— А ведь вообще вечером хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, правда?
— Вечером, да.. Когда наступает темнота.. Странная это вещь.
Эрих Мария Ремарк
В очередной раз просыпаешься, как будто выныриваешь из бездонного болота, а на коже до сих пор горят прикосновения, которые почудились. Очень странно чувствовать отвращение от них, хотя они давно забыты. И все равно, липкость - как театральный грим, плотная пленка, которая сидит второй кожей, облепливает тело. На лице чувствуешь опять эти следы, снова плакала во сне, истеричка этакая.
Свешиваешь ноги с кровати и прижимаешь их к полу ледяному, как будто ты, это уже вовсе не ты, холодно констатируешь факт – опять появились эти кошмары, значит тебя что-то беспокоит, сама знаешь что ведь. Два три глубоких вздоха и медленно вспоминаешь, что должна сделать за день, сколько дел отделяют тебя от того, что бы вновь прислониться к подушке за очередной порцией мерзости.
Главное, когда засыпаешь, до последнего представлять себе выдуманные объятия перед сном, вот она – крайняя степень одиночества. Главное как можно быстрее уснуть, но это удается нелегко, хоть до кровати доходишь уже в бессознательном состоянии, а то и вовсе не доходишь, и сворачиваешься в комок на полу под пледом, во сне то книгу, то телефон сжимая. Перед сном накатывают волнами глупые мысли обо все на свете, о том, что вроде как повзрослела, а так мало в жизни изменилось, как и в детстве мучают кошмары, только уже реальные, когда-то произошедшие, за горло держащие.
Сон не приносит отдыха, облегчения, встаешь с горящей головой и ждешь, пока, кто прольет взгляд емалевый, на башку твою глупую. Но никто не хочет посмотреть на тебя по доброму, всем нравиться колоться - иголки вставлять в тебя. Ежишься в метро и автобусах от этих бесконечных мужских взглядов, всегда по одному пути: лицо, грудь, коленки и обратно, ну и на одежду – оценивающий, на лицо – одобряющий. А потом начинается пытки взглядами, когда тебя трахают глазами на том же сиденье, с которого тебе вставать через 2 остановки/ станции и идти в куда-то, там сидеть тоже, но уже спокойней, тут только одежду оценят и в душе порадуються твоей грустной мордашке, да по плечу похлопают: « Ничего, все хорошо будет, ты держись. Но если надо, то мы добьем, ты же знаешь, это мы легко, это мы запросто». Ты и это все терпишь и потом с закрытыми уже глазами едешь к самой доброй девочке в мире и залазишь к ней в кровать. Она обнимет всегда и к себе прижмет, а к приходу заварит ароматный чай и подаст тебе твой плед на пороге. И ты с ней, как было и в 6 лет, как есть сейчас и как будет еще очень много лет, идешь на балкон, который уже столько историй услышал, что его можно в музей славы превратить, только вот ничего такого в жизни мы не сделаем, что бы у кого-то возникло желание увековечить нас, все наше, с нам связанное. Вы сидите так, иногда молча, а иногда с пылом споря о чем-то до вечера и ты знаешь, что надо опять идти домой. Выдыхаешь дым последней сигареты в пачке и начинаешь натягивать пальто, на онемевшие руки. Растягиваешь 5-минутный путь до несуразных размеров и в итоге опять оказываешься дома. Ванная, чай, ноутбук, книга, заплести косу и пижаму одеть, что бы удобней было видеть неудобные сны. И тихонько так просишь Бога, нет, не молишься, а именно просишь (не знаю как можно читать молитвы где-то записанные, ведь это же не верно, говорить с НИМ словами, которые знают все, кому это только угодно, должны быть чертовски надоедает слушать одно и то же), что бы мамочка была счастлива, и о каждом родном человеке вспоминаешь и просишь, а о себе не просишь, потому что нельзя просить о себе, нельзя и все тут.
Долго уговариваешь себя заснуть, подтягиваешь колени к груди, как будто легче дышать станет и болеть не будет. И засыпаешь, наконец. И опять, открываешь глаза навстречу всему новому, и радуешься - если сны не снились и опять думаешь, как жить-то надо правильно, что бы забыть - если снились.