успели,
везде опоздали.
для нас не раскроются бледные выси
и темные дали;
маячила чаша святого грааля,
но мы проебали.
давай же испытывать жажду на прочность,
седым пистолетом крутить у виска;
слова мои - браво, какая неточность!
душа моя, боже, какая тоска.

"Я - бог, я - герой, я - философ, я - демон, я - весь мир, на деле же это утомительный способ сказать, что меня как такового - нет." (Корнелий Агриппа)

1/ Вначале было Слово. Никто не ответил, и он решил продолжать дальше. В конце концов, какая разница, с чего начинать?
2/ Потом взору явилась земля. Грязная. Почему именно она, разве нельзя придумать что-нибудь хорошее? Он подумал о чем-то хорошем, и это было хорошо.
3/ Мерзость все-таки - чего хорошего, когда ничего не видно? Вот был бы свет. И стал свет. Он светил прямо в упор и мешал сосредоточиться (опять же на чем-то хорошем) … Не-е - это не то - и отделил свет от тьмы.
4/ Сушняк? За что? Ща бы водички… Не-е, ну не лужа же ведь! Много! и так, чтобы не напрягало… да - вот. Главное - Сухов! Шутка заставила его улыбнуться. Он повернулся на спину и направил свой взор вверх.
- Небо! - вырвалось как будто изнутри, - как прекрасно! Отражаясь чем-то неведомым, оно, казалось, хранило первозданную красоту бесконечного мира. - и ведь так будет всегда!
5/ Вновь вернулось то эфорическое состояние твоческого, созидательного благоденствия, и он повернул взор: земля - просто земля. Ща бы травки… Не до конца осознавая себя, его тело двигалось в сторону - там была зелень. Не луга, он хоть что-то. Обняв одинокое дерево, он на минуту задумался о вечном, но вдруг потянуло проблеваться. Вот ведь дерьмо!
6/ О, эта луна. Ты, наш немой сторож, и немой покрыватель наших грехов, свети! Будь с нами, ибо ты одна, скрывающая наше одиночество, сама скрывающаяся под покровом Майи. Иллюзия, ты - целый мир!
7/ "Гав!" - раздалось вдалеке и оборвало мысль. Ну что за хрень! Вечно какая-то тварь мешает сосредоточиться! После возникли визги. Видно все-таки он обрел свою сучку. Да уж! Вам, блин, только плодиться и размножаться - ниче больше не надо! Твари дрожащие! Он снова подумал о чем-то хорошем, и это было хорошо.
8/ "А ну пошел отседа! Брысь!" - возник, как будто бы из ниоткуда чей-то мужской приказ, видимо предназначавшийся кобелю. Кобель тихо проскулил и неслышно удалился. Мужчина подозвал собаку, назвав ее "иди ко мне моя девочка", и, насвистывая "я на тебе как на войне", быстрым шагом удалился.
9/ Воскресенье. Утро. "Так - сегодня я отдыхаю!.." - решил он, оставшись в гордом одиночестве. Рассудив, что это хорошо весьма, он уронил голову в траву и тот час заснул…

"И царица произвела на свет
сына, которого назвали Астерием."

Аполлодор. Библиотека, III. 1

Знаю, меня обвиняют в высокомерии, и, возможно, в ненависти к людям, и, возможно, в безумии. Эти обвинения (за которые я в свое время рассчитаюсь) смехотворны. Правда, что я не выхожу из дома, но правда и то, что его двери (число которых бесконечно) открыты днем и ночью для людей и для зверей. Пусть входит кто хочет. Здесь не найти ни изнеживающей роскоши, ни пышного великолепия дворцов, но лишь покой и одиночество. И дом, равного которому нет на всей земле. (Лгут те, кто утверждает, что похожий дом есть в Египте.) Даже мои хулители должны признать, что в доме нет никакой мебели. Другая нелепость — будто я, Астерий, узник. Повторить, что здесь нет ни одной закрытой двери, ни одного запора? Кроме того, однажды, когда смеркалось, я вышел на улицу; и если вернулся еще до наступления ночи, то потому, что меня испугали лица простонародья — бесцветные и плоские, как ладонь. Солнце уже зашло, но безутешный плач ребенка и молящие вопли толпы означали, что я был узнан. Люди молились, убегали, падали на колени, некоторые карабкались к подножию храма Двойной секиры, другие хватали камни. Кто-то, кажется, кинулся в море. Недаром моя мать была царицей, я не могу смешаться с чернью, даже если бы по скромности хотел этого.

Дело в том, что я неповторим. Мне не интересно, что один человек может сообщить другим; как философ, я полагаю, что с помощью письма ничто не может быть передано. Эти раздражающие и пошлые мелочи претят моему духу, который предназначен для великого; я никогда не мог удержать в памяти отличий одной буквы от другой. Некое благородное нетерпение мешает мне выучиться читать. Иногда я жалею об этом — дни и ночи такие долгие.

Разумеется, развлечений у меня достаточно. Как баран, готовый биться, я ношусь по каменным галереям, пока не упаду без сил на землю. Я прячусь в тени у водоема или за поворотом коридора и делаю вид, что меня ищут. С некоторых крыш я прыгал и разбивался в кровь. Иногда я прикидываюсь спящим, лежа с закрытыми глазами и глубоко дыша (порой я и в самом деле засыпаю, а когда открою глаза, то вижу, как изменился цвет дня). Но больше всех игр мне нравится игра в другого Астерия. Я делаю вид, что он пришел ко мне в гости, а я показываю ему дом. Чрезвычайно почтительно я говорю ему: «Давай вернемся к тому углу», или: «Теперь пойдем в другой двор», или: «Я так и думал, что тебе понравится этот карниз», или: «Вот это чан, наполненный песком», или: «Сейчас увидишь, как подземный ход раздваивается». Временами я ошибаюсь, и тогда мы оба с радостью смеемся.

Я не только придумываю эти игры, я еще размышляю о доме. Все части дома повторяются много раз, одна часть совсем как другая. Нет одного водоема, двора, водопоя, кормушки, а есть четырнадцать (бесконечное число) кормушек, водопоев, дворов, водоемов. Дом подобен миру, вернее сказать, он и есть мир. Однако, когда надоедают дворы с водоемом и пыльные галереи из серого камня, я выхожу на улицу и смотрю на храм Двойной секиры и на море. Я не мог этого понять, пока однажды ночью мне не привиделось, что существует четырнадцать (бесконечное число) морей и храмов. Все повторяется много раз, четырнадцать раз, но две вещи в мире неповторимы: наверху — непонятное солнце; внизу — я, Астерий. Возможно, звезды, и солнце, и этот огромный дом созданы мной, но я не уверен в этом.

Каждые девять лет в доме появляются девять человек, чтобы я избавил их от зла. Я слышу их шаги или голоса в глубине каменных галерей и с радостью бегу навстречу. Вся процедура занимает лишь несколько минут. Они падают один за другим, и я даже не успеваю запачкаться кровью. Где они падают, там и остаются, и их тела помогают мне отличить эту галерею от других. Мне неизвестно, кто они, но один из них в свой смертный час предсказал мне, что когда-нибудь придет и мой освободитель. С тех пор меня не тяготит одиночество, я знаю, что мой избавитель существует и в конце концов он ступит на пыльный пол. Если бы моего слуха достигали все звуки на свете, я различил бы его шаги. Хорошо бы он отвел меня куда-нибудь, где меньше галерей и меньше дверей. Каков будет мой избавитель? — спрашиваю я себя. Будет ли он быком или человеком? А может, быком с головой человека? Или таким, как я?

Утреннее солнце играло на бронзовом мече. На нем уже не осталось крови.

— Поверишь ли, Ариадна? — сказал Тесей. — Минотавр почти не сопротивлялся.

– Ты не знаешь, это пройдет? – медленно спросил Заяц, разглядывая лапы. Бинты грязноватой кучкой лежали рядом.

– Должно… А где ты, собственно, умудрился? – Трубочист подошел поближе, бесцеремонно ухватил Зайца за лапу и повернул к свету. – Не морковку же ты чистил, в самом деле?

– Да нет… Я как-то даже и не помню. Сон плохой приснился. Просыпаюсь – а оно вот…

– Рассказывай.

– И с каких пор ты интересуешься моими снами? – Заяц попытался улыбнуться. Лапы у него мелко дрожали.

– С тех самых, – строго глянул на него Трубочист, усаживаясь поудобнее и доставая из кармана трубку.

– Ну, мне приснились люди, которые чего-то от меня хотели, а мне их было очень жалко… А потом они куда-то меня отволокли и привязали к столбу… Но привязали плохо, и я упал. Тогда они взяли длинные гвозди… О господи…

– А потом ты проснулся, а у тебя на дырки вот эти и кровь идет?

– Ну да… Я как-то даже и не думал…

– Вот и не начинай. Я думаю, что все гораздо проще.

– Да?.. И ты знаешь, что с этим делать?..

– Для начала скажи мне, когда ты последний раз был у психотерапевта?..

– Ну, я… в общем, завтра к нему собирался…

– Вот и иди.

– Думаешь, поможет?..

– Конечно. Это еще ничего… У моей бабушки год назад вообще истерическая дуга наблюдалась. А ее, говорят, сейчас уже и не встретишь – не та пошла истерия, не та… Впрочем, бабушка еще и не то способна изобразить, чтобы я носки переодел. А тут – стигматы. Тоже мне… Психосоматика чистой воды. Так что расслабься. Можешь сфотографироваться, пока не исчезли. А то, может, оставим как есть? В журнал пошлем – “Паранормальные явления”, бабушка очень любит. Будешь у нас сенсацией. Только про меня не забудь, когда знаменитым станешь. Ну, молчу, молчу…

Девочка посмотрела в окно, потом на телефон и, подумав, сняла Красную Телефонную Трубку.

– Девочка, а девочка?.. – раздался в Трубке вкрадчивый замогильный голос. – Черный человек уже выходит на улицу…

– Я это уже слышала! – сурово оборвала девочка. – Вы мне его еще вчера обещали. И где он, ваш Черный человек?!

– Ну, девочка, ну честное слово, он уже выходит!..

– Он второй день “уже выходит”, – передразнила девочка. – В общем так. Если Черный человек не появляется через 15 минут, я иду и покупаю Зеленую Простыню!

– Ой, нет, что ты, что ты! Делай что угодно, только не покупай Зеленую Простыню!

– Так вы меня поняли?

– Да, конечно. Черный человек уже выхо… он уже по улице идет! Летит! Бежит вприпрыжку!

– И долго мне его еще ждать?

– Нет! Совсем чуть-чуть. Он уже подходит к твоему дому!

– Четвертый этаж, квартира 16. Если опять перепутает…

– Ни-ни, как можно! Черный человек уже поднимается по лестнице!

– Вот то-то же!

Девочка удовлетворенно осклабилась и положила Красную Телефонную Трубку на рычаг. Вечно приходится самой обо всем беспокоиться.

***

– Почему вы плачете, милая девушка?

Золушка поспешно вытерла глаза рукавом и обернулась на голос. На заборе, болтая ногами, сидел и наблюдал за ней незнакомый паренек, едва ли старше самой Золушки, одетый в какие-то невнятные лохмотья и босой.

– Хочу и плачу. Тебе-то что за дело?

– А что, и спросить нельзя?

– Можно, – буркнула Золушка. – Только нечего обзываться.

– Я не обзывался! Я назвал вас милой де…

– Сейчас в глаз получишь, – мрачно предупредила Золушка.

– Ну хорошо, – ухмыльнулся парнишка. – Тогда попробуем так: эй ты, противная тетка, чего ревешь?

Золушка прыснула со смеху и отмахнулась от зубоскала.

– Да ну тебя! Хочу и реву.

– А может, я помочь хочу?

– Да? – Золушка иронично подняла бровь. – Ну, помоги, если хочешь. Мне как раз надо еще посадить сорок розовых кустов. И перебрать мешок ячменя и проса.

Незнакомец скривился.

– Не, это я не умею. Извини.

– А что ты вообще умеешь?

Парнишка задумался и простодушно заявил:

– Да ничего, вообще-то.

– А чего же тогда помощь предлагаешь?

– А я и не навязываюсь, между прочим! Просто подумал…

– Что?

– Ну… Может, тебе какое-нибудь чудо нужно?

– А ты что, волшебник? Ты же говорил, что ничего не умеешь.

– Я – нет. Но моя крестная – фея.

– Врешь.

– Не вру.

– Все равно врешь.

– Ну ладно, пусть вру. А если бы не врал, чего бы ты хотела?

Золушка задумалась.

– А твоя крестная может превратить тыкву в карету?

– Может. А зачем?

– Чтобы поехать на бал.

Паренек присвистнул.

– На ба-ал? А что тебе там делать, на балу?

– А что, нельзя?! – вспыхнула Золушка. – Думаешь, я всем только праздник испорчу своим присутствием?

– Нет, что ты! – замахал руками парнишка и едва не свалился с забора. – Я не то имел в виду! Просто – ну что там интересного? Бал как бал. Все ходят, расшаркиваются, говорят всякую чушь – тоска смертная!

– Опять дразнишься!

– Да нет же! Я сам… я бы сам оттуда убежал при первой возможности!

Золушка оглядела нескладную фигуру паренька, его лохмотья и босые ноги и откровенно фыркнула.

– Да тебя бы туда и не пустили.

– Это верно, – обрадовался тот.

Золушка вздохнула.

– А мне бы хоть одним глазком…

– Да на что там смотреть?

– На принца.

Парнишка задумчиво уставился куда-то в небо над головой Золушки.

– А что – принц? Подумаешь, принц…

– Он, говорят, красивый.

– Врут, наверно.

– Может, и врут, – согласилась Золушка. – Вот я бы сама и посмотрела. Никогда не видела живых принцев.

– Да чего на них смотреть… – парнишка колупнул ногтем краску на заборе. – Принц, не принц… Ерунда это всё.

– А вот и не ерунда!

– А вот и ерунда!

– А вот… А если ерунда, то и говорить тогда не о чем! И вообще, мне надо просо перебирать!

Золушка отвернулась и всхлипнула. Парнишка подумал секунду – и спрыгнул с забора во двор.

– Ладно уж. Давай помогу.

– Отстань.

– Ну что ты как маленькая! Обиделась…

Золушка утерла нос и решительно задрала его вверх, смерив мальчишку презрительным взглядом.

– Ты же не умеешь перебирать зерно?

– А ты меня научишь, – паренек улыбнулся и протянул руку. – Мир?

Золушка вздохнула и хлопнула его по ладони.

– Мир.

Парнишка быстро взглянул на небо; солнце стояло уже высоко, но до полудня оставалось часа полтора. Это хорошо, потому что он еще успеет вернуться домой в срок. А ровно в полдень заколдованные лакеи снова превратятся из крыс в людей – и такое начнется!.. Да и неудобно было бы оказаться перед девушкой в королевских одеждах – еще решит, что над ней опять издеваются.

Принц никогда раньше не перебирал ячменя и проса. Ему очень хотелось попробовать.

***

Заколдовал Кощей Бессмертный Василису Прекрасную, а Иван-дурак отправился ее искать.

Где именно, у него сомнений не возникало: конечно, на болоте.

Как найти – тоже не проблема: перецеловать всех лягушек, хоть одна да наверняка окажется Василисой Прекрасной.

Купил Иван на базаре меч-кладенец, запасные штаны, котомку и лошадь, сел верхом и поехал на дальние болота.

Приехал, стал лягушек отлавливать и в морду целовать.

Сначала было противно, потом даже во вкус вошел.

Лягушкам вроде тоже понравилось, сами к нему прибегать стали, в очередь становиться.

А через месяц-другой Иван и вовсе переселился на болото, и думать забыл о Василисе Прекрасной.

***

Дракон приоткрыл глаза, потянулся и зевнул. Дернул ухом, прислушиваясь, и повернул голову в ту сторону, откуда раздавался разбудивший его металлический звон.

– Ты что там делаешь? – с интересом спросил он у закованного в доспехи мужика, возившегося возле основания драконьей шеи.

– Не видишь? Голову тебе рублю, – пропыхтел мужик, не переставая мерно наносить удар за ударом по прочной чешуе.

– И как успехи? – поинтересовался Дракон.

– Не мешай! – злобно огрызнулся мужик.

– Ладно, – покладисто согласился Дракон и попытался снова задремать. Но звон меча отвлекал.

– Слушай, а зачем тебе моя голова? – спросил Дракон через полчаса.

– Да она мне нафиг не нужна, – ответил мужик.

– А рубишь зачем?

– Так надо.

– А-а-а… Ну, если надо, тогда конечно. Тяжело, небось?

– Тяжело, – признал мужик.

– Не хочешь передохнуть?

Мужик, прищурившись, поглядел на солнце из-под латной рукавицы.

– Через час передохну, ближе к полудню.

– Это хорошо, – кивнул Дракон. – А то у меня уже шея затекла, лежать в одной позе. И в туалет хочется.

– Ну, слетай, только по-быстрому.

Дракон захлопал крыльями и полетел за кустики. Через минуту вернулся и снова расположился на камнях.

– Можешь продолжать.

Мужик повертел в руках иззубренный меч, отбросил в сторону и, решительно достав из заплечного мешка ножовку, начал пилить. Дракон заерзал и захихикал.

– Эй, перестань, щекотно!

– Ну извини.

Сменив ножовку на меч, мужик снова принялся рубить.

– Так лучше?

– Ага, – зажмурился Дракон. – Даже приятно. Можешь немножко левее?

– Могу.

Некоторое время не было слышно ничего, кроме громкого пыхтения, звона меча и довольного мурлыканья Дракона.

– Прекрати! – наконец не выдержал мужик.

– Что?

– Мурлыкать прекрати. Меня это раздражает.

– Почему? – обиженно спросил Дракон.

– Потому что у тебя это получается немелодично! И вообще, будь серьезнее, когда тебя убивают.

Дракон задумался.

– А меня убивают?

– Да.

– Ты?

– Да.

– Не верю! – Дракон зевнул. – Если бы ты меня столько времени убивал, то уже убил бы десять раз.

– А что же я, по-твоему, делаю? – разозлился мужик.

– Рубишь мне шею.

– Ну!

– Что?

– Если я тебе отрублю шею, ты же помрешь?

– Ты не отрубишь мне шею, – уверенно заявил Дракон. – Сам видишь, ничего не получается.

– А если динамитом? – предложил мужик.

– Не советую, – покачал головой Дракон. – Я плююсь высокотемпературной плазмой.

Мужик устало вздохнул и сел на камень.

– Ну и что мне тогда делать? Если у меня работа такая – драконов рубить?

– Ну и руби, – пожал плечами Дракон. – Я что, возражаю? У нас любой труд почетен. А тут, гляди, еще работы непочатый край!

Дракон вальяжно вытянулся на камнях и подставил мужику бронированное брюхо.

– Не в службу, а в дружбу – может, попробуешь поразить меня в сердце? – умильно попросил он. – Я постараюсь не мурлыкать.

Ревность, глубокой ночью

Кофе: четыре ложки на джезву, пробить ложкой корку, добавить корицу. Сигарета, почта.

Знаешь, если Бог есть любовь, то Он – есть, а если что-то другое, то нахрена тогда вообще все, испытания от Бога на самом деле – пытка любовью и бессмертием, чем же еще, ничто не сравнится с бессмертием, бессмертие делают хотя бы вдвоем, один не годится, делают везде, на кухне, за книгой, в постели, в детской, под дождем и в лунном свете, но если это бессмертие ты делаешь не со мной, то нахрена тогда вообще все.

Знаешь, у меня кончается кофе и потерялся носок из последней целой пары, кошка сговорилась с домовым, не иначе, все перетаскали по углам, теперь сидят довольные, жмурятся, да и ладно, потому что если кошки и домовые недовольны, то нахрена тогда вообще все.

Душ, кофе: четыре ложки на джезву, корица, мускатный орех, сигарета, не помогает.

Знаешь, мне ведь очень тяжело, я не понимаю, зачем эти тихие разговоры за стеной, эти закрытые двери, я ведь ворвусь в самый неподходящий момент, я ведь гадостей наговорю, я ведь глупостей наделаю, я ведь схвачу фотографию в черной рамке, я ведь собью ее с полки истеричным и детским жестом. Я ведь не посмотрю, что на моем столе – прекрасная пустота, что все диски разложены по местам, все альбомы закрыты в шкафах, все кольца заперты на ключ. Я ведь пропущу все это, не увижу, не захочу, меня будет занимать только тихий разговор за стеной, да стон иногда, да смех, да пара не моих ботинок в прихожей. Потому что если твое бессмертие не со мной, то как мне оставаться в живых, а если я жив, а твое бессмертие не со мной, то нахрена тогда вообще все. Знаешь, мне надо докупить бумаги, я вчера извел на эскизы последние три листа, да так ничего путного и не получилось.

Сигарета, входная дверь, лифт, магазин, лифт, входная дверь, сигарета, не помогает.

Знаешь, я ведь все понимаю, но так же тоже нельзя, ты со мной совсем чуть-чуть, с другими – куда больше, говорим мы только вечерами, вот еще по утрам я тебя почти подстерегаю в те полчаса, что у тебя между кроватью и хлопком двери, мне мало, понимаешь? Тут ходят какие-то люди, они остаются здесь на ночь, иногда на неделю, ты ходишь с ними, ты обещала провести со мной отпуск, а проводишь его черт-те с кем, да еще и плачешь при этом, я что, должен смотреть спокойно? Ты кому-то пишешь каждый день письма, ты хмуришься, когда читаешь то, что пришло в ответ, я не лезу в твой ящик, у нас так заведено, что не лезу, но я же вижу, как ты хмуришься и шепчешь что-то, когда куришь, и что-то доказываешь кому-то, и он тебе отвечает, всегда отвечает, торопится, выбивает из клавиш гроздья слов, и я вижу, как растет бессмертие между вами, и я сжимаюсь весь, у меня рука не поднимается разбить этот хрупкий замок, он так прекрасен, но если он выстроен не со мной, то нахрена тогда вообще все.

Кофе, четыре ложки на джезву, сигарета, что же я собирался сделать с этим куском дерева?

Отстань ты от меня, мой ангел, не смотри укоризненно, я останусь в этом доме, я буду протрачивать кофе, бумагу, носки и сигареты, мне мало сорока дней, мне мало сорока лет, я жив, пока жива она, мало ли, что там через меня видно и кошка ходит насквозь.

прихожу к А. в дом и чувствую, что я старый хищник, который подошел к самому жилью и глядит на хозяина, вышедшего из дому с ружьем, сидит и смотрит, из темноты, посверкивая фосфоресцирующими зрачками. У меня разодрано ухо, длинная кровоточащая рана на брюхе, лапа с глубоким тройным шрамом от капкана и проплешины в густой шерсти от расчесанных укусов. При этом я смотрю прямо, не мигая. Я бы улыбался, если бы умел. Хозяин кладет ружье.

- Кто ты сегодня? - спрашивает А.

- Я волк, - говорю я.

- Какой ты волк? - спрашивает А.

- Я очень сильный и смелый волк, - отвечаю.

А. улыбается.

- Как прошло твое лето, волк? Мы давно не виделись.

- Оно прекрасно прошло. Я ел, спал, играл, дрался и бегал.

- А это что у тебя? - хмурится А., пытаясь дотронуться до раны на животе.

Я дёргаюсь, отскакиваю от него и отвечаю нарочито весело:

- Это? Это фигня. Распорол об острую ветку.

- Больно было?

- Неа.

- Совсем?

- Ну немножко.

- Что ты чувствуешь теперь, когда думаешь про эту ветку?

- Что я ей благодарен.

А. опускает голову и тяжело вздыхает.

- И всё?

- Да. Она научила меня быть поосмотрительнее.

- А это что? - спрашивает А., косясь на ухо, но не дотрагиваясь, чтобы не пугать.

- Подрался с дикой собакой.

- Как тебе теперь с драным ухом?

- А что, по-моему, круто выглядит. Нет?

- Да уж. Ты знал эту собаку?

- Да. Мы были когда-то в одной стае.

- А теперь?

- А теперь я сам себе стая.

А. смотрит себе на руки и какое-то время подбирает слова.

- Вера, но ведь ты девочка, а не волк.

- Нет.

- Но ведь ты, наверное, любила этот лес, и тебе больно, что он так с тобой обошелся.

- Мне плевать.

- Ты ведь была счастлива в этой стае, и жалеешь, что туда нельзя вернуться.

- Нисколько.

И тут я чувствую, что слезы стоят у меня в горле, но плакать я не могу, потому что я все-таки взрослый хитрый волк, а не тряпка.

А. мой психотерапевт.

- Ты же понимаешь, что до тех пор, пока ты не признаешь, что ты девочка, и ты устала, и тебе нужно плакать и ошибаться, ты будешь для всех волком, будешь одиночкой, будешь пугать деревенских и прятаться от людей с дрекольем. Ты понимаешь это?

- Да. Но плакать и ошибаться - это для слабаков.

- Что с твоей лапой?

- Попал в капкан и просидел там два дня. Думал, сдохну.

- Звал на помощь?

- Выл. Никто не пришел.

- Кто тебя вытащил?

- Сам.

- Но ведь ты хотел, чтобы пришли? Кто должен был прийти?

- Друг.

- Почему не пришёл?

- Пришёл. Смеялся. Сыпал землю в глаза.

- Хотел мстить ему, когда вылез?

- Нет, пусть живёт. Так ему страшней.

- Слишком любил его?

И тут я начинаю реветь, хоть это и для слабаков.

Специально для девочки у А. есть подушка, кружка кофе, салфетки от слёз, тёплый медленный голос и термины. К волку А. выходит в кирзачах, брезентовой куртке, дубленый, с выгоревшими на солнце бровями и показывает, что он без оружия.

Когда я уезжаю от А., первые пять станций по синей ветке я еще девочка, у меня слёзы в горле, три года сильной любви без итога и ни одного защитника в радиусе пятисот километров. Потом я потихоньку снова волк, узкие зрачки, и мне хочется только есть, бегать и ненавидеть, ненавидеть и ничего не ждать.

Сыпет на город снег
Снег из полночной звезды
Через печали, свет
Попробуй меня найти…

Сыпется без конца
На площади городов
И не послав гонца
Ты не найдёшь концов…

И в полумраке теней
Она не найдёт его
Он не поступит смелей
Оставшись в тумане снегов…

Они не найдут никогда
Где начинается свет
Они будут слепы всегда -
Сыпет на город снег…

АЗ2008

Он познакомился с ней в баре, или в кафе, а, может быть, даже на улице.
Они сидели за столиком, друг напротив друга, и он был прекрасен.
Он был красив, умен и богат, остроумен и талантлив, неподражаем и великолепен,
харизматичен и снова талантлив, много шутил. Боже, она никогда в жизни так не смеялась.
А еще она была красивой, слегка разочарованной в жизни, а также не доверчивой.
Первое время ей не верилось, что он происходит именно с ней.
А затем столики растворились в дыме его сигареты, и вот он уже провожает ее домой.
Они долго целовались у входа в подъезд, и она, повинуясь чему-то неведомому, позвала его к себе.
Она не думала, что секс может принести столько удовольствия, и снова и снова не верила в реальность происходящего.
А он дождался, когда она заснет, и тихо, на цыпочках, прокрался к своему пальто,
достал оттуда длинный шнур и вернулся в спальню.
Он встал на табуретку, один конец шнура закрепил у основания люстры, а другим концом обмотал шею.
Тихо, чтобы не разбудить ее, оттолкнул табуретку, закрыл рот рукой, чтобы не хрипеть, а сам всё радовался -
"хаха, вот она ахуеет, когда проснется"

1. ПУСЬКИ БЯТЫЕ

Сяпала Калуша с Калушатами по напушке. И увазила Бутявку, и волит:
- Калушата! Калушаточки! Бутявка!
Калушата присяпали и Бутявку стрямкали. И подудонились.
А Калуша волит:
- Оее! Оее! Бутявка-то некузявая!
Калушата Бутявку вычучили.
Бутявка вздребезнулась, сопритюкнулась и усяпала с напушки.
А Калуша волит калушатам:
- Калушаточки! Не трямкайте бутявок, бутявки дюбые и зюмо-зюмо некузявые. От бутявок дудонятся.
А Бутявка волит за напушкой:
- Калушата подудонились! Зюмо некузявые! Пуськи бятые!

2. БУРЛАК (роман)

Часть I

Сяпали Калуша с Помиком по напушке и увазили Ляпупу. А Ляпупа трямкала Бутявку.
А Калуша волит:
- Киси-миси, Ляпупа!
А Ляпупа не киси и не миси, а трямкает Бутявку. Полбутявки y Ляпупы в клямсах, полбутявки по бурдысьям лепещется.
А Помик волит:
- Калуша, Ляпупы, трямкающие бутявок, не волят "киси-миси", а то бутявки из клямс вычучиваются.
А Калуша волит:
- А по клямсам? За некузявость?
И - бздым! - Ляпупу по клямсам.
Ляпупа разбызила клямсы и как заволит:
- Оее! Оее!
Бутявка из клямс Ляпупы вычучилась, вздребезнулась, сопритюкнулась и усяпала с напушки.
А Калуша волит:
- Киси-миси, Ляпупа!
А Ляпупа усяпала с напушки и за напушкой волит:
- Киси-миси, Помик. А Калушаточки-то не помиковичи!

Часть II

Помик волит:
- Калуша, а Калушаточки помиковичи?
Калуша разбызила клямсы и волит зюмо-зюмо:
- Куа?
Помик тырснул в бурдысья и из бурдысьев волит:
- Калуша, а Калушаточки помиковичи?
А Калуша как заволит:
- Некузяво, оее, некузяво так волить!
А помик в бурдысьях как забурлыкает: бурлы, бурлы, бурлы.
А Калуша волит:
- Не бурлыкай, бурлак. Калушаточки не помиковичи, а помиковны!

3. КУЗЯВОСТЬ

Сяпала Калуша по напушке и увазила Бутявку и волит:
- О, бутявище некузявое.
И - тюк Бутявку за сяпалки.
И ну трямкать Бутявку.
Полбутявки у Калуши в клямсах, полбутявки об напушку лепещется.
Но тут Бутявка как заволит:
- Оее, оее!
И подудонилась Бутявка Калуше в клямсы: бздым!
Калуша обезвалдела, в клямсах у Калуши зюмо-зюмо некузяво, а тут Ляпупа по напушке шается, блуки бятые, пши натыром:
- О! Киси-миси, Калушечка! Как калушаточки? Как Помик?
Калуша же клямсы сопритюкнула, не волит ни киси и ни миси (Бутявка-то в клямсах и дудонится и дудонится).
Но тут из клямс у Калуши уже птум-птум, птум-птун (Бутявкино дудо).
- Эска! - волит Ляпупа, - о-по-по, вазьте, о индякие! Калуша подудонилась! От Калуши аж дудом фурдяет!
Калуша Бутявку вычучила, из клямс дудо отбябякала и волит:
- Не Калуша подудонилась, а Бутявка! От Бутявки фурд!
А Бутявка, вычучившись из калушиных клямс, вздебезнулась, сопритюкнулась и усяпала с напушки в бурдысья, и волит из бурдысьев:
- Калуша подудонилась, Калуша подудонилась!
А Ляпупа пши аж растюкнула, блуки бятые вымзила и волит:
- И! И! Калушка зюмо некузявая! Фурдючая!
А Калуша бирит:
- С Ляпупой и Бутявкой бирить - дуда натрямкаться. Индякие, не тючьте дудо, не зафурдяет. Ляпупа с Бутявкой волят - у индяких пши сбякиваются!
И усяпала с напушки кузявая-кузявая.

4. ПЕРЕБИРЮШКА

Сяпала Калуша по напушке и увазила Ляпупу, и бирит:
- Оес! Оеее! Ляпупа! Калушаточки!
Калушата присяпали: Канна, Манна, Гуранна и Кукуся. И вазят то на Калушу, то на Ляпупу. А Калуша бирит:
- Калушаточки, к ляпупам не подсяпывайте ни на кыс! Ни кыса к ляпупам! Ляпупы дюбые и зюмо-зюмо некузявые!
А Ляпупа бирит:
- Йоу?
А Калуша волит:
- Вазьте, калушаточки, како ляпупы некузявые и нетюйные!
- Нетюйные? (бирит Ляпупа).
- Нетюйные!
- Биришь?
- Бирю! (волит Ляпупа).
- От нетюйной смычу! - бирит Ляпупа. - И от некузявой.
- Ляпупушка перебирюшка, Ляпупушка перебирюшка! - бирит Калуша. - Хахт! Хахт!
И калушата захахтали:
- Хахт! Хахт!Хахт!
А Ляпупа усяпала с напушки и волит:
- Хахтают, кайодлы! Зюмо некузявые! Пуськи бятые.

5. МММКВЯ

Сяпала Калуша по напушке.
А по напушке - оее! - Ляпупа хвиндиляет.
Дохвиндиляла до Калуши, клямсы ако разбызила и волит:
- Киси-миси, Калушечка! Киси-миси, кузявенькая!
А Калуша:
- Йоу?
- Киси-миси, - бирит Ляпупа, вымзивши блуки на Калушу.
- Ну, киси, - бирит Калуша. - Ну, миси.
А Ляпупаволит:
- А у Ляпупы - мммквя! Потрямкай!
- Не. Мммквя - убня (бирит Калуша).
- Не убня! Кузявая мммквя! Потрямкай!
И возобнулась Ляпупа и - бздым! - вчучила Калуше мммквю аж в клямсы! Инда клямсы у Калуши сопритюкнулись!
Сопритюкнулись - и ни втырь, ни оттырь! Сбякну-лись клямсы-то!
И Калуша бирит:
- Некузявая мммквя! Убня! (а бирит "Декузявая ббквя, Убдя", клямсы-то сбякнутые инда).
А Ляпупа аж облампела и волит:
- О-е-е! Некузяво-то как биришь! Биришь "ды-ды-ды" да "бы-бы-бы"! С клямсами-то йоу?
А Калуша не отбирила никс и как некузявая посяпала с напушки (мммквю с клямс отбябякивать).
Ну и Ляпупа похвиндиляла - кузявая-кузявая. Клямсы разбызила и как зашмерендит:
- Змсяу! Йиу! Хфуф-оп-оп!

6. АНТИБУТЯВКА

Сяпала Калуша по напушке и увазила Бутявку. Бутявка же не вазит Калушу, а шмерендит:
- Куги-туги… буду-вуду… Ам-лям-лям!
Клямсы разбызила - шмерендит и шмерендит:
- Ам-лям-лям!
А Калуша волит:
- Оее, бутявище некузявое! Да забызь клямсы-то! Не ам-лям-лямкай! А ну, не шмерендеть!
А Бутявка шмерендит, инда в пшах у Калуши свири-кает:
- Муги-буги… Ам-тям-тям!
А Калуша сяпалками пши запритюкнула и как заби-рит:
- Оее! О, пши калушины! Оее, яко в пшах свирикает!
А ну, не шмерендеть! А то как стрямкаю! А ну, бутявище некузявое, с напушки - тырсь!
А Бутявка шмерендеть презяла и бирит:
- О-е-е! О индякие! Калуша - некузявая! Калуша бутявок трямкает! Калуша - антибутявка!
Индякие присяпали и вазят - то на Бутявку, то на Калушу. Некузяво вазят на Калушу. А Калуша вазит на индяких и волит:
- Ни! (волит Калуша) Не антибутявка! Но антишмерендя… Антишмерендявка.

7. НЕ ПСНИ!

Сяпала Бутявка с Бутявчонком по напушке и увазила Калушу. И волит:
- Пфя! Вазь на Калушу, Бутявчонок! Калушка-то - зюмо некузявая. Пуська бятая.
Калуша волит:
- Йоу? Йоу Бутявка бирит?
А Бутявка волит:
- Не Бутявка, а Бутява. И бирю: Калушка - пуська бятая! Зюмо-зюмо некузявая.
А Калуша волит (блуки вымзивши на Бутявку):
- А по клямсам? За некузявость?
А Бутявка волит:
- Калушиха! Калушиха! Блуки-то вымзила! Калуша - тина мырдявая. Бутявчонок! А ну фьюро за Бутявкой!
И с напушки - счирк! В бурдысья.
А Бутявчонок сяпает и сяпает по напушке. Подзаст-ремяжился.
Ну и Калуша бутявчонка сцирила. А бутявчонок как забурлыкает! (Бурлы-бурлы, бурлы-бурлы).
А Бутявка из бурдысьев как заводит:
- Оее! Оее! Бутявчонок у Калушихи! Оее, инда Бутявчонка стрямкают!
А Калуша волит:
- Ну, и йоу Бутявка про Калушу бирила?
А Бутявка волит:
- Бирила… Бирила, йоу Калушечка кузявенькая. И калушаточки кузявые. Не трямкай Бутявчонка! Мммм…
Калуша не мырдявая, не пуська и не бятая! Отчучь Бутявчонка!
И забурлыкала Бутявка:
- Оее, оее! Бурлы-бурлы!
- Не бурлыкай! - волит Калуша, - на!
И Бутявчонка вытырснула.
Бутявчонок вздребезнулся, сопритюкнулся и усяпал с напушки.
А Калуша волит в бурдысья:
- И не псни, Бутявка-некузявка.
И прошаялось по-над напушкой Зюище, и пробамболило:
- Оее, некузяво-то инда…
А Калуша волит:
- О Буи-Зюи, Зюище! Егды Бутявки волят некузявости, то и Калуши волят некузявости! За некузявость - некузявость! Блук за блук! Не псни, и не псненный усяпаешь! Псня за псню!

8. АБВУКА

Калуша бирит калушатам:
- Калушаточки! А калушаточки! Канна, Манна, Гуранна и Кукуся!
- И, - бирят калушата.
А Калуша:
- Инда, калушата, побирим об АБВ! Яете АБВ?
- АБВ? - волят калушата. - Не, не яем. АБВ трямкают?
- Ни.
- АБВ дюбые?
- Ни, ни! - бирит Калуша. - Яйте, калушата: АБВ - абвука!
Ну и калушата посяпали с напушки на оттырь, в бурдысья.
А Калуша за калушатами сяпает и волит:
- Яйте, калушаточки, - волит Калуша. - АБВ - кузявая абвука! Без АБВ калушата не высяпают в калуши.
Калушата аж блуки вымзили:
- Абвука?
А Калуша волит:
- Ну! Без абвуки на напушке некузяво. Индякие - и напушане, и напушанки - абвуку яют. А! Б! В! Бирьте: Ааа…
А калушата бирят:
- Оу… Ня… Пся…Кгг…
- Ни! (волит Калуша) Ааа! Бэээ! Вэээ!
Но калушата как тырснут в бурдысья! (Не уявши аб-)
А бутявка за напушкой волит:
- Калушата не яют АБВ! Зюмо некузявые! Пуськи бятые!

9. И-ПЫЗЯВА

У Калуши - калушата: Канна, Манна, Гуранна и Кукуся.
У Бутявки - бутявчонок: Гага Прюшка.

И огды-егды бутявчонок Гага напызявил и-пызяву и оттырснул Кукусе:

Кукуся@пуськи.ru
О Кукуся! Шошляю Кукусю зюмо-зюмо!
Кукуся+Бутявчонок =; ^) (^; Кукуся и Бутявчонок - бдан-бдан! Шошляю Кукусю! С шошлью - Бутявчонок, кукусин на обагды! Чмяк! Кукусин Гага П. :) )
А Кукуся напызявила Бутявчонку и-пызяву:

Бутявчонок.гагап@пуськи.ru
О Бутявчонок! Не бдан-бдан и не чмяк. Шошляешь Кукусю? Не яю. Огды… егды… Кукуся: ^+
И Калуша напызявила и-пызяву Бутявчонку:
Бутявчонок.гагап@пуськи.ru
Йоу, @, пызявишь пызявы Кукусе? Йоу за "чмяки"? Чмякаться некузяво. Калуши не шошляют бутявок, прюшек и гаг. Бутявки дюбые и зюмо-зюмо некузявые. И не пызявь Кукусе ниогды! А то стрямкаю!
Ей-ей не v.ru
С некузявостью Калуша Помикова (; ^ (

А Бутявка (за Бутявчонка) отпызявила Калуше:
Калуша@пуськи.ru
От @ смычим. С мырдявостью - Бутява Бутявишна Йовович-Шер
|:^ ( (

10. ПРО ГЛОКУЮ КУЗДРУ И БОКРЕНКА

Калуша как забирит:
- Калушата! Калушаточки! Сяпайте на напушку!
Калушата вымзились из бурдысьев:
-Йоу?
- Сяпайте, сяпайте на напушку!
Калушата (Канна, Манна, Гуранна и Кукуся) присяпали.
- Ну, калушаточки (волит Калуша), распритюкивайтесь по напушке.
Калушата распритюкнулись: Канна, Манна, Гуранна - и наоттырь - Кукуся. А Калуша волит:
- Инда побирим про Щербу.
- Йоу Щерба? - бирят калушата.
- А Щерба, - бирит Калуша, - огдысь-егдысь нацирикал: "Глокая куздра кудланула бокра и курдячит бокренка".
- Ну и йоу? - бирят калушата.
- Йоу: куздра кузявая? А, калушаточки?
- Ни, - бирят калушата. - Куздра некузявая.
- А йоу куздра некузявая?
- А куздра некузявая, ибо куздра кудланула бокра, - волят калушата.
- Ну! И курдячит бокренка! - бирит Калуша. - Ну и бирьте: кузяво ли, егды Канна, Манна и Гуранна курдячат Кукусю? А? Кудланули и курдячат? А?
- Некузяво, - бирит Кукуся. - Пуськи бятые, Канна, Манна и Гуранна.
А Канна, Манна и Гуранна не бирят ни-ни. Блуки вымзили наотпень и не бирят ни йоу.
Инда Канна волит Калуше:
- А Кукуся с Бутявчонком бирила, в бурдысьях-то.
А Кукуся возбнулась и усяпала с напушки
- К Бутявчонку посяпала, - бирят Манна и Гуранна.
- А ну! - волит Калуша. - А ну, сяпайте за Кукусей - и без курдяченья ! И Бутявчонка кудланите из бурдысьев! Фьюро!
Калушата усяпали с напушки. А Калуша волит:
- Щерба бятая.

11. ТРЕСЬ

1
Сяпала Калуша с Помиком по напушке и волит то ли Помику, то ли в бурдысья:
- Ин у Калуши с Помиком калушаточки: и Канна, и Манна, и Гуранна, и Кукуся!
А Ляпупа по напушке шается, пши натыром (ну Ля-пупа и Ляпупа) и волит:
- Калушаточки-то некузявые. И Канна, и Манна, и Гуранна. А Кукуся ажник тресь.
- Кукуся тресь?! - возобнулась Калуша. - Кукуся тресь, а, Помик? Обезвалдеваю.
А Ляпупа волит, блуки у Ляпупы бятые-бятые:
- Эска, Кукуся в бурдысьях с Бутявчонком! Щуньте, ин бурдысья-то лепещутся!
А Калуша волит зюмо-зюмо:
- Кукуся в бурдысьях? Эска, Кукуся в бурдысьях бутявчонка трямкает, бурдысья-то и лепещутся!
А Помик волит:
- Оее. Бутявок не трямкают. Бутявки зюмо-зюмо некузявые.
А Калуша волит:
- Сяпай за Кукусей в бурдысья и отвинь бутявчонка у Кукуси.
И Помик посяпал.
- Сяпай, Помик, - бирит Ляпупа. - Сяпай в бурдысья. Отвинишь, как же! Помик-некузявик.

2
А бурдысья лепещутся, лепещутся, инда Ляпупа йокает: йок, йок, йок!
А Помик высяпал из бурдысьев и волит:
- Калушечка, Кукуся не трямкала бутявчонка.
А Калуша волит:
- Кукуся не трямкала? Так стрямкай же! Стрямкай бутявчонка, Помик!
А Ляпупа йокает:
- Йок, йок, йок! - (так и лепещется). - Пуськи бятые, Канна, Манна, Гуранна и Кукуська.
Ин из бурдысьев высяпывает Бутявчонок, а с Бутявчонком сяпает Кукуся, клямсы в клямсы с Бутявчонком сяпалка за сяпалку.
Оее.
Калуша клямсы разбызила ажник.
Помик набурбушился.
Ляпупа йокнула:
- О! Щуньте, щуньте! Кукуся с бутявчонком сяпает! Кукуся тресь!
А Калуша вздребезнулась и волит:
- Нике!
- Тресь, тресь, - бирит Ляпупа. - Кукуся тресь!
(Инда сопритюкивается.)
А Кукуся с Бутявчонком усяпали с напушки.
- Посяпать разбамболить про Кукусю, - забирила Ляпупа. - Разбамболить про бурдысья, про Калушу с Помиком, ой кузяво! Ой кузяво! Кукуся с Бутявчонком в бурдысьях…
- Аи обезвалдела, Ляпупа? - волит Калуша. - Не Кукуся, а Кукуся Помиковна Бутявчонок-Прюшкина.
- Йоу? - бирит Ляпупа. - Йоу?
- Кукуся Прюшкина, йоу.
А Ляпупа как заволит:
- Кукуся-шмукуся! Бутявчонок-шмутявчонок!
И усяпала с напушки бятым-бятая.

12. ФЫВА ПРОЛДЖ
лингвистическая комедия

индякие:

ЛЯПУПА
БУТЯВКА
ПОЛБУТЯВКИ-А
ПОЛБУТЯВКИ-Б

Напушка. По-за напушкой бурдысья. По напушке сяпает Ляпупа. У Ляпупы разбызены клямсы.

ЛЯПУПА (сяпая и сяпая). Оее, оее, некузяво. По-трямкать бы. Нетрямкавши сяпать кузяво ли?

По напушке шается Бутявка.

БУТЯВКА (бирит, не вазя Ляпупы). Фыва пролдж. Фыва пролдж.
ЛЯПУПА (вазит Бутявку). О-по-по, смычь, бутявище некузявое! Сяпай к Ляпупе!
БУТЯВКА (увазивши Ляпупу, фьюро сяпает с напушки в бурдысья). Фыва пролдж. Фыва пролдж.
ЛЯПУПА. И не фыва и не пролдж!

Досяпывает до Бутявки и зачучивает Бутявку в клямсы.

БУТЯВКА. Оее, оее. Фы… ва! Про…пр… (лепещется у Ляпупы в клямсах).
ЛЯПУПА (трямкая Бутявку). Нннн. Кщ, кш. Прлдбрр…

Полбутявки у Ляпупы в клямсах, Пол-бутявки лепешетсяоб напушку. Лепещется, лепещется да и - бздым! - отчучилось Полбутявки из Ляпупиных клямсиуся-пало. (Бутявка = Полбутявки-А + Полбутявки-Б)

ПОЛБУТЯВКИ-А (сяпая по напушке). Фыва. (Бирит зюмо-зюмо фьюро, вымзив блуки на отпень.) Фыва-фывафыва.

У Полбутявки-А сяпалок 6, пшей 18, 4 блука вымзенных.

ПОЛБУТЯВКИ-Б (Бурлычет у Ляпупы в клямсах). Пролдж! Пролдж! Бурлы-бурлы!

У Полбутявки-Б сяпалок 8, пшей 20, 4 блука вымзенных. Бурлычет и бурлычет.

ЛЯПУПА. Ннн! Ннн! (трямкает Полбутявки Б). - Умбррлд… кщр, кщр, слюмз.
ПОЛБУТЯВКИ-Б. О Ляпупа! О Ляпупочка! Отчучь Б из клямс, а то А ушпандорит без Б, некузяво!

Ляпупа не бирит никс, а трямкает Полбутявки-Б.

ПОЛБУТЯВКИ-А. О! Фыва! Фыва!!! (ушпандоривает с напушки, вымзив блуки на Полбутявки-Б).
ПОЛБУТЯВКИ-Б. Разбызь клямсы-то, Ляпупа! Бурлы-бурлы! Полбутявки-А ушпадорит!
ЛЯПУПА (не разбызивая клямс). Вксн, вксн. Умм, умм. Нннн, пжлст.
ПОЛБУТЯВКИ-Б. Полбутявочка-А! Смычь! Не уш-пандоривай от Полбутявки-Б! Смычишь? "А и Б бдан-бдан! "

Вымзивши блуки на Полбутявки-А, Полбутявки-Б бурлыкает.

ПОЛБУТЯВКИ-А (не сяпая). Бдан-бдан?
ПОЛБУТЯВКИ-Б. "А и Б бдан-бдан!" Ляпупа! Разбызь клямсы! А то подудонюсь! Бззз… Шссс… Ну? Бесс… Птум! Птум!
ЛЯПУПА (разбызив клямсы). Некузяво дудониться в мсы! оее! Уубняяя-а! (вычучивает Полбутявки-Б.) ПОЛБУТЯВКИ-Б. (вычучившись из Ляпупиных лямс, вздребезнулась). Полбутявочки-А! Опо-по! Сопритюкнемся?
ПОЛБУТЯВКИ-А (разбызив сяпалки, сяпает к Полбутявке-Б). "А и Б бдан-бдан? "
ПОЛБУТЯВКИ-Б. Бдан-бдан! Ну? Co…при…тюк!

Сопритюкиваются и усяпывают в бурдысья ако како Бутявка.

ЛЯПУПА (Отбябякивая из клямс дудо). Бутявище не-кузявое. Блд-блдырь, пфы.
БУТЯВКА (за напушкой). От некузявой смычу. Фыва пролдж. Фыва пролдж.

Фьюро усяпывает

13. ПУСЬКИНИСТЫ

Сяпали Калуша с Помиком по напушке и трямкали бутявок.
А натрямкавшись бутявок, К. и П. ну шаяться по напушке - то к бурдысьям, то от бурдысьев, то по-над бурдысьями счиркнут, то по-за бурдысьями проскробят.
То втырь, то оттырь.
То впях, то взбых.
Как облампелые - шаем шаются и бирят:
- Эее! Эвай! Пуськи бятые! Шайтесь, индякие!
И:
- Эфан-эфоэ!
Ажник кукушню у Помика с гвинта чирит.
Ужо и бутявок никст на напушке, а К. и П., блуки вымзивши на отпень, хвиндиляют, и дохвиндилялись до некузявости.
Обезвалдели, сяпалки распиндюрили втырь по напушке, клямсы разбызили: оее.
А шаялись-то Калуша с Помиком от перетряма.
Трямкая бутявок, К. и П. не допрели, что бутявки тож натрямкались некузявых бурдысьев, в коих зюмо-зюмо быра "A-CNS".
А от быра "A-CNS" - оее как чирит.
И в клямсах нетырно, и в блуках сыкает, и в пшах гандибобель. И кукушню гвинтит.
И тут Калуша с Помиком клямсы разбызили и бутявок из клямс вычучили на напушку!
Т.е. Калушу с П. вытырснуло не по-индяпки.
Бутявки ж, из клямс вычучившись, вздребезнулись, сопритюкнулись и усяпали с напушки.
А Калуша, отбябякавши бутявок с клямс, водит:
- О бутявки! Трямкающие бырные бурдысья - сгро-
хиваются с курчаток.
А уж перетрям аки некузяв аки мырдяв! д бутявки за напушкой волят:
- Кдна-ганда-бис, лайти-метамикс! Банчь, инчь. Поськи бетые, паськи бутые. Песьки бырые.
А Калуша волит;
- Чи обламлели, бутявищи. Не зямут пробамболить пуськи бятые", кайодлы. Пу-сь-ки бя-ты-е! Пуськи!
А бырные бутявки волят:
- Пськ бт. Бррл-блпл, вафшшэ пуськинисты.

14. НА ШВАНЬТОУ

Огды-егды, а Бутявка спиндюрила у Калуши зилинь.
И с зилинем усяпала с напушки быро-быро.
А зилинь у Бутявки в сяпалках так и тырыпырится: тыры-пыры, тыры-пыры.
А Калуша (пши натыром, блуки бятые) увазила: в бур-дысьях - эвоэ - так и тырыпырится.
И Калуша как забирит:
- Оее, оее! Зилинь спиндюрили! У Калуши зилинь спиндюрили, ух некузявые, пуськи бятые! Эван! Индякие! Оее!
А индякие присяпали на напушку и волях:
- О-по-по, индякие! У Кадушки зилинь спиндюрили! Ёфки! Ёфки!
А ёфки присяпали, пши разбызили, по бурдысьям посцирили, инда Бутявку-то с зилинем и упяли! Упяли и в КТ запиндюрили. И волят по напушке:
- Бутявка в КТ! Змсяу!
А Калуша водит:
- О индякие!
Индякие волят:
- Эвоэ?
- Индякие! - бирит Калуша. - Ёфки-то, а? Ефки-то како тако кузявые! Фьюро-фьюро бутявку упяли!
А ёфки волят, блуки вымзивши:
- Змсяу! Змсяем!
И ну сяпать с напушки. А Калуша волит:
- А зилинь-то калушин! Зилинь-то йоу?
А ёфки с вымзенными блуками бирят:
- Йоу-йоу, на шваньтоу. Фу-фэ~я.
0 усяпали с напушки в КТ.
- Како фуфэя, - бирит Калуша. - Како фуфэя! Зилинь-то калушин. Для калушаточек зилинь-то, не для М) ок, пуськи бятые. Калушаточки-то: Канна, Манна, Гуранна и Кукуся с кукусеночком! И без зилиня!
И Канна, Манна, Гуранна и Кукуся (кукусенок в сяпалках) присяпали на напушку.
И индякие тоже на напушке, и Калуша с калушатами, но ёфок-то ни!
А ёфкино.биренье по-над бурдысьями аж юздит:
- Змсяу!Йиу!
Хфуф-оп-оп!
Змсяу! Тиу!
фук ёлм-ёлм.
Псяэ! Ушя!
Зюм-зюм-зюм!
и (зюмо-зюмо):
Йоу-йоу, на шваньтоу!
Фу-фэ-я!
Ажник в пшах некузяво у индяких от ёфкиной юзды. А Калуша волит:
- А хай в клямсах у ёфок зилинь счучится! А хай ёфки зилинем поктсятся! Фук ёлм-ёлм!
А Кукуся волит Калуше:
- Не воль так фьюро, Калушечка. Блуки не вымзивай. Ни. В бурдысьях не без зилиня. Посяпаем в бурдысья и натрямкаемся зилиня инда.
И индякие отбирили:
- Змсямы.
И тырснули в бурдысья за зилинем.

15. КШИ

Пъс, Психа и псята сяпали по напушке. Навстрызь хвиндиляла Бутявка. Бутявка увазила Пъса и волит:
- Сяпаете по напушке, а напушка-то индяцкая! Не Пъсова напушка! Не Пъсам шаяться бтысь.
Пъс обезвалдел и волит Психе:
- Обезвалдеваю от бутявок. Бутявки, а волят с Пъсом яко тако некузяво! А ну, бутявщина, кши от Пъсов!
А Бутявка волит:
- Опо-по, опопо, галивнок. От Пъса арсаждусь и обсяюсь! Сяпай в геесу!
- За галивнока отводишь! - бирит Пъс. - И за геесу! Не Пъс галивнок, а Бутявка!
И птум сяпалкой по напушке! Бутявка инда тырснула в бурдысья.

16. НАОГДЫ

Сяпали Пъс с Психой и псятами по напушке, а навстрызь хвиндиляет Калуша и волит:
- Оее, како кузяво! Пъс! Кузявенький! Калуша в изъюбе от Пъса! Шошляю Пъса!
И сяпалкой Пъсу: воу, воу. И блуками: жум-жум.
- Калуша, тм, - волит Пъс. - Тм-тм. Эван эвоэ:
Психа. И эван эвоэ: псята.
А Психа блуки вымзила на Калушу. А Пъс волит:
- Психа! Эвоэ Калуша, а на напушке - эвоэ! - калушатник. В калушатнике Помик и калушата: Канна Помиковна, Манна Помиковна, Гуранна Помиковна и Кукуся Помиковна с кукусенком! Псята, а ну, шайтесь по напушке!
Псята усяпали и ну шаяться по напушке. Инда сяпалки свирикают.
Психа же, блуки вымзивши, не волит ни-ни. На Калушу блуки вымзила и ни-ни.
А Пъс бирит:
- Псиша, эван эвое: Калуша! Калуша, эван эвое:
Психа!
А Психа как заводит:
- Бутявка-то кузяво бирила: галивнок исцешь, Пъс!
Калушаточки~то не пъсовны ли? Заволить нешто Помика? Аоэ! Помик! Поо-омик!
А Калуша бирит:
- Оее, усяпываю! Ну пъсов с психами в геесу!
И усяпала с напушки.
И над напушкой встындилось небиренье… А Пъс бирит Психе:
- Исцем галивнок?
- Исцешь.
- А Психа? - волит Пъс. - Не галивнючка яко тако бирить? Про Пъса?
- Психа не галивнючка, - отбирила Психа. Психи калуш не шошляют. Психи не шошлячки.
- И Пъс не шошляет! Не шошляк исцем!
А Психа как заволит:
- Псюга исцешь! Псята, вазьте; эван эвоэ псюга!
А Пъс бирит:
- Оее, не псюга иснем! А ну, посяпали в псятник! А ну индяцкую напушку в геесу. Побирим, псишечка!
И Пъс и Психа посяпали в псятник безо псят. И Психа волит:
- Шошлять кузяво Психу и Псят, дабы исцять како Пъс! Яко тако Пъс, а не яко како Пъсюга.
И забурлыкала:
- Усяпаю вот со псятами в занапушье! В геесу! Не исцяешь для Психи и Псят!
Пъс же бирит:
- Ну не бурлыкай же, Псиша! Псише пъсова? Псишечка пъсова?
И забирил зюмо-зюмо:
- Не галивнок исцем?
- Ни, - отбирила Психа. - Не исцешь. Шошляешь Псишу?
Пъс поразбебекал и волит:
- Шошляю. В изъюбе от Псишечки исцем.
И над псятником встындилось биренье:
- Бирь: шошляешь ли Психу?
- Шошляю.
- Ах, шошляк! Не тырсь! Не…
- Шошляем?
- Шошляем.
- Наогды?
- Наогды.
Ажник бурдысья взлепетнулися…

из сборника рассказов "Не Кысь"

«Душа влечется в примитив.»
Игорь Северянин

Триста лет назад (как время-то бежит!) Петр Великий прорубил окно в Европу; естественно, в образовавшееся отверстие хлынули (см. учебник физики или фильм «Титаник» ;) европейские языки: английский, голландский, французский, итальянский. Слова шли вместе с новыми культурными понятиями, иногда дополняя, а иногда вытесняя русские аналоги. Скажем, были на Руси «шти», «уха», «похлебка», «селянка», «ботвинья», «окрошка», – пришли «бульон», «консоме» да и просто «суп». Было меньше, стало больше, вот и хорошо. Кто за то, чтобы все-все эти слова забыть, вычеркнуть из памяти, стереть и оставить только одно: суп? Просто суп, вообще суп, без различий: пусть то, что едят ложкой, отныне называется суп, а то, что вилкой., то уж не суп. И никаких тебе тонкостей. У нас в меню – суп. Забудьте, если знали, и никогда не вспоминайте, и даже не пытайтесь узнать, что означают слова: гаспаччо, буйабез, вишисуаз, минестроне, авголемоно. Не спрашивайте, из каких продуктов сделаны эти блюда, острые они или пресные, холодные или горячие. Вам этого знать не нужно. Да чего там гаспаччо: забудьте разницу между Щами и борщом. Ее нет! Уха? Что такое уха? Парный орган слуха? Пусть этого слова не будет. Окрошка? Квас?.. Вас ист дас – «о, крошка»? Девушка, я вас где-то видел. Я – к вас, а вы – к нас, идет? Давайте, давайте пусть все пропадет, исчезнет, улетучится, испарится, упростится, пусть останется один суп, – съел, и порядок, и нечего чикаться. Одежду тоже давайте носить одинаковую, как китайцы при Мао Цзэдуне: синий френч. Жить давайте в хрущобах: приятное однообразие. Пусть всех мужчин зовут, допустим, Сашами, а женщин – Наташами. Или еще проще: бабами. А обращаться к ним будем так: «Э!» Короче, давайте осуществим мечту коммуниста: «весь советский народ как один человек», давайте проделаем быструю хирургическую работу по урезанию языка и стоящих за языком понятий, ведь у нас есть прекрасные примеры. Скажем, жили-были когда-то синонимы: «хороший, прекрасный, ценный, положительный, выдающийся, отличный, чудесный, чудный, дивный, прелестный, прельстительный, замечательный, милый, изумительный, потрясающий, фантастический, великолепный, грандиозный, неотразимый, привлекательный, увлекательный, завлекательный, влекущий, несравненный, неповторимый, заманчивый, поразительный, упоительный, божественный», и так далее, и так далее. И что же? – осталось только «крутой». Реже – «клёвый».

Звучал мне часто голос клёвый,
Крутые снились мне черты, —

писал Пушкин, обращаясь к Анне Керн. Он же справедливо заметил в другом стихотворении, что

…Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков клёвых и крутых.

Круто, например, выражаться односложными словами, широким уполовником зачерпнутыми из сокровищницы английского языка или наскребанными по международным сусекам: «Дог-шоу», «Блеф-клуб», – а также украшать эти кубики туманным словом «плюс», непременно поставленным в конце. (Как раз в момент написания этих строк автор сидит и с отвращением смотрит на круглую картонную коробку, на которой американец написал так: «Parm Plus! New Improved Taste», а хотел он выразить следующую мысль: «в этой коробке находится сыр пармезан, который, благодаря вкусовым добавкам, значительно лучше пармезана, который производят неназванные злобные соперники». Операция по усекновению здоровой части слова «пармезан» и наращиванию на обрубок многозначительно-пустого «плюс» сопоставима с операцией по замене природной ноги деревянным протезом. На липовой ноге, на березовой клюке ходить, наверно, интереснее: и стучит громче, и прослужит дольше.) Какая-то неодолимая сила заставляет наших журналистов (особенно молодых и телерадиовещательных) оттяпывать гроздья отечественных суффиксов – ив таз. «Блеф-клуб» проживает на канале «Культура» (клянусь!). Глухота «культурщиков» поразительна: не слышат они, что ли, как клубится блевота в этом страшном звукосочетании, – тихое утро, 8 ноября, робкий революционный снежок припорошил мостовую, дядю Петю шумно выворотило на притихшие стогны града вчерашней селедочкой под шубой, морковными звездочками винегрета, клюковкой домашнего квашенья… На РТР есть какой-то «Подиум д’арт» (языковую принадлежность определить не берусь), а там, где, казалось бы, уж никак не выпендришься по-западному, – поднатужились и выпендрились: «Серый Волк энд Красная Шапочка». Для кого этот «энд» воткнут? Кто это у нас так разговаривает? Можно подумать, что Международный Валютный Фонд растрогается, услышав знакомые звуки, и подсыплет валютцы. Так ведь не подсыплет. Друзья мои! Прекрасен наш соединительный союз «и». Возьмем его с собой в третье тысячелетие. В свое время Корней Чуковский в книге об искусстве перевода приводил пример слепого копирования английской специфики: односложных слов. Английские стихи:

Be the sleep
Calm and deep
Like those who fell
not ours who weep! —

некий переводчик передал как:

Тих будь он,
Благ твой сон,
Как тех, кто пал,
Не наш – сквозь стон!

Перевод изумительно дословный, а толку-то? В оригинале – благодаря долгим гласным – горестно-колыбельная, рыдающая, раскачивающаяся интонация; единственное неслужебное слово с краткой, «отрывистой» гласной – fell, – «пал». Обрыв, конец, смерть. Слова же с долгими, протяжными гласными рисуют различные длительности: и неспокойный сон, и глубину, и долгий плач. (Интересно, что у всех этих слов есть фонетические пары: slip, dip, whip, – с совершенно иным, понятно, значением, – тут и гласный краткий, и действие куда более стремительное.) В русском же языке от долготы гласного смысл слова не меняется, а потому все гласные в переводе воспринимаются как краткие, а потому и перевод похож не на плавное течение потока, а на бег астматиков в мешках. Но на чужой манер хлеб русский не родится: звуковая экономия русскому языку противопоказана. Сколько бы эфиоп ни примерял кимоно, у него всегда будут торчать из-под подола ноги – свои, а не липовые. Впрочем, мы – «старинные люди, мой батюшка», новое же поколение склоняется к иному варианту русского языка, не такому сладостному, как прежний, но вполне пригодному для простой коммуникации. Его главные признаки – обмеление словаря в сочетании со словесными огрызками. Например: сцена в ресторане.
Клиент Дай суп.
Официант Вот суп.
Клиент Суп – крут?
Официант Крут плюс.
Клиент (ест) Э?!?!
Официант М?
Клиент Суп не крут.
Официант Нет? Как не крут? Ну, клёв.
Клиент Не клёв. Суп – вон.
Официант Что ж… С вас бакс.
Клиент Пшел в пень! Вот руп плюс.
Официант Зря. Руп – дрянь. Дай бакс.
Клиент Хрен!
Официант Дам в глаз плюс. Бакс дай!
Клиент На!
сам бьет в глаз плюс
Официант Ык!
Клиент Ха! Бакс – мой.
поспешно убегает

Язык этот пригоден не только для скупых на слово господ, но и для прелестных, чирикающих дам. Вот, скажем, сцена в парикмахерской – непридуманная.
входит дама с модным журналом в руках

Знакомая парикмахерша Что?
Дама Стричь.
Парикмахерша Как?
Дама Как тут. Под бокс.
показывает разворот журнала
Парикмахерша (одобрительно) Бокс крут.
Дама Ну.
Парикмахерша (стрижет) Ну как Кипр?
Дама (оживляясь) О, Кипр клёв! Пляж, бар – сплошь плюш; сок, джин, дринк. Как ночь – муж в душ, дочь – прочь, тут грек Макс – тук-тук! – враз секс, кекс, бакс, крекс, фекс, пеке. Вот так-с!
Парикмахерша (завистливо) А в загс? Ждем-с?
Дама Макс – в загс? Грек – в брак? Аи, чушь.
обе задумываются над жизнью
Парикмахерша Как муж?
Дама Мы врозь.
Парикмахерша Брось!
Дама (вздыхает) Муж лыс. Как мяч.
Парикмахерша Пусть трет лук в плешь.
Дама Тёр. Весь год.
Парикмахерша Ну? Хоть пух рос?
Дама Рос, но вонь!.. А секс – эх!.. Не клёв.
Парикмахерша (внезапно) Аи!!! Брысь!!! Тварь!!!
Дама Что?!..
Парикмахерша Вошь!
визг, паника
Маникюрша (из своего угла, философски) Вот вам Кипр… Как наш Крым… Уж где юг, там вошь! А то: пляж… Вот мой зять…
(На этом поспешно убежал ваш автор.) 1998 год

Петербург
Чужие сны
Из сборника рассказов "Не Кысь"

Петербург строился не для нас. Не для меня. Мы все там чужие: и мужчины, и женщины, и надменное начальство в карете ли, в «Мерседесе» ли, наивно думающее, что ему хоть что-нибудь здесь принадлежит, и простой пешеход, всегда облитый водою из-под начальственных колес, закиданный комьями желтого снега из-под копыт административного рысака. В Петербурге ты всегда облит и закидан – погода такая. Недаром раз в год, чтобы ты не забывался, сама река легко и гневно выходит из берегов и показывает тебе кузькину мать.
Некогда Петр Великий съездил в Амстердам, постоял на деревянных мостиках над серой рябью каналов, вдохнул запах гниющих свай, рыбьей чешуи, водяного холода. Стеклянные, выпуклые глаза вобрали желтый негаснущий свет морского заката, мокрый цвет баркасов, шелковую зеленую гниль, живущую на досках, над краем воды. И ослепли.
С тех пор он видел сны. Вода и ее переменчивый цвет, ее обманные облики вошли в его сны и притворялись небесным городом, – золото на голубом, зеленое на черном. Водяные улицы – зыбкие, как и полагается; водяные стены, водяные шпили, водяные купола. На улицах – водянистые, голубоватые лица жителей. Царь построил город своего сна, а потом умер, по слухам, от водянки; по другим же слухам, простудился, спасая тонущих рыбаков.
Он-то умер, а город-то остался, и вот жить нам теперь в чужом сне.
Сны сродни литературе. У них, конечно, общий источник, а кроме того, они порождают друг друга, наслаиваются, сонное повествование перепутывается с литературным, и все, кто писал о Петербурге, – Пушкин, Гоголь, Достоевский, Белый, Блок, – развесили свои сны по всему городу, как тонкую моросящую паутину, сетчатые дождевые покрывала. От бушующих волн Медного всадника и зелено-бледных пушкинских небес до блоковской желтой зари и болотной нежити – город все тот же, – сырой, торжественный, бедный, не по-человечески прекрасный, не по-людски страшненький, неприспособленный для простой человеческой жизни.
Я непременно куплю в Питере квартиру: я не хочу простой человеческой жизни. Я хочу сложных снов, а они в Питере сами родятся из морского ветра и сырости. Я хочу жить на высоком этаже, может быть, в четвертом дворе с видом на дальние крыши из окна-бойницы. Дальние крыши будут казаться не такими ржавыми, какие они на самом деле, и прорехи покажутся таинственными тенями. Вблизи все будет, конечно, другое, потрепанное: загнутые ветром кровельные листы, осыпавшаяся до красного кирпича штукатурка, деревце, выросшее на заброшенном балконе, да и сам балкон с выставленными и непригодившимися, пересохшими до дровяного статуса лыжами, с трехлитровыми банками и тряпкой, некогда бывшей чем-то даже кокетливым.
Особенно хочется дождаться в питерской квартире поздней осени, когда на улице будет совершенно непереносимо: серые многослойные тучи, как ватник водопроводчика, сырость, пробирающая до костей, секущий, холодный ингерманландский дождь, длинные лужи, глинистые скверы с пьяными. Потом ранняя, быстрая тьма, мотающиеся тени деревьев, лиловатый, словно в мертвецкой, свет фонарей и опасный мрак подворотен: второй двор, третий двор, ужасный четвертый двор, только не оглядываться.
Да, и еще длинные боковые улицы без магазинов, без витрин с их ложным, будто бы домашним уютом. Слепые темные тротуары, где-то сбоку простроченные шумящими, мокрыми, невидимыми деревьями, только в конце, далеко, в створе улицы – блеск трамвайного рельса под жидким, красным огнем ночного ненужного винного бара.
Кто не бежал, прижав уши, по такой страшной бронхитной погоде, кто не промокал до позвоночника, кто не пугался парадных и подворотен, тот не оценит животное, кухонное, батарейное тепло человеческого жилища. Кто не слышал, как смерть дует в спину, не обрадуется радостям очага. Так что, если драгоценное чувство живой жизни притупилось, надо ехать в Питер в октябре. Если повезет, а везет почти всегда, – уедешь оттуда полуживой. Для умерщвления плоти хорош также ноябрь с мокрым, ежеминутно меняющим направление снеговым ветром, а если не сложилась осенняя поездка – отлично подойдет и март. В марте лед на реках уже не крепок, не выдержит и собаки, весь покрыт полыньями, проталинами, синяками, но дует с него чем-то таким страшным, что обдирает лицо докрасна за шестьдесят секунд, руки – за десять.
Непременно, непременно куплю себе квартиру в Питере, слеплю себе гнездо из пуха, слюны, разбитых скорлупок своих прежних жизней, построю хижину из палочек, как второй поросенок, Нуф-Нуф. Натаскаю туда всякой домашней дряни, чашек и занавесок, горшков с белыми флоксами, сяду к окну и буду смотреть чужие сны.
Окон в Питере никогда никто не моет. Почему – непонятно. Впервые я обратила на это внимание в конце восьмидесятых годов, когда началась перестройка. Ясно, что тогда телевизор было смотреть интереснее, чем выглядывать в окно: кого еще сняли?., что еще разрешили?.. Потом интерес к политике угас, все сели, как завороженные, смотреть мыльные оперы, так что тут тоже стало не до ведер с мыльной водой. Потом жизнь поехала в сторону полного разорения, денег не стало, потолки осыпались на скатерти, а обои свернулись в ленты, и мыть окна стало как-то совсем неуместно. Кроме того, Питеру всегда была свойственна некоторая надменность, горькое презрение к властям всех уровней, от жэка до государя императора: если «они» полагают, что со мной можно так обращаться, то вот вам, милостивый государь, мое немытое окно, получите-с. Но возможны и другие объяснения: нежелание смотреть чужие сны, смутный протест против того, что куда ни повернись – всюду натыкаешься глазом на чужое, на неродное, на построенное не для нас. Или, потеряв статус столицы, Питер опустился, как дряхлеющая красавица? Или в ожидании белых, томительных ночей, выпивающих душу, жители копят пыль на стеклах, чтобы темней было спать? Или же это особое питерское безумие, легкое, нестрашное, но упорное, как бормотание во сне? Когда я осторожно спросила свою питерскую подругу, почему она не моет окон, она помолчала, посмотрела на меня странным взглядом и туманно ответила: «Да у меня вообще ванна в кухне…»
Эта была правда, ванна стояла посреди огромной холодной кухни, ничем не занавешанная, но в рабочем состоянии, при этом в квартире – естественно, коммунальной, – жило двенадцать человек, и, по слухам, мылись в этой ванной, не знаю уж как. И, наверно, это было как во сне, когда вдруг обнаруживаешь, что ты голый посреди толпы, и этого никак не поправить по каким-то сложным, запутанным причинам.
Как и полагается лунатикам, петербуржцы гуляют по крышам. Существуют налаженные маршруты, вполне официальные, и можно собраться небольшой группой и отправиться с небесным поводырем на экскурсию, перебираясь с дома на. дом по каким-то воздушным тропам; есть и частные прогулки: через лазы, слуховые окна, чердаки, по конькам крыш, на страшной для бодрствующего человека высоте, но ведь они спят, и им не страшно. С высоты они видят воду, балконы, статуи, сирень, третьи и четвертые дворы, далекие шпили – один с ангелом, другой с корабликом, развешанное белье, колонны, пыльные окна, синие рябые кастрюли на подоконниках и тот особенный воздух верхних этажей, то серый, то золотой, смотря по погоде, – который никогда не увидишь в низинах, у тротуаров. Мне кажется, что этот воздух всегда был, висел там, на семиэтажной высоте, висел еще тогда, когда города совсем не было, надо было только построить достаточно высокие дома, чтобы дотянуться до него, надо было только догадаться, что он плавает и сияет вон там, надо было запрокинуть голову и смотреть вверх.
Если не запрокидывать голову, то в Питере вообще нечего делать: асфальт как асфальт, пыль или лужи, кошмарные парадные, пахнущие кошками и человеком, мусорные баки, ларьки с кефиром «Петмол». Если же смотреть вверх, от второго этажа и выше, то увидишь совсем другой город: там еще живут маски, вазы, венки, рыцари, каменные коты, раковины, змеи, стрельчатые окна, витые колонки, львы, смеющиеся лица младенцев или ангелов. Их забыли или не успели уничтожить мясники двадцатого века, гонявшиеся за людьми. Один, главный, все кружил по городу мокрыми октябрьскими вечерами, перепрятывался, таился, и в ночь на 25 октября, как нас учили в школе, заночевал у некоей Маргариты Фофановой, пламенной и так далее, а может быть, вовсе и не пламенной, – тут вам не Испания, – а обычной, водянистой и недальновидной дамы с лицом белым и прозрачным, как у всех, кто умывается невской водой. На рассвете, подкрепившись хорошим кофе и теплыми белыми булочками с вареньем из красной смородины, он выскользнул в дождевую мглу и побежал в Смольный: составлять списки жертв, прибирать к рукам то, что ему не принадлежало, ломать то, что не строил, сбивать лепнину, гадить в парадных, сморкаться в тюль, разорять чужие сны, а в первую очередь расстреливать поэтов и сновидцев. Хорошо ли ему спалось на пуховичках у Фофановой, или он весь извертелся, предвкушая мор и глад? Сладко ли спалось пламенной Маргарите, или же к ней приходил предзимний кошмар, суккуб с членами ледяными, как ружейные стволы? Этого в школе не рассказывают, там вообще ничему важному не учат, – ни слова, например, о конструировании и размножении снов, а между тем есть сон, в котором Маргарита, увидев, в свою очередь, другой сон, – какой, мне отсюда плохо видно, мешает угол дома, – тихо встает с лежанки, прихватив с собой подушку-думочку, – небольшую, размером как раз с лицо, тихо входит к похрапывающему, жуткому своему гостю и во имя всех живых и теплых, невинных и нежных, ни о чем не подозревающих, во имя будущего, во имя вечности плотно накладывает плотную, жесткую, бисерными розами вышитую подушечку на рыжеватое рыльце суккуба, на волосатые его дыхательные отверстия, насморочные воздуховоды, жевательную щель. Плотно-плотно накладывает, наваливается пламенным телом, ждет, пока щупальца и отростки, бьющиеся в воздухе, ослабеют и затихнут. И город спасен.
Никакие сны не проходят бесследно: от них всегда что-нибудь остается, только мы не знаем, чьи они. Когда на Литейном, в душном пекле лета, глаз ловит надпись на табличке в подворотне: «Каждый день – крокодилы, вараны, рептилии!» – что нужно об этом думать? Кто тут ворочался в портвейновом кошмаре, кто обирал зеленых чертей с рукава? Кто послал этот отчаянный крик и откуда – с привидевшейся Амазонки, с призрачного Нила или с иных, безымянных рек, тайно связанных подземной связью с серыми невскими рукавами? И чем ему можно помочь?
Никому ничем нельзя помочь, разве что жить здесь, видеть свои собственные сны и развешивать их по утрам на просушку на балконных перилах, чтобы ветер разносил их, как мыльную пену, куда попало: на верхушки тополей, на крыши трамваев, на головы избранных, несущих, как заговорщики, белые флоксы – тайные знаки возрождения.

Вновь нахлынул
северный ветер.
Вновь весна
заслонилась метелью…
Знаешь,
понял я, что на свете
мы
не существуем отдельно!
Мы уже -
продолженье друг друга.
Неотъемлимы.
Нерасторжимы.
Это - трудно
и вовсе не трудно.
Может,
мы лишь по этому
живы….

Мы совпали с тобой,
совпали
в день,
запомнившийся навсегда.
Как слова
совпадают с губами.
С пересохшим горлом -
вода.
Мы совпали,
как птицы с небом.
Как земля
с долгожданным снегом
совпадает
в начале зимы,
так с тобою
совпали мы.
Мы совпали,
еще не зная
ничего
о зле и добре…
И навечно
совпало с нами
это время в календаре.