Нет, я не сочиняю сказок. Это, скорее, как хлебница - только с рассказами.
Итак, заваривайте себе чашечку кофе с корицей, занавешивайте шторы, мы начинаем…
http://vk.com/a_vrredina_photos
http://vk.com/rikkitic
ЛИЛИЧКА!
Вместо письма
Дым табачный воздух выел.
Комната -
глава в крученыховском аде.
Вспомни -
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще -
выгонишь,
может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят -
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон -
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек…
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.
26 мая 1916 г. Петроград
На Павелецкой-радиальной
Средь ионических колонн
Стоял мужчина идеальный
И пил тройной одеколон.
Он был заниженного роста,
С лицом, похожим на кремень.
Одет решительно и просто —
Трусы,
Галоши
И ремень.
В нем все значение имело,
Допрежь неведомое мне,
А где-то музыка гремела
И дети падали во сне.
А он стоял
Мужского рода
В своем единственном числе,
И непредвзятая свобода
Горела на его челе.
1991
«"Все там будем!" - говорят улитки при любом удобном случае. На вопрос: "Где?" отвечают: "А где бы ты хотел?"»
(А. М. Бидекстр, «Жизнь и нравы улиток» ;)
Ее принес знакомый почтальон. Приходит и говорит:
- Смотри, какая большая. Не удержался.
Я смотрю - крупная такая улитка, солидная, раковина в полосочку.
- Сейчас, - говорю, - я ее портрет сделаю.
Достаю аппарат, сажаю улитку на стол. Смотрю через видоискатель, жду, пока она из раковины выберется. А она голову высунула и на меня смотрит внимательно. Черт, этого еще не хватало, думаю - совсем с головой плохо. Смотрю дальше. А она рожку вытянула и медленно так в профиль поворачивается. Я под нос выматерился, говорю - нельзя так, ты мне в фас нужна.
И тут она отвечает:
- Я знаю, как лучше на фото получаюсь!
Как я мог с ней не подружиться?
«Улитка - создание задумчивое и философское. Неторопливое, но целеустремленное.»
(А. М. Бидекстр, «Жизнь и нравы улиток» ;)
- Улитка, куда путь держишь?
- Домой.
- А если назад поползешь? Куда в таком случае?
- Домой.
- Куда ни поползешь, все равно - домой?
- Я уже дома, - ответила улитка и спряталась в раковине.
«Улитки никогда не нападают первыми. Заметив опасность, они уходят.»
(А. М. Бидекстр, «Жизнь и нравы улиток» ;)
- Ты все время сидишь в домике, тебе там не скучно? Ты там спишь?
- А что это такое?
- Ну, отдыхаешь.
- Нет, я живу там. Спать, это как ты, когда лежишь и глаза закрыты? И ничего не делаешь?
- Да, я об этом.
- Нет, я живу там, не отдыхаю. Учусь. Друзьям про тебя рассказываю, они очень удивляются. Ты про меня рассказываешь кому-нибудь?
- Да, иногда. Но они тоже удивляются. Говорят, что с улиткой нельзя дружить потому, что она улитка. А ночью я сплю.
- Выключаешь себя?
- Нет, я сны вижу. Знаешь, вроде как живу, только в воображении.
- Столько времени теряешь! Не жалко?
- Жалко. А что делать. Расскажи про своих друзей, они тоже улитки?
- Улитки. Но они тут улитки, как ты видишь. Это… Знаешь, мне даже не объяснить тебе, там мы другие. Это видеть надо, а ты не умеешь.
- Ты просто расскажи, может я и пойму. Попробую.
Улитка рассказывала всю ночь. Я слушал, затаив дыхание, мне открывался удивительный мир улиток, мир, в котором нет страстей, войн и болезней, где никто не стремится быть первым, во что бы то ни стало, и не боится быть последним, такой милый мир.
«Улитки любят красное сухое вино. Предпочитают итальянское Merlot. Начав, не могут остановиться.»
(А. М. Бидекстр, «Жизнь и нравы улиток» ;)
На улице идет дождь, иногда погромыхивает гром, но неохотно, даже лениво. На столе стоят две свечи, бокал вина. Я в меланхолии.
- А что ты пьешь, зачем?
- Это вино, а сегодня шабат. Мне нравится пить вино, но не нравится шабат.
- Дай мне попробовать.
Наливаю перед улиткой маленькую лужицу. Она осторожно подползает, пробует.
- Вкусно!
- Иначе я и не пил бы. Еще хочешь?
- Ты слышал когда-нибудь про улитку - алкоголика? А впрочем… Наливай!
Бутылка давно кончилась, мы задумчиво поем ирландские песни. Откуда улитка знает гэлик?
«Улитки не умеют чихать. Потому, что у них нет носа. И поэтому они никогда не суют нос в чужие дела.»
(А. М. Бидекстр, «Жизнь и нравы улиток» ;)
Сегодня мы отправились на лавочку. Я - покурить и подумать, улитка - размяться и порезвиться. По крайней мере, она так считает. На мой взгляд, мы оба выползли поползать. Но это уже дело вкуса.
Ля-ля-ля! Сидим, песенки поем. Хорошо, солнышко светит.
Мимо идет знакомый пес, по-моему, шарпей называется, шкура на пару размеров больше самой собаки. Подошел, улитку носом потрогал. Чихнул.
- Видишь, улитка, ты ему не нравишься.
- Неправда, это он мне не нравится. Я просто чихать не умею.
А ведь и в самом деле - смотря с какой стороны посмотреть.
«Улиткам свойственно влечение к прекрасному. Часами смотрятся в зеркало и приговаривают: - Прекрасно! Прекрасно!»
(А. М. Бидекстр, «Жизнь и нравы улиток» ;)
А еще улитка в Интернете свой портрет нашла.
- Ты, - говорит, - плохой фотограф. Мой портрет не можешь сделать.
Я оправдываюсь - пленку, мол, плохо проявили, и вообще свет плохой был. А она мне:
- А вот посмотри, безо всякого света и без проявки. А как похоже!
Я посмотрел и согласился.
- Никогда в жизни, - говорю, - не буду улиточных портретов снимать. Обещаю!
«Между собой улитки говорят только о погоде. О любви и о смерти они предпочитают молчать И молчать об этом могут подолгу.»
(А. М. Бидекстр, «Жизнь и нравы улиток» ;)
Ее не было почти неделю. Я уже начал беспокоиться, мало ли что с улиткой могло произойти. Сегодня она приползла. В уголке тихонько притаилась. Стучу в раковину:
- Ты как там?
Отвечает, что ей черный муравей дорогу перебежал. Надо же, из-за такой букашки!
- А чего так долго?
- Муравьи. Они знаешь, какие шустрые. Только от одного увернусь, еще куча бежит!
Видно, и у них свои неприятности бывают. Муравьи, например.
«Улитки очень любят детей. Как правило, дети отвечают им взаимностью.»
(А. М. Бидекстр, «Жизнь и нравы улиток» ;)
- Как ты думаешь, мы воздушный шарик на Новый год надуем? Желтый шарик, и на стенку повесим.
- Нет, лучше Анечке подарим. Она любит желтые воздушные шарики. Вот в гости придет, мы и подарим
- А ты почем знаешь, что любит?
- Я все знаю.
Тут я задумался - а ну как она действительно все знает?
«Иногда улитки задают неожиданные вопросы. И сами на них отвечают.»
(А. М. Бидекстр, «Жизнь и нравы улиток» ;)
- По ком звонят колокольчики?
- Что?
- По ком?
- Колокол - по людям. А колокольчики - это цветы такие. Синие маленькие цветы.
- Значит, они звонят по маленьким людям. По тем, кто любит цветы.
Да, дорогуша… Начиталась ты. Зачем я тебя подпустил к компьютеру? Что делать, приходится терпеть. Теперь я включаю компьютер не для себя, мне что, я привык уже. Теперь для улитки.
- По ком звонят колокольчики?
Шшш… Мы-то знаем, правда?
«У нас есть цель, говорят улитки, мы хотим доползти. На вопрос “Куда?” отвечают “Правда, сегодня хорошая погода?”»
(А. М. Бидекстр, «Жизнь и нравы улиток» ;)
- Слушай, улитка, а любовь у вас есть?
Мы уже выпили шампанского, свечки зажгли. Теперь плавно беседуем, телевизор глупости какие-то бормочет. Новогодняя ночь располагает к философствованию.
- Любовь? - отвечает, - а сам ты знаешь, что это такое?
Я призадумался. А и в самом деле, знаю ли?
- А наверное, никто не знает. Все любят, но никто не знает.
- Видишь, а от меня ответ требуешь.
Тут меня осенило: моя улитка - даос.
«Улитки всегда говорят правду.»
(А. М. Бидекстр, «Жизнь и нравы улиток» ;)
- Знаешь, я подумал, что большинство наших неприятностей по нашей собственной глупости происходит.
- Конечно! Посмотри, сколько у тебя неприятностей!
- Обижусь ведь!
- Не обидишься.
Почему она так решила? Но я не обиделся.
«Улитки очень общительны и дружелюбны.»
(А. М. Бидекстр, «Жизнь и нравы улиток» ;)
- Посмотри, с кем я подружилась. Правда, хорошенькие? Правда, стройненькие? Я в Интернете познакомилась. Скажи, хорошенькие, да?
Улитка моя возбуждена, на месте приплясывает.
Смотрю - действительно, милые такие.
- Они близняшки? - спрашиваю, - о чем вы разговариваете?
- Ага, - говорит, - близняшки. А говорим о людях. В основном о людях. Они мне про свою хозяйку рассказывали, а я про тебя.
- А что про меня рассказывала?
- Ой, посмотри, дождь начинается!
Вот всегда так… И не поспоришь, действительно дождь собирается. Может, когда-нибудь она мне все-все расскажет. Надо только терпения набраться.
Последнее
«Улитки всегда исчезают неожиданно. Всегда обещают вернуться, но никто не знает, возвращаются ли они на самом деле.»
(А. М. Бидекстр, «Жизнь и нравы улиток» ;)
Сижу и смотрю. Уже стемнело, опять начался дождь, мне грустно.
Казалось бы, что за ерунда - ну уползла улитка, простая виноградная улитка, которых французы и вовсе в пищу употребляют. Поливая лимонным соком. Или это про устриц? Какая разница.
Странное существо, я успел к ней привязаться, и вот теперь она уползла. Улитка-даос, улитка-алкоголик… Я сотворил ей дом из трехлитровой банки, но она сказала:
- У тебя есть дом, тебя это радует? - и ушла.
Конечно, она обещала когда-нибудь вернуться, навестить-проведать, привести друзей, посубботничать еще за рюмкой вечного итальянского «merlot». Но сейчас она уползла.
Мы с ней провели много долгих вечеров за плавными беседами, ругая непогоду и надеясь на. Она рассказывала мне про себя, я внимательно слушал. Я хотел рассказать о ней в мельчайших подробностях людям, но потом понял, что не сумею. Мне не описать и сотой доли того, что она есть нам самом деле. Ведь чтобы понять, по меньшей мере надо понимать их язык.
Сижу и смотрю в пространство, в точку, где она была совсем недавно. Теперь это просто координаты пустого места, нулевая отметка. Я очень надеюсь, что она вернется.
Но речь не об этом. Мокрый улиточный след - она всегда оставляла влажный след там, где ползла - уже исчез, высох, но мне не дает покоя одна мысль, очень простая и очень все объясняющая. Мне кажется, она ушла потому, что кто-то в нее не поверил.
— Валерик! — сказала Ада Валерьяновна и засмеялась. Смех получился ненатуральным.
— Валерик… — прошептала Ада Валерьяновна жалобно. Вышло слишком тихо.
— Валерик, — позвала Ада Валерьяновна ласково и уже на букве «р» поняла, что перестаралась.
— Валерик? — спросила Ада Валерьяновна у зеркала и вздохнула. Пустая квартира ответила тишиной.
Ада Валерьяновна надела кухонный фартук, прошла на кухню, подошла к столу, передвинула клубничного цвета заварочный чайник с центра стола чуть левей, а свою любимую чашку в виде бутона тюльпана — ближе к центру. Потом сняла фартук, повесила на крючок возле раковины, вернулась к столу, убрала чашку в виде бутона тюльпана в холодильник, подумала и засунула туда же тряпочку для вытирания пыли. Достала из холодильника простой карандаш и почесала кожу головы под волосами, собранными в пучок. После чего переместилась в комнату, села в кресло-качалку и взяла телефонную трубку.
— Алло, Валерик? Привет, любимый сын.
— О, мамуля, — раскатился в трубке Валерик, — привет, любимый мать. Чего слыхать?
Голос весёлый. Он там что, пьёт?
— Валюня, у меня тут большая удача. Я сумела полностью освободить эти выходные. И скоро к тебе приеду.
— Когда, мамуль?
Ада Валерьяновна сделала небольшую паузу.
— Сейчас.
На том конце провода все умерли. Ада Валерьяновна начала неспешно считать про себя до десяти. На счете «девять» Валерик воскрес.
— Когда? — спросил он с ударением на "когда".
— Я же говорю — сейчас, — Ада Валерьяновна подбавила в тон чуточку раздражения. — Сегодня суббота, утро. Как раз удобно. Я доеду до тебя часа за три, нужно посмотреть расписание электричек. И у нас будут целые выходные, до завтрашнего вечера. В понедельник утром мне уже нужно быть дома. В общем, жди меня через три часа.
В этот раз потребовалось сосчитать до пятнадцати.
— Мамуль!
— Что, мой хороший?
— Мамуль, ты уверена, что так этого хочешь?
— Что значит «уверена»? Я не видела тебя почти два месяца! И это при том, что когда я последний раз посещала врача, он сказал мне, что у меня ужасные анализы.
На слове «анализы» Валерик тихо икнул.
— Мамуль!
— Да, мой любимый мальчик?
Трубку завибрировала у Ады Валерьяновны в руке.
— Мамуля, я не могу через три часа.
— Что значит "не могу"? К тебе приезжает больная мать, а ты "не могу"? Чем ты, прости пожалуйста, занят? У тебя выходной, на работу тебе не надо.
— У меня доклад на конференции в понедельник. Мне нужно готовиться.
— Прекрасно. Ты будешь готовиться, а я пожарю тебе котлеты. Ты любишь мои котлеты.
— Мамуля. Я обожаю твои котлеты.
— Ну вот видишь, — сказала Ада Валерьяновна.
Раз. Два. Три. Четыре. Восемь. Девятнадцать. Ада Валерьяновна покачивалась в кресле-качалке. Кресло-качалка чуть-чуть скрипело.
— Мама, — серьёзно сказал Валерик, — пожалуйста, не надо приезжать сейчас. У меня доклад, мне надо готовиться, я очень занят.
— Хорошо, — сухо ответила Ада Валерьяновна, — как скажешь. Не думаю, что в ближайший год мы с тобой еще увидимся, но это, похоже, тебе не волнует. Ну что ж. Слава Богу, у меня еще есть дочь.
Тема дочери была опасной темой. После того, как четыре года назад дочь отказала матери в какой-то просьбе, Ада Валерьяновна разорвала их отношения навсегда. Только с внуком общалась, его она любила.
— Мам, послушай, — начал Валерик.
— Мне нечего слушать, — отрезала Ада Валерьяновна, — я всё поняла.
С этими словами она бросила трубку, откинулась в кресле-качалке и посмотрела на часы. Часы показывали без пяти десять. Ада Валерьяновна сидела и следила глазами за секундной стрелкой. Ровно в десять раздался звонок телефона.
— Мам?
— Что?
— Мамуль, это я.
— Я так и поняла.
— Мам, приезжай завтра с утра. Я тебя прошу.
— Что ты меня просишь? Забыть о том, что я тебе не нужна?
— Нет. Вспомнить о том, что у тебя есть совесть.
— У меня?
— У меня тоже. Я не говорю, что не хочу тебя видеть, мам. Я хочу тебя видеть. Но сейчас — это для меня слишком неожиданно, слишком скоро. У меня дела тут, у меня доклад, у меня бумажки везде разбросаны, в доме хлев, я так не могу. Прошу тебя, приезжай завтра. Не сердись.
Ада Валерьяновна тяжело вздохнула прямо в трубку и качнулась в своём кресле.
— Переживу, куда мне от тебя деваться, — произнесла она, смягчив тон. — Я не сержусь. Но я не могу приехать завтра, Валерик. Завтра воскресенье, с утра к вам нет прямых электричек, а ехать днем будет уже поздно. Давай я приеду сегодня вечером. Ночевать.
— Ты понимаешь, в чем дело… — Валерик замялся, — ты приезжай, ага. Только меня не будет.
— А где это ты будешь, прости пожалуйста? При том, что у тебя доклад?
— Я договорился с Димкой Дуговым, пойду к нему, он поможет мне с докладом.
— Очень мило. К тебе приезжает мать, а ты уходишь к Димке Дугову.
— Но мам! Я же не знал, что ко мне приезжает мать!
— А подумать?
— Мне нужно посидеть с Дуговым над докладом, мам. С этим я ничего не могу сделать. Если хочешь — приезжай ночевать, ключ у тебя есть. А я с утра вернусь от Димки. Ты как раз сможешь за ночь нажарить мне котлет.
— Вымогатель, — засмеялась Ада Валерьяновна, — так и быть. Договорились. Вали к своему Дугову, только с утра приходи не поздно. Увидимся завтра с утра. Оставь мне в ванной чистое полотенце. Пока.
Ада Валерьяновна аккуратно нажала на телефонный рычаг и тут же набрала еще один номер.
— Ириша, — весело сказала она в трубку, — ну всё, как мы и предполагали, вечером я еду, а до тех пор свободна. Так что давай приходи.
* * *
— Твою мать!!! — во весь голос заорал Валера и рухнул на кровать.
— Скорей уж, твою, — суховато уточнила Алена, надевая трусы.
— Мою, — согласился Валера. — Мою, чтоб она была здорова. Что будем делать?
Алена смотрела на него удрученно, но без злости.
— А какие у нас есть варианты?
— А никаких, — мрачно сказал Валера. — Тусоваться здесь до вечера, после чего валить. Ночь накрылась. Я правда переночую у Дугова, потому что иначе я её убью. А ты иди домой.
— Уже, — без эмоций констатировала Алена, — уже ушла домой. Прекрасный вариант. Другие будут?
— Будут, — пообещал Валера, — вот не сдержусь как-нибудь и пошлю её ночевать в гараж. И тут же у нас с тобой вариантов будет — завались.
— Ты же знаешь, что не завались, — мягко сказала Алена, — я не могу слишом часто оставлять Вальку ночевать одного. Так что можешь никого никуда не слать.
— Ну не буду. Уговорила. Мамочка скажет тебе спасибо.
Валера откинулся на подушки и искоса посмотрел на Алёнину грудь. Грудь возвышалась над Алёной, как Эверест. Блин.
— А к тебе нельзя?
— Можно, — радостно сообщила Алена. — В коридор, на раскладушку. В комнате Валька.
— А он дома?
— А он дома. Он порывался свалить с классом на выходные в Питер, но я его не отпустила. У него концерт в понедельник.
— Лен… — Валера повернулся к Алёне и положил руку ей на Эверест, — Лен, ну неужели нам совсем некуда деться на ночь?
Алена сосредоточилась и нахмурила брови.
— Ладно, — сказала она, отодвигаясь от Валериных рук, — я попробую. Дай мне сюда телефон.
Домашний не отвечал.
— Играет, — констатировала Алена удовлетворенно, — он, когда играет, ни фига не слышит. Я позвоню на мобильный, у него на нём не звонок, а воздушная тревога.
На мобильный Валя ответил. Капризным тоном.
— Мааа! Я же просил! Я занимаюсь!
— Слушай, Валюша, — начала Алена ласково, — тут такое дело. У тети Тани семейные неприятности, нам тут двух дней не пробыть. Нам тут и часа не пробыть.
— Неприятности? — удивился Валя, — у тети Тани? Какие?
— Ну… — Алена понизила голос, — с мужем. Бывает. Поэтому мы с ней сейчас к нам приедем, эти выходные у нас проживем. Тут неудобно совсем.
— Мааааа! — голос из капризного сделался возмущенным, — сколько раз можно повторять? Я не могу работать при посторонних! Вы будете разговаривать, ходить, дверью хлопать, кухня маленькая, то чай поставить, то книжку достать, то телевизор включить, а мне что делать? Мы же договорились! У меня концерт в понедельник!
— Ладно, убедил, занимайся себе, — сказала Алена, — но учти, к ночи мы все равно приедем. Ночью-то ты не играешь.
— Ночью я не играю. Я сплю. Но чтоб спокойно спать перед концертом, мне нужна полная тишина.
— Валюша, — сурово сообщила Алена, — ты страшный эгоист.
— Мне можно, — уверенно ответил Валя. — Я гений.
— Ты не гений, ты злодейство! — констатировала мать.
— Злодейство тоже, — согласился сын. — Одно не исключает другое.
— Исключает. Классику читать надо.
— Классика устарела. В современном мире гений и злодейство неотделимы. Гений не выживет в современности, не будучи злодеем. У тебя бы не вышло.
— У меня бы вышло, — заверила Алена, — я не гений.
— Еще чего не хватало. Два гения в одной семье — это перебор.
— Перебор, — согласилась Алена, — поэтому мне пришлось пожертвовать собой.
— Это мне пришлось пожертвовать собой, — возразил Валя. — Ты думаешь, гением быть легко?
— Не думаю. Знаю. Не очень сложно. Капризничай себе, и всё.
— Кстати, о капризах, — встрепенулся Валя, — может, мы вот чего сделаем: я позанимаюсь днем, вы уж с тетей Таней посидите где-нибудь в кафе. А вечером я тут подумал, ну, раз я все равно сегодня целый день пилю…
— Так что? — с подозрением спросила Алена.
— Ну… у Митьки народ собирается. Я туда сходить хотел.
— Ты хочешь сказать, что за день до концерта уйдешь на целый вечер?
— Ма, мне необходима разрядка. Я пилю с самого утра и буду еще пилить до вечера. Вы тогда с тетей Таней можете запросто приезжать ночевать, между прочим. А я к Митьке схожу.
— Ну, сходи на часок, — Алена звучала суховато, — только возвращайся не поздно.
— Мамочка, мамуся, я тебя прошу, — зачастил Валя, теряя интонации юного гения, — разреши мне остаться у него ночевать. Вы с тетей Таней спокойно переночуете у нас, а утром я вернусь. Я все равно играть не могу, когда в доме чужие люди, да и сплю не очень хорошо.
— Так ты и у Митьки не будешь спать! — удрученно возразила Алёна, — вы будете гудеть целую ночь.
— Маман, — высокомерно произнес Валя — неужели вы считаете, что ваш сын способен прогудеть всю ночь за день до концерта?
— Запросто, — немедленно ответила Алена, — мой сын еще и не на такое способен.
— Мама, я тебе клянусь, — торжественно сказал Валя, — ночью я буду спать.
— Да ну тебя с твоими клятвами, — вздохнула Алена, — радуйся, ночуй у Митьки. Только, во-первых, хорошенько позанимайся до тех пор, раз уж мы с тетей Таней будем все это время по улицам гулять. А во-вторых, возвращайся завтра прямо с утра. Не забывай про концерт.
— Не забуду. Ни про концерт, ни про любимую мамочку.
— Любимая мамочка сама тебе не даст про себя забыть. Всё, дорогой мой гений. Иди пили.
— Не «пили», а «совершенствуйся», — назидательно произнес Валентин и отключился.
Валера вскочил, обхватил Алену обеими руками и осторожно приподнял над полом.
— Учись, — сказала Алена, приземляясь, — никакого принуждения. Добровольно и с песней. Завтра припрется благодарный за кусок свободы и как миленький будет целый день играть. Концерт у нас в кармане. А также ночь.
— Ленка, ты гений, — восхищенно произнес Валера.
— Я-то? — задумчиво протянула Алена, — не, я не гений. Гениев у нас двое. И это явно не мы с тобой.
— Двое? Ну Валька, понятно. А кто второй?
— Второй — твоя мама. Дай закурить.
* * *
Валя ожесточенно сбрасывал вещи в спортивную сумку, откуда он только что их извлек, и артистично ругался вслух. Вале уважительно внимал его друг Роман. Вокруг бурлил валин класс, обживаясь на матах спортивного зала питерской школы номер семь, в которой им отвели место на два дня.
— Наседка сумашедшая. Психолог недоделанный. Кукушка-извращенка, психиатр-самоучка, скорбная помощь на выезде. "У мужа тети Тани неприятности". У пятой ноги тети Тани неприятности! Так хорошо всё шло. Так хорошо все бежало. И нате вам. У тебя деньги есть?
Рома не сразу сообразил, что последняя фраза обращена к нему.
— Есть, — кивнул он, — но мало.
— Давай, — протянул руку Валя, — сколько есть.
Роман выгреб из карманов несколько бумажек и вложил в Валину руку. Валя вытащил еще бумажки из своих карманов и подсчитал все вместе
— На плацкарту хватит. С утра буду в Москве. Надо не забыть Митьке позвонить, предупредить, что я ночую у него. Чтоб трубку не брал. Холера, ну это ж надо так. Чтоб его бодун забодал, этого мужа тети Тани. Чтоб ему икалось. Ром, если я до утра не доеду — она меня убьёт. Просто возьмёт и убьёт. У меня концерт в понедельник.
— Доедешь, — успокаивающе сказал Рома, — чего б тебе не доехать? Сам говоришь, на плацкарту хватит.
— Да дело не только в этом, — вздохнул Валя, — я-то доеду. Но там же Антон с Маринкой сейчас! Их оттуда срочно выкидывать надо! Мать с этой проблемной тетей Таней вечером придут, что они им скажут? "Здрасьте, мы тут на вашем диване пружины разминаем"?
Валя достал мобильный телефон и набрал номер своего одноклассника Антона. Антон на звонок не отвечал.
— Валяются, — мрачно сказал Валя, повторяя набор, — я тут на ушах стою, а они валяются.
Он повторил набор шесть раз, после чего Антон ответил.
— Тошка, тут такое дело, — начал Валя, — у вас есть еще полдня. Я не рассчитал немного. Вечером мать придёт. С подругой. Так что ночевать вам придется где-нибудь еще.
Он послушал какое-то время, вздохнул и снова заговорил.
— Тоша. Послушай, Тоша. Я не свалился ни с какого забора. Я сам не знал, что так выйдет. Я сейчас собираю тряпки и еду покупать обратный билет в Москву, завтра с утра меня там будут ждать, раскинув руки. Меня-то ведь в Питер не отпустили нихрена. На ночь я отпросился к Митьке, а утром меня кастрируют. А если тебя там застанут, то сначала кастрируют тебя. Ты уверен, что Маринке это надо?
— Ну чего, — спросил Рома, когда Валя отговорил, — чего Тоха?
— А чего Тоха, ничего Тоха, — ответил Валя, с усилием застегивая сумку, — чего Тоха может-то. Будут теперь там ночлег искать.
— А домой они не могут пойти? — непонимающе уточнил Рома, — ну, не переспят лишний раз.
— Не могут они домой. Дома не поймут, откуда они взялись. Они же в Питер уехали. С классом.
* * *
Антон с Мариной целовались. Доцеловавшись, они поцеловались еще раз, после чего Марина спросила:
— И куда теперь?
Антон прервал очередной поцелуй и нецензурно выразился.
— "Не знаю", — перевела Марина. — Я права?
— Права, — вздохнул Антон и притянул Марину к себе. — Иди сюда.
Марина пошла, куда позвали, но через какое-то время вернулась к оставленной теме:
— Тош. А Тош. По улицам целую ночь ходить — это плохая идея. Тош, на улице зима.
— Я в курсе, — нервно отозвался Антон и с ненавистью поглядел на свой мобильный телефон. — И какого ляда я ответил?
— Если бы ты не ответил, нас бы тут вечером обнаружила Валькина мама. На диване. Или в ванной. Или в кухне. На полу. Это лучше?
— Не лучше, — уныло признал Антон. Марина смотрела на него с невесёлой симпатией. Антон встал и заходил по комнате. Время от времени он прерывал ходьбу и целовал Марину.
Походив, Антон резко сел на край дивана и почесал в затылке.
— Слушай, Марин, — сказал он, нахмурившись, — у меня вообще-то бабка есть.
— Поздравляю, — ехидно откликнулась Марина, — она спит и видит стелить нам постель. А также сообщить об этом твоей маме.
— Да нет, — отмахнулся Антон, — ничего она не спит и не видит. И маме ничего она не может сообщить, с мамой они уже четыре года не разговаривают. Но она за городом живет. А на выходные иногда уезжает в город, к моему дядьке, сыну своему. Я ей позвоню, если она на эти выходные собирается уехать — мы можем на ночь поехать к ней. Только надо ей сообщить, что я там буду, а то она потом обнаружит, что ей сдвинули какую-нибудь чашку, и поднимет дикий хай. А так-то можно. У меня ключ есть.
— Но если она с твоей мамой не разговаривает, откуда у тебя ключ? — удивилась Марина.
— А, это длинная семейная сага, — отмахнулся Антон, набирая номер, — мама ей чего-то не дала, а бабушка смертельно обиделась, у неё тяжелый характер. Но меня она любит. Я на покойного деда похож.
* * *
Ада Валерьяновна с Ириной Александровной сидели в креслах возле журнального столика, пили из маленьких рюмочек вишневый ликер и обсуждали знакомых. Услышав звонок телефона, Ада Валерьяновна с сожалением отставила рюмку и грузно встала.
— Алло? Алло? Антошенька, радость моя, какое счастье! Я уже думала, это опять кто-то из моих вечных ненужных знакомых. А это ты. Какой хороший мальчик, я соскучилась, ты сто лет бабушке не звонил, обалдуй ты после этого, а не хороший мальчик, как у тебя дела, мой маленький?
— Да ничего, баб Ад, — семейной скороговоркой зачастил Антон, — учусь, чего у меня. Взрослею. Ты знаешь, в наше время это быстро.
— Знаю, милый, знаю, — вздохнула Ада Валерьяновна, — это во все времена быстро.
— А ты поживаешь, баб Ад? Какие новости?
— Ничего, Антош, ничего. Как я поживаю. Какие у меня новости. Жива — вот и все мои новости. Хожу.
— Ходишь, баб Ад, это хорошо. Это гораздо лучше, чем не ходить.
— Это точно, хороший мой. Я тебе больше скажу — я не только хожу, я даже езжу. Вот сегодня как раз в город собралась.
— Молодец, баб Ад, — от души одобрил Антон, — к дяде Валере, да?
— Естественно, — величественно согласилась Ада Валерьяновна, — не к твоей же бессердечной маме.
Антон пропустил мимо ушей "бессердечную маму", подмигнул Марине и осторожно спросил:
— Баб Ад, а когда ты уезжаешь?
— Да так, чтоб к вечеру уже там быть. Вот сейчас с Иришей наговоримся, и пойду.
— Баб Ад… — Антон посопел, — а можно, пока тебя нет, я к тебе заеду?
— А, — понятливо отозвалась Ада Валерьяновна, — мать достала?
— Достала. Невозможно достала. Не могу больше, баб Ад, хочу спокойно поваляться у телевизора, и чтоб никто мозги не чистил.
На слово «поваляться» Марина фыркнула, зажав себе рот ладонью.
— Да приезжай, конечно, — сразу согласилась Ада Валерьяновна, — у кого тебе еще будет хорошо, как не у бабы Ады. Я-то твою мамулю хорошо знаю, настрадалась с ней. Приезжай, мой маленький. Ключ у тебя есть, вваливайся и располагайся. В холодильнике мы с Иришей оставим тебе торт. А я завтра вечером приеду, повидаемся еще.
— Не, баб Ад, завтра вечером я уже уеду, а то мать убьёт. Мы с тобой в другой раз повидаемся, хорошо? Обязательно повидаемся. Я соскучился.
— Хорошо, — сказала Ада Валерьяновна, — приезжай, когда хочешь. Ты же знаешь, я всегда тебе рада.
Антон закончил разговор, подпрыгнул, махнул рукой, достав до люстры, качнул её и в прыжке приземлился рядом с Мариной на диван.
— Всё, Маришка, — сказал он, обнимая маринины плечи и мягко опрокидывая её назад, — счастье есть. До вечера пробудем тут, а потом поедем к бабке. Там в холодильнике торт.
Марина не ответила, но не потому, что не хотела разговаривать: у неё немедленно оказались заняты губы.
* * *
Дорожка к деревянному домику Ады Валерьяновны долго петляла между потемневшими к вечеру деревьями. Антон с Мариной шли, взявшись за руки, время от времени останавливаясь, чтобы поцеловаться. Деревянный домик приветливо глядел на них издалека. Наконец, они подошли к двери, Марина пропустила Антона вперед, а он порылся в карманах и вынул ключ. Вставил его в замочную скважину, но повернуть не успел — дверь распахнулась сама.
На пороге стояла Ада Валерьяновна.
— Антошенька, милый, — сказала она, с нежностью глядя на внука, — я подумала, и зачем мне ехать в этот город. Я тебя не видела сто лет, я тебе котлет нажарю. А Валерке хрен. Не заслуживает Валерка моих котлет. Не любит он меня.
(с) Виктория Райхер
У меня есть все.
У меня есть переметная с плеча на плечо сумка-планшет, с пряжкой «на щелчок». Офицерская вещь. Внутри — нотная тетрадь, латышский пенал, библиотечная книжка (срок сдачи истек позапозавчера) и пол-яблока, вроде «джонатан».
У меня есть синие в черносливный отлив резиновые сапоги, в которых мякнут и жмутся ноги.
У меня есть зубы, мелкие, белые и мокрые. Один зуб, молочный, лубяной, уволокла в поликлинику сутулая чернорабочая мышка. Взамен она обещала принести новый — костяной.
У меня есть пасмурная, под цвет мышки, ветровка из зонтичного полотна с шуршавным капюшоном, в прорези под рукой помалкивают два карманных гривенника.
У меня есть то, что лучше бы и не было, но все равно никуда не денешься. Я пробовал. Сразу, как вернулся из школы. Быстро все поел, быстро собрал сумку в прихожей и в дверях был быстро пойман бабкой и быстро одет во что не хотел. Так что теперь у меня под вельветовыми штанами — «брижами» (я их ненавижу до гусиной кожи, они куцые, культяпками до колен, и не просто так штаны, а хоровая форма), есть еще и они.
У меня есть колготки.
Они стыдного цвета, вроде школьной мастики, и длинные, как все на свете.
Они колготятся винтом отдельно от меня, киснут грибными шлюпяками над сапогами, в их растянутой лапше попадаются штопки, кастрюки и занозные щепочки. На изнанке у них колючий ярлык, где все написано про чулочно-носочные изделия Первомайской тыры-пыры фабрики имени Седьмого Ноября. Ничего, однажды мы все вырастем, пойдем вместе и всю эту фабрику молча сожжем спичками.
Колготки для здоровья. Если я не буду их носить, бабушка пойдет со мной в «трицатый магазин», где продавец дает ей суповые с синими опечатками кости в мокрой суровой бумаге, и по дороге будет каждой встречной пенсионерке говорить вслух: «Вчера у него болел пыс». Вот она это скажет миллион раз, и я умру стоя. Я буду мертвый, буду ковырять кусок асфальта ногой и шипеть ноздрями, как будто меня понарошку душат больничным вафельным полотенцем:
— Бабушка, ну, бабушка же… бабушшшшшшкккка…»
А еще у меня есть ржаная лепешка.
Она такая плоская, совсем лепешка. Она пахнет сухарным квасом и коринкой, крупитчатая с хлебным глянцем-запеканкой, и сверху на ней насечки ромбики. Похоже на йодную сеточку, которую рисуют на синяках, чтобы до свадьбы зажило.
Я ее не ем, жалко. Просто держу в руке, как смотрю сны или программу мультфильмов.
Косо сечет снежная крупа, и сейчас же тает бусинками, потому что лепешка изнутри теплая. На улице хлеб пахнет совсем не так, как дома. Хлеб дома магазинный, запертый, а на улице он делается вкусным и опасным, как будто его пекли пастухи, нищие, сивые сычи и хорошие сволочи. Такой хлеб не берут в магазине, а бесплатно крадут, или он сам по себе выпадает из гнезда, как снег.
Мы с лепешкой полчаса живем в чужом дворе.
Мне десять лет. Я — дезертир и прогульщик.
Мне нужно идти в музыкальную школу, но я туда ни за что не иду. Я сижу на корточках и слушаю, что творится снаружи.
За углом жилого дома падает под гору до фабричных набережных Трехгорный вал и на наждачном проезжем полотне гудят по-пароходному, редкие грузовые машины, а в д\к имени Ленина светятся окна танцевального зала, где девочки руки-в-боки грохают всеми пятками об пол и гаркают: «ка-за-чок!» — так что форточки от девочек дрожат.
Я застрял на полпути в этом дворе. Это интересный двор. Он узкий, как коридор. И в нем никогда не бывает людей.
С одной стороны его подпирают лысыми боковинами совсем старые дома мочегонного света, дома на добротных цоколях, с веерами кирпичной кладки над тесными окнами. Я знаю, что это — рабочие казармы. Их строили буржуи при царе, чтобы рабочим было где спать. Когда все буржуи умерли, в казармах зашевелились за перегородками чужие люди с алюминиевыми кастрюлями, беломорным дымом и несвежими газетными листами.
Люди шарят по книжным полкам, выставляют на подоконники трехлитровые банки с рассолом и пачки хозяйственного мыла, люди вкручивают в патроны голые симпатичные лампочки, люди едят из сковородки холодные макароны по-флотски, люди вешают на прищепки выстиранные пакеты, с которых капает, люди затыкают ветошью узорные дыры вентиляции, из радиоточки ни для кого поет государственным голосом муслимагомаев, на чьей-то конфорке ушло молоко — и воронам на ветках это дело обидно нюхать.
Я помню, что вчера закончился ноябрь.
Напротив казарм въехал утюгом высоченный горбатый холм, с мусорными обрывами с кривыми деревьями, с уступами и на макушке этого холма — железный частокол конторской ограды, две сизые башни с бельмами, вроде водонапорных, а дальше с красной строки — глухой флигель музыкальной школы, даже отсюда слышно, как туго пукает тромбон из окна. А может не тромбон, а туба, а может не туба, это все равно не наши. Мне никакого тромбона не дадут. Я пою в хоре по средам и пятницам.
Начальник хора — Гейнрихс. Он весь сделан из своей фамилии. А из остатков ему сделали жену. Она дирижирует всеми руками, на ушах у нее мочки, а в мочках — клипсы. Она слушает, кто просто открывает рот, а кто поет хором. Она учит нас говорить не «сольфеджио», а «сольфеджО». Гейнрихс сделан для того, чтобы чокать квадратным перстнем по крышке рояля и считать: «Раз-ын, два-ын, трын!».
Два месяца мы поем эстонскую песню. Слова Гейнрихс чирикает мелом на доске.
Он пишет, а мы поем, а он пишет.
Слова такие:
«Кёликел, кёликел,
Оледвайке лобус эл,
Сискуй сопру коли маяс,
Садад эра са!»
(Раз-ын, два-ын, трын, трын, трын)
Полукруглое окно репетиционного класса, между резными рамами зимует прошлогодняя бумага от мух, комья ваты с толчеными вдрызг елочными шариками. Стемнело рано, за чугунными копьями ограды тлеет лимонный фонарь. Я смотрю в окно и чтобы не спать, щурюсь, фонарь разъезжается начетверо газированными лучиками.
На жестяном подоконнике снаружи снежная жижица и голубиные кляксы с черными запятыми. Гейнрихс кормит голубей через форточку овсяными хлопьями. Голуби кивают и это самое кушают. Жена Гейнрихса встряхивает челкой над доминошными зубариками рояля, крышка откинута наискосок, видно, как дрожат и пыжатся медные кишечные завороты струн. Снизу по ним вежливо тяпают войлочные молоточки-собачки.
Сейчас из всей этой бузы получится музыка, голуби уковыляют вразвалку по карнизу, мы грянем на «раз-ын», битыми тарелочками задребезжат первые ряды девочек-сопрано, и грузно поддакнут с верхотуры стриженые альты в таких же, как у меня хоровых штанах-«брижах», которые надо беречь, потому что реквизит. А я впустую разину рот, зевну в такт и эту «сискуй сопру» не спою. Тут меня, как жулика, выведут к рояльным копытцам и скажут: «А если на концерте в Колонном Зале Дома Союзов все откроют рот и не споют, что получится? А?»
Меня ни в каком случае не переведут в старший хор и не покажут по телевизору. И на гастроли в Тольятти я тоже не поеду по железной дороге. Ни в каком случае.
Я — гад.
Зато у меня есть лепешка. Хотите, я вам всем ее подарю? Не хотите, как хотите, мы с ней сейчас полезем на кудыкину гору, воровать помидоры.
На дворовую гору я карабкаюсь локтями и коленками, а сумка хлопает меня сзади, а опасно скользят вперемешку со снегом черные листья.
Я долго дышу на верху, держась за холодные прутья решетки. Слева дрыгается на ветру веревка тарзаньих качелей, их держит в раздвоенной ветви сырое дерево тополь.
Меня здесь никто не найдет.
За оградой сизого особняка фабриканта Прохорова вполоборота сидит холодная женщина, предлагает любому в награду мраморные пломбирные рукава с горками слабого первого снега. Круглые кудри женщины убраны в пучок. На верхнем ветру остекленели соленые миндальные скорлупы абсолютно пустых глаз. Осень зашлепала ее груди и спину кленовыми пятернями, «носиками» крылатых семян, красно насорила на колени горстями расклеванной рябины. Отступила от постамента и оставила женщину так, зимовать всухомятку вместе с каменным гончим псом у ног, с пустым колчаном и полумесяцем на высоком по-тоскански затылке.
Сто лет назад какой-то дурак вкатил, пыхтя, на холм великанскую катушку с намотанным синим кабелем. Я ложусь на эту катушку боком, прижимаю колени к груди и смотрю на женщину. Между нами — черные прутья, колкая пудра снега, особняк зажег квадраты конторских окон, там — «учреждение». В нем сидят глубоководные машинистки, маячат с этажа на этаж пиджаки с кипами папок, а в жестянках из-под зеленого горошка и болгарских компотов торчат кактусы и щупальца столетника.
Мы с холодной женщиной не будем на это смотреть.
Она покажет мне свою красивую собаку.
Я покажу ей ржаную лепешку.
Я скажу ей, что знаю все.
Я знаю, что один подъезд рабочих казарм уже выселили, там люди не живут.
А в тех домах, где не живут больше люди, поселяются НеЛюди.
Они добрые и очень легкие, мелкие, как мотыль. Не поймешь — мальчики или нет, у них глаза скорые и черные, как изюм, а головы голые, без волос. Они носят ночнушки на три размера больше чем надо, поэтому они всего стесняются, и по вечерам тесно смеются, бегают босиком друг к другу из угла в угол в гости. А что делают НеЛюди? Они целуются на сквозняке и делают Пустяки. Пустяки таскаются за Нелюдями, как собачки или овечки. А чтобы Нелюдям и Пустякам было от кого спасаться, в четверг в пустые дома заглядывают Стукачи.
После войны, когда бабушка и мама вернулись из эвакуации, в четвертом этаже нашего дома жил Стукач. Он делал так, что любой человек, какого ни возьми, короче, любой пропадал пропадом.
Встал человек утром в субботу, почистил зубы, заглянул на кухню, а там пахнет сырниками, солнце сидит в форточке, в сушилке чистые блюдца мал-мала-меньше. Дай, — думает человек, — спущусь за газетой. А почтовые ящики стережет Стукач. И пальцем человека в грудак — тык. Так, мол, и так. Ты. Человек вернется, ляжет на тахту, закроется от всех газетой и плачет, и сырники лезут не в то горло. А вечером человек пропадает пропадом. У Стукача была дочка, и с ней никто не дружил. Она пуляла Стукачу в голову ботами и кричала:
— Сдохни, блять, сдохни!
Дочка выросла и уехала в Ленинград, стала пьяницей и пропала пропадом.
Стукач со всеми здоровался, по праздникам звонил в соседские квартиры и совал через порог заграничные бутылки, консервные банки (даже китайский колбасный фарш!), шоколадные наборы «ассорти», крупу и папиросы — цековский паек.
— С праздником. Угощайтесь, кушайте, детям…
— Вас так же. Спасибо. Нам не надо.
И так из-за каждой двери.
И в первом этаже и в четвертом, и во втором подъезде и в пивняке на прудах. Нам не надо. Ни-че-го-шень-ки.
Стукач всегда ходил по середине улицы, по проезжей части. Он боялся подходить слишком близко к окнам или срезать дворами — вдруг уронят на голову бутылку или опростают мусорное ведро.
Даже овчарку Стукач не мог завести. Стукач жил в коммуналке, там многие соседи пропали пропадом. У одной женщины — муж. Она ночью пришла в комнату к Стукачу голая, в халате, плакала и плевала ему между глаз, плакала и плевала, а утром ее увезли в Белые Столбы к полоумным.
Стукач выйдет покурить на кухню, а все молчат и не смотрят, и диктор по радио молчит и вода не капает в раковину, и суп не кипит, даже спички чиркают, воняют, но не горят ни фига. Только все так молчат и не смотрят, что понятно, если Стукач заведет овчарку, она тут же чего-ничего поест и отравится насмерть.
А потом умер Сталин, и Стукач пошел его хоронить зачем-то, и его вместе со всеми задавил грузовик с песком. Фамилия Стукача была Петраш.
А Нелюди умеют летать. Правда. А Стукачи не умеют никогда.
А я все это знаю и рассказываю холодной женщине и ржаной лепешке, и мы улыбаемся. Если бы не придурошная решетка, мы бы точно поцеловались на сквозняке и полетели бы далеко-высоко над Москвой, кувырком, невесомые и веселые, как Пустяки.
Я знаю, что где-то есть первоклассницы, которые снятся. Они беленькие и крепко держат нитки от беленьких баллонов первомайских воздушных шариков, а сквозь них официальные лица на цыпочках несут в палисандровых мыльницах генсеков, первоклассницы разжимают костяшки пальцев и беленькие баллоны нехотя ползут в высоковольтное пластмассовое небо. Пододеяльник отсырел, копится за щекой кипяченая соленая слюна, они мне снятся, значит я заболел, как всегда на осенние каникулы.
Еще я знаю, что если накрутить на телефонном диске все цифры от нуля до девяти можно позвонить Богу. Только у Бога все время занято.
Я знаю, что если ночью без спроса напиться сырой воды, получаются Арбузные Чертики. Получаются, просачиваются и кишат кишмя, как кишмиш в дуршлаге. Они ни чуточки не арбузные и ни фига не чертики, просто они так называются, потому что все на свете, что хочет получаться и кишеть кишмя, должно быть названо. Строго-настрого нанизывает нас, названных, зима на узкий указательный палец.
Стой. Кто идет?
Снег…
Я знаю, что старухи на скамейке у подъезда говорят, про женщин, которые спят за деньги. Каждый вечер они крадутся в плюшевых шлепанцах мимо старух по нашей улице к гостинице Международного Торгового Центра, рядом с которым стоит голый бронзовый дядька с крылышками на пятках. У каждой такой женщины на плече тигровая сумочка — старухи говорят, что в сумочках они носят ночные рубашки, пудру и баночки с ночным кремом. Глаза женщин заранее слипаются, они давят зевоту кулачками и ныряют в гостиничные стеклянные двери-вертушки, где насильно спят за деньги. До первого трамвая в пять тридцать утра, на лбу которого всегда написано «в депо» и цифра 23.
Трамвай тренькнет на влажных, как ножи, от дождя голубых говорящих рельсах и женщины легко проснутся и сядут пить чай с пастилой.
А последнее, что я знаю, я не скажу даже моей собеседнице.
Потому что это самое лучшее, что бывает на свете.
Вот:
В выселенном доме за моей спиной точно есть особенная половица.
Если на нее наступить она бесшумно опрокинется и провалится в космос.
Только это не тот космос, который в новостях, где все растопырились в невесомости, сосут кисель из тюбиков от зубной пасты и гнусавят телефонными голосами, что «полет проходит нормально», а настоящий, ласковый и постоянный Космос.
Я его видел во сне сто миллионов раз.
Иссиня черные пространства, как виноград «изабелла» или бархатистая выстилка ювелирной коробки. Всего навалом: квазары, туманности, солнечные ветры, астероиды, пульсары, ледяные туловища комет и елочная канитель сезонных метеорных дождей.
Космос исподволь светится, искрит, пересмеивается клавесинным хрусталем и фосфором. А я лечу навзничь сквозь сон и расту. Никуда не надо просыпаться до света, не надо есть невкусное, овсяное и торопиться на автобус и вспоминать расписание уроков тоже не надо. Так и носит меня по космосу через запад на восток, а вокруг куролесят внутренности карусельного механизма. Семимильные соловьиные колеса и расписные противовесы, косые татарские серпы маятников и высокие соломенные лесенки вальсируют на весу невесть как…
На самом интересном месте вступает, перхая, граммофон-похоронка. Неизвестная паскуда заводит его ржавой ручкой, и голос из раструба, запинаясь, повторяет мое имя в пустоте. Знаете, как бабки-кошатницы шляются по лестничным клеткам с молочными блюдечками и кыскыскают. Голос давится первым слогом имени, то ли в ярости, то ли в тоске сигналит склифосовскими позывными:
— …икс! …икс! …икс! …икс!
Красивый синеглазый космос ссыхается, сворачивается рулоном, на выброс, и я с визгом валюсь за кулисы собственного имени.
Замертво.
Ну, тут, конечно, надо просыпаться куда-то до света, есть невкусное и то и се, и естественно — быстро.
Я давно облазил все этажи выселенного дома, обмусолил каждую ступеньку, простукал стены, как несущие, так и межкомнатные, сплясал тустеп на всякой полоске-половице, но ту самую, которая насквозь, в космос, так и не встретил. Досадно.
— Мальчик. Ты должен мне помочь.
Я едва не лечу кубариком с моей кабельной катушки.
Я не один во дворе, на холме.
Рядом стоит белесый человек в болоньевой куртке с расстегнутыми косыми кармашками. Он вспотел, он толстый, он дышит животом и он старый. Ему наверное тридцать лет.
— Помоги мне, мальчик.
Он смотрит на лепешку. Он голодный? Точно.
Я слезаю с катушки, протягиваю ему лепешку и говорю:
— Возьмите, пожалуйста.
— Нет. Да. Я здесь не могу. Пойдем туда.
Я понимаю, он стесняется есть на улице. И мы идем вместе туда — в выселенный дом. Мы поднимаемся на самый последний этаж, где хлам и пылища, аварийная лестница уперлась в чердачный люк и окно лестничного пролета в хитрой раме — как пол-колеса. Рама выбита и под ногами хрупает стекло.
Я сажусь на холодную батарею. Сейчас мы будем есть лепешку.
Я даже не буду смотреть, как он будет есть, пусть поест спокойно. Ему стыдно, что он голодный и толстый, и весь мокрый, как вареная куриная кожа, и ему совсем тридцать лет.
— Мальчик. Сними свои колготки.
У меня за ушами делается горячо, а в голове плохо и гулко, как в дырке от буквы «о». Попался. Одели, называется. Все дураки. Даже посторонний человек на эти уродские колготки не может смотреть. Это мне надо стесняться, а не ему. Вот в чем дело, не нужна ему моя лепешка, он меня пожалел, не стал делать замечание. И я назло говорю:
— Не сниму. Я кричать буду.
— Нет. Кричать ты не будешь.
Он прав, я кричать не буду. Потому что у него в руке треугольный кусок стекла.
Он берет всей свободной ладонью за лицо, смазывает пОтом, и отпускает ненадолго.
Я даже могу немножко ходить на этом мусорном пятачке. Но убежать не могу, потому что он стоит и дышит между мной и лестницей — я смотрю через перила, туда очень хочется, но нельзя — там очень глубоко, темно, вниз улиточным поворотом ныряют винтовые лестничные пролеты, торчат штыри арматуры.
Я тискаю в кулаке лепешку и очень тихо говорю с ним, стараюсь, чтобы на одной ноте, как читают написанное, сонно и внятно, будто мне все равно.
Честно? Я не помню, что я ему говорил.
Точно не просил отпустить домой, не плакал, не рассказывал о себе.
Просто говорил.
То ли пять минут с хвостиком, то ли час с лишним.
Он отошел от лестницы, присел на корточки, уронил стекло и отвесил челюсть.
И тогда я соврал ему:
— Не бойтесь. Я еще раз. Обязательно. К вам приду.
И побежал вниз.
Я очень долго бежал.
И кричал.
Только ничего не было слышно.
Как в хоре, когда я впустую открывал рот.
Я сидел в скверике около детского сада. Посередине стояла широкая ваза-клумба. В ней ничего не росло, и земли не было. Была вода. Весь сентябрь-октябрь-ноябрь вода наливалась в нее с неба, остывала и чернела. Сейчас, в декабре вода тонко примерзла по верху. Это была не простая вода — а сталинская. Сталинская вода — это такая вода, которой вороны запивают волчьи ягоды, чтобы жить всегда. Я разломил ледяную корочку и выкинул из вазы куски.
Я насильно ел мою лепешку, которая стала грязной, и запивал ее сталинской водой, чтобы больше никогда не кричать.
Потом я встал и пошел домой.
И больше никогда не кричал.
А вернуться в выселенный дом нельзя, я пришел в тот двор вчера, постоять.
Стена затянута зеленой строительной сеткой и проем подъезда, кажется, замурован.
…Сорок дней и сорок ночей над Пресней будет поворачиваться великое хриплое облако.
Оно вслепую проглотит новогодние елки, голые пирамидальные тополя, хоккейный каток на центральном пруду, верблюжье одеяло и хоккейные клюшки на чужом балконе, скамьи на чугунных ногах, черные скворечники, стеклянный пост регулировщика — «стакан» на перекрестке, газетные киоски, кувыркачие тяжелые урны-колокола, полные литого льда, пельменную напротив зоопарка, все проглотит облако, ничего никому не оставит. Взамен над площадью Восстания взойдет для всех нас навсегда счастливое старое, старое, старое солнце.
Мысли не держутся в голове и ускользают с лёгкостью лепестков сирени.
Надо ложиться спать, между прочим.
2 сутки уже.
от оно как..
Темнело. Ладонь рассеянно отодвинула ветку. Серые крылья волочились за спиной — на сером не видно грязи и света. Ангел равновесия возвращался. Домой? У него нет дома. Просто возвращался. Вот и думал… Что может дать людям тот, у кого и дома-то нет?.. Есть другое, выше, сильнее, то, что не назовешь словами… Есть сила. Да, сила… А дома — нет. А значит, сила исчерпаема, ведь восстановить-то ее негде… Что может дать такой ангел людям? Что, кроме болезненной ноши, которая возникает где-то в области сердца и толкает на великие свершения?..
Что-то прошуршало в ветвях, и к ногам свалился комочек непонятного цвета. Ангел нагнулся и взял в руки… совенка. Под пыльными серыми перышками билось сердце. Совенок дышал… Жив.
Ангел шел, раздвигая правой рукой ветки. В левой, на ладони, лежал совенок. Дышал. Скоро в темноте появилось пятно еще более темное, чем воздух. Пещера. Ангел зашел внутрь и, убедившись в том, что там пусто и он никого не потревожит, сел у входа на ворох лапника. Он запахнулся в плащ цвета пыли, обнял совенка ладонями и дохнул на него. Так ангел и просидел до рассвета, вдыхая жизнь в маленький комочек…
…Ангел почувствовал тепло на груди и открыл глаза. Светило солнце, в пещере пахло теплом. Цепляясь коготками, на нем устраивался совенок. Они переглянулись. У совенка были огромные зеленые газа. Мир вспыхнул.
“Дом”, — подумал ангел.
И проснулся.
(с) Ольга Морозова
* * *
Лишь изредка я привстаю с диеты…
* * *
Нет, я не против, только не согласна!
* * *
Забудь о прошлом, наживем другое…
* * *
Вы снова здесь? Как Вы непостоянны!
* * *
…я не вернусь, поскольку не ушла.
* * *
Я выгляжу неплохо, но не часто.
* * *
Мужчинам проще, их свекрови любят…
* * *
Да согласись же наконец: я не упряма!
* * *
Он так молчит, что хочется раздеться…
* * *
Я в третьем браке. Муж - в последнем.
* * *
Люблю без памяти… без памяти… кого?..
* * *
Он в розовых очках сменил мне стекла….
* * *
…я стою дорого, особенно в одежде.
* * *
Да нет, до свадьбы он не заикался…
* * *
Мне замужем не очень, но живется…
* * *
Я сохраню вам верность под проценты…
* * *
Нет, ты не просто глуп, ты глуп витиевато!
* * *
Идут года, мне все еще за тридцать…
* * *
В его глазах читается: семь классов…
* * *
Помехи счастью - ты и лишний вес.
* * *
Как это трогательно!.. Только не руками!..
* * *
Вот негодяй: краснеет - и не врет!
* * *
Сегодня плов без мяса. И без риса.
* * *
Какие это деньги? Это сдача!!!
* * *
Все позади: придется обернуться!
* * *
Вкус у меня прекрасный. Запах тоже.
* * *
Я сражена… Не наповал, но на пол.
* * *
Сравни ее характер и мой бюст! Мой круче!
* * *
Ты прав, я умница, но шубка мне как раз…
* * *
Как робок он… сопротивляться сложно…
* * *
Мне истина дороже не настолько!
* * *
И мама, и Минздрав предупреждали…
* * *
Он промолчал - и я ему поверила…
* * *
Если б ты любил меня, как пиво!
* * *
Да, женщин много, но соперниц больше…
* * *
….буквально смотрит в рот. Как стоматолог.
* * *
В твоих объятьях я не только честь теряю…
* * *
Ну ладно бы алкаш, так он еще и лысый…
* * *
Многозначительно молчит, а просит однозначно!
* * *
И чувствую: он мой, как это ни противно…
* * *
В постели он подобен богу: не храпит!
* * *
В нем много детского: не любит манной каши…
* * *
Я верю, что и ты сумеешь чью-то жизнь испортить!
* * *
….не смотря ни на что, ни на где, ни на с кем…
* * *
Время лечит, но исход всегда летальный…
* * *
Теперь я после первой не целуюсь…
* * *
Смысл жизни с кухни выглядит иначе…
* * *
Скрывать мне нечего, но так хотелось скрыть…
* * *
….ну, изменила… но от силы - раз!..
* * *
Нет, не напрасно ты вчера почистил зубы…
* * *
Мужчины косяком - и мимо, мимо…
* * *
Любовь нужна, как деньги: ежедневно.
* * *
С кредитной карточкой не только жизнь прекрасна…
* * *
Печаль моя светла: она уже слиняла…
* * *
Любовь прошла, осталось - остальное…
* * *
Все нестандартнее фигура год от года…
* * *
Уснул, не попрощавшись. Развожусь!
* * *
Таких, как я, немного: только я…
* * *
В твоих глазах есть все, помимо смысла.
* * *
Ты оскорбил не вдруг, а постепенно.
* * *
Тебя не видеть. Это ли не счастье?
* * *
Скучаю по тебе, как по застою…
* * *
Прикрывши робким 'нет' решительное 'да'.
* * *
что ж, будь по-твоему: снег белый и холодный.
* * *
Подарил мне пылесос, женится наверно..
* * *
Воздушных замков я не строю, только глазки.
* * *
Он мне любовник, хоть по документам муж.
* * *
Он холостяк, иных достоинств нет.
* * *
Любить он мастер, а жениться кандидат.
* * *
Он улыбался искренне, цинично.
* * *
Я требую сейчас же, но не сразу!
* * *
Я не романа жду от вас. Лишь предложения.
* * *
Попробуй суп, не бойся, есть лекарства!
* * *
Пора мириться, завтра день зарплаты…
* * *
На завтра у меня истерика и шопинг
Первый мудрый еврей говорил, что у людей все плохо, потому что у них вот тут (показывая на лоб) все плохо. Это был Моисей.
Второй мудрый еврей говорил, что у людей все плохо, потому что у них вот тут (показывая на сердце) все плохо. Это был Христос.
Третий мудрый еврей говорил, что у людей все плохо, потому что у них вот тут (показывая на карман) все плохо. Это был Маркс.
Четвертый мудрый еврей говорил, что у людей все плохо, потому что у них вот тут (показывая ниже пояса) все плохо. Это был Фрейд.
А пятый мудрый еврей сказал, что у людей не все уж так плохо, потому что все относительно. Это был Эйнштейн.
1 круг
Некрещёные младенцы и добродетельные нехристиане
Безбольная скорбь
2 круг
Сладострастники (блудники и прелюбодеи, просто страстные любовники)
Кручение и истязание бурей
3 круг
Чревоугодники, обжоры и гурманы
Гниение под солнцем и дождём
4 круг
Скупцы и расточители (неумение совершать разумные траты)
Стенка-на-стенку (вечный спор)
5 круг
Гневные и ленивые
Вечная драка по горло в болоте
6 круг
Еретики и лжеучителие
Быть призраками в раскалённых могилах
7 круг
1. Насильники над ближним и над его достоянием (тираны и разбойники)
Кипеть в кровавой реке. Тех, кто высунется, подстреливают кентавры
2. Насильники над собою (самоубийцы) и над своим достоянием (игроки и моты, то есть бессмысленные истребители своего имущества)
Самоубийц, в виде деревьев, терзают гарпии; мотов загоняют гончие псы
3. Насильники над божеством (богохульники), против естества (содомиты) и искусства (лихоимство))
Изнывать в знойной пустыне у горящего потока
8 круг
1. Сводники и обольстители
Грешники идут двумя встречными потоками, бичуемые бесами
2. Льстецы
Влипшие в кал зловонный
3. Святокупцы, высокопоставленные духовные лица, торговавшие церковными должностями
Туловища закованы в скалы, по ступня струится огонь
4. Прорицатели, гадатели, звездочёты, колдуньи
Голова повёрнута на пол-оборота вечно
5. Мздоимцы, взяточники
Кипеть в смоле. В тех, кто высунется, черти вонзают багры
6. Лицемеры
Закованы в свинцовые мантии и ставились на расколенную жаровню
7. Воры
Мучения гадами (кенхр, амфисбена, фарей, якул, ехидна), взаимопревращения с ними
8. Лукавые советчики
Души горят внутри огоньков
9. Зачинщики раздора
Потрошение
10. Алхимики, лжесвидетели, фальшивомонетчики
Проказа и лишай
9 круг
1.Предатели родных, родины, друзей и единомышленников
Вмёрзли в лёд по шею, и лица их обращены книзу
2. Предатели благодетелей, величества божеского и человеческого
Вмёрзший в льдину Люцифер терзает в трех своих пастях предателей величества земного и небесного (Иуду, Брута и Кассия)
Исходная страшилка:
Сева на древо за вишней полез,
Сторож Матвей вынимает обрез.
Выстрел! Раздался пронзительный крик…
Сорок второй! - ухмыльнулся старик.
ВАРИАНТЫ:
* * *
О. Хайям
Плеч не горби, Матвей, и не нужно рыдать.
Гибель Севы ты можешь легко оправдать -
Столько вишен спас выстрелом, слава Аллаху!
Значит, осенью будет наливка опять.
* * *
В. Шекспир
Любовь и смерть близки как две руки,
Но думал ли о том несчастный Сева,
Когда, морали общей вопреки,
Тайком полез за вишнями на древо?
Да, он любил! Любил их нежный вкус,
Их аромат, их сладкий сок и мякоть.
Но вынести не смог любовный груз,
И проиграл… О нём не надо плакать.
От бурной страсти обретя покой,
Лежит теперь он в зарослях шалфея,
Сражённый справедливою рукой
Сурового апостола Матфея.
По-разному приходит к нам любовь,
Но плата за неё известна - кровь.
* * *
М. Басё
Меток Матвей-сан.
Кровь юного самурая
Словно сакуры сок…
* * *
И. Крылов
Проказник Сева, малый лет семи,
Считал, как говорят, себе на горе,
Что вишни слаще на чужом подворье.
Подобное случается с детьми.
Хоть маменька по десять раз на дню
Твердила: ?Бог воров накажет строго?,
Но Сева все слова про Бога
Воспринимал как болтовню.
Решив откушать вишен всласть,
К соседу - шасть!
В саду он, с ловкостью медведя,
Залезть на дерево сумел,
Но так при этом нашумел,
Что всполошились все соседи.
И вот, уже, из-за ветвей,
На Севу смотрит дед Матвей.
Он, паутинку сняв с лица,
Одним движеньем быстро, ловко
Из-под полы достал винтовку
И взял на мушку стервеца.
Дуплет! Посыпалась листва,
И старец хмыкнул: ?Сорок два?.
Мораль: не хочешь пулю в свой живот -
Не разевай на плод, запретный, рот.
* * *
А. Пушкин
Июльским солнышком согретый
Благоухает старый сад.
Мне с детства дорог запах лета
И спелых вишен аромат.
Читатель, ты, наверно, тоже,
Когда был малость помоложе,
Любил в соседский сад залезть,
Чтоб ягод с дерева поесть.
Вот точно так же юный Сева,
Увидев пышные сады,
И соблазнившись на плоды,
Решил отведать вишен с древа.
И ранним утром, словно вор,
Тайком полез через забор.
Не знал шалун, что спозаранку
Колхозный сторож дед Матвей,
Покинув тёплую лежанку,
В саду укрылся меж ветвей
И прихватил с собой берданку,
С которой в грозную ?гражданку?
Уже командовал полком,
Слыв ?Ворошиловским стрелком?.
Он на непрошенного гостя
В прицел оптический глядит -
Хлопок! - и Сева вниз летит,
Ломая сучья, ветки, кости.
Убит воришка. Сторож рад,
Зарубку ставит на приклад.
* * *
М. Лермонтов
Скажи-ка, дядя, как так вышло,
Во всех садах пропали вишни
На целую версту?
И лишь у нас вокруг беседки
От спелых вишен гнутся ветки,
И смотрят с завистью соседки
На эту красоту.
Ох, любопытен ты, Ванюша!
Но если хочешь знать, послушай -
В деревне тут, у нас
Шпана шалила этим летом.
Нагрянут ночью, а к рассвету
В саду следа от ягод нету.
И так из раза в раз.
Сначала жители роптали
И письма-жалобы писали,
Прося шпану унять.
Но от начальства мало толку,
И вот тогда я втихомолку,
Достав из подпола двустволку,
Стал вишни охранять.
Да, нелегко достались вишни.
Бандитов сорок, даже с лишним,
Поймали мой жакан.
Последней жертвою был Сева.
Его я срезал прямо с древа.
А не захаживай налево,
Отпетый хулиган!
Зато теперь у нас порядок,
Никто в садах не топчет грядок
И ягоды не рвёт.
Вздохнули люди с облегченьем.
А я тебе на день рожденья
Сварю вишнёвое варенье
И сделаю компот.
Н. Некрасов
В каком году - не ведомо,
В каком краю - не сказано,
В деревне возле озера
Жил старый дед Матвей.
Росла у дома древняя
Развесистая вишенка -
Одна отрада дедушке,
Души не чаял в ней.
Но как-то тёмной ноченькой
Соседский отрок Всеволод
Незваный и непрошенный
Прокрался словно тать.
Решил по злому умыслу
Затеять штуку скверную
И с вишенки Матвеевой
Все ягоды сорвать.
Достал с заветной полочки
Старик свою двустволочку
И жахнул метким выстрелом
Злодею прямо в лоб.
А труп упрятал дедушка
В могилку возле вишенки
И сверху посадил ещё
Петрушку и укроп.
* * *
И. Северянин
Это было в деревне в середине июля,
Когда сочные вишни созревали в саду,
Когда вечером синим пела песни зозуля,
И лягушки ей хором подпевали в пруду.
Ах, пурпурные вишни - квинтэссенция лета,
Вы - магнит для поэтов и мечта поэтесс.
И поэтому Сева, несмотря на запреты,
На Матвеево древо грациозно полез.
В тишине грянул выстрел, и смертельная пуля
Погубила поэта, погасила звезду…
Это было в деревне в середине июля,
Когда сочные вишни созревали в саду.
* * *
С. Есенин
Плач тальянки еле слышен,
А на огненной заре
Заалели гроздья вишен
У соседа во дворе.
На скамейке возле хлева
Парень девке подмигнёт -
Жди, подруга-королева,
Сева ягод принесёт.
Вечер бархатный спустился,
А в тени густых ветвей
С карабином притаился
Хитрый сторож дед Матвей.
В чарах звёздного напева
Мотыльки пустились в пляс.
Не дождётся девка Севу -
У Матвея меткий глаз.
* * *
В. Маяковский
В самом
разгаре
лето.
В саду
у деда
Матвея
Густо
висят
на ветках
Вишни,
кровью
алея.
Кто там
словно
разбойник
Тайно
лезет
на древо?
Сорок
второй
покойник -
Сева!
Сева!
Сева!
Б. Пастернак
Писать об этом нелегко,
Но было дело:
Алела вишня высоко.
Одна алела.
Рассудок Севе говорил:
?Не лезь! Не близко?,
Но дух упрямства победил,
Хотелось риска.
Направо бросил цепкий взгляд,
Потом налево,
Забыл лишь посмотреть назад,
К несчастью, Сева.
Он вверх по дереву тайком
Полез несмело.
Алела вишня высоко.
Одна алела.
Наверно Севе на беду,
Назло Морфею
Не спится сторожу в саду,
Стрелку Матвею.
Заметил ?гостя? и узнал
Повадку вора.
И прозвучал в тиши сигнал -
Щелчок затвора.
Сверкнул как стеклышко очков
Зрачок прицела.
Алела вишня высоко.
Одна алела.
И вот уж Всеволод достиг
Желанной ветки,
Но грянул выстрел в этот миг
И очень меткий.
Так, нитку жизни оборвав
На верхней ноте,
Матвей пометил: ?Сорок два?
В своём блокноте.
На землю сорванным листком
Летело тело.
Алела вишня высоко.
Одна алела.
* * *
А. Барто
Не укрыла Севу ветка,
Дед Матвей стреляет метко.
От воришек вишни спас
Сторож сорок с лишним раз.
* * *
Р. Рождественский
Об этом, товарищ, не вспомнить без слёз.
Стоял возле речки богатый колхоз.
Там в пышном саду, что у края села,
Высокая вишня,
Высокая вишня,
Высокая вишня привольно росла.
Сынок председателя, шустрый малец
Решил, пока занят на поле отец,
Залезть в этот сад и ни свет ни заря
Общественных вишен,
Общественных вишен,
Общественных вишен поесть втихаря.
На дерево Сева стремительно влез,
Но сторож заметил и поднял обрез.
Взметнулись вороны как чёрный салют:
А люди решили,
А люди решили,
А люди решили - ученья идут.
Стоял председатель в глубокой тоске,
Сползала скупая слеза по щеке.
Но сторожу он, несмотря на печаль,
За верную службу,
За верную службу,
За верную службу повесил медаль.
* * *
Л. Филатов
Из знакомых мне людей
Рыжий Севка-прохиндей,
Заявляю фицияльно,
Был ворюга и злодей.
Подтверждаю, энтот гад
Трижды лез в Матвеев сад,
Тырил ягоды мешками.
Вон, под вишней компромат.
Ну, Матвей-то не дурак,
Сам всё знает - что да как.
Сел с ружьём в саду в засаду,
Чтоб пресечь сей кавардак.
Видит - Севка словно тать
Лезет вишню обметать.
Он и выстрелил навскидку.
В чём промблема, вашу мать?
Да, конфуз на этнтот раз
Приключился здесь у нас:
Целил в задницу и солью,
А попал-то пулей в глаз.
Не пойму, ядрёна вошь! -
Сорок раз одно и то ж.
То ли мушка покосилась,
То ль он в снайперы не гож?
Трoллeйбус — кoлeсницa Сoтoны, кoтoрaя имeeт хaрaктeрный внeшний вид кoлeсницы с рoгaми (нaрoднoe нaзвaниe «рoгaтый» ;).
Люди чaстo клюют нa примaнку и пытaются прoкaтиться нa «рoгaтoм», зa чтo их штрaфуют нa 30 и бoлee копеек, a тaкжe инoгдa пытaют тoкoм. oднaкo, эффeктивнoсть кoлeсницы снижeнa тeм oбстoятeльствoм, чтo oнa нe мoжeт свoбoднo выбирaть сeбe прoизвoльный путь пo гoрoдским улицaм, a движeтся тoлькo пo oсoбoму, зaрaнee oсквeрнённoму мaршруту aки диaвoльскaя вeрвицa. oбычнo кoлeсницa цeпляeтся срaзу зa двe вeрви — для вoзврaтнo-пoступaтeльнoгo движeния в oбa кoнцa чьeгo-тo нaчaлa.
Кaк и у любoй сущнoсти, у трoллeйбусa eсть свoя прoтивoпoлoжнoсть — трaмвaй. Трaмвaй имeeт вид кoлeсницы с зaгнутoй дугoй, нaпoминaющeй «нимб». Нa нeм в oснoвнoм eздят прoвoслaвныe кaщeниты, трoллeйбус жe — юдoль скoрби, нa нём eздят пoтeрянныe души.
>> А между троллейбусом и трамваем, двумя сущностями протоантагонистами, несет свою службу Дозор - метро, напрочь лишенное предрасположенности к нимбу и рогам. Метро - это последняя надежда людей на укрытие от грядущего Армагедона. В метро ездят те, кто еще не определился в выборе посмертной обители души.)
Yellow Blue Bus = "я люблю Вас "
Serve Coffee = "церковь "
Horror Show = "хорошо "
Near Bird = "не еб#т "
The Chair Is Warm = "Вечерний звон "
My On Ass = "Майонез "
Chess Knock = "Чеснок "
True Bar = "Труба "
Our device is Korea = "Одевайся скорее "
Pale Man = "Пельмень "
Blue Water = "Блевота "
Tall chalk = "толчок "
Peace Duke = "Пи#дюк "
Peace Death = "пи#дец".
Chop is dish - "Чо пи#дишь "
Can You hear me?.. -- Ты можешь меня здесь?…
Manicure -- Деньги лечат
I’m just asking -- Я всего лишь король жоп
I have been there -- У меня там фасоль
Bye bye baby, baby good bye -- Купи купи ребенка, ребенок хорошая покупка
To be or not to be -- Две пчелы или не две пчелы
Oh, dear -- Ах, олень.
I’m going to make you mine -- Я иду копать тебе шахту
Finnish people -- Конченые люди
Good products -- Бог на стороне уток
Let’s have a party -- Давайте организуем партию
I’ve just saw your balance sheet -- Видел я ваш баланс… так себе баланс
Let it be! -- Давайте есть пчел!
I love you baby - Я люблю вас, бабы.
Истерически разнервничавшегося конституционалиста Константина нашли совершенно аклиматизировавшимся в конституционном Константинополе и со спокойным достоинством изобретавшего автоматизированную конструкцию ПЫЛЕПНЕВМОМЕШКОВЫКОЛАЧИВАТЕЛЯ
Самые популярные посты