Подъем в школе играли рано, без двадцати семь, видимо, в расчете на то, что это будет останавливать привыкших к безответственной жизни подростков и приучит их к дисциплине. Первую неделю кураторам приходилось буквально вытаскивать некоторых из постели. Привычка ложится под утро, просидев всю ночь онлайн, губительно действовала на неокрепшие умы, утратившие контроль над собой. Халявный вай-фай, который был проведен для помощи в учебе, становился главным врагом неорганизованных школьников.
«Спать ночью невозможно, – с возмущением думал Гавриил Черняев, в быту именующийся Ганечкой. – Всю ночь Миша сидит в телефоне: то похрюкивает, то ржет в голос. Когда же нам интернет отрежут?»
Жаловаться на соседа было не в стиле Ганечки; с Мишей он дружил пару лет и пытался достучаться до него по-хорошему.
– Миш, я же очень просил, давай потише! Ты всю ночь мне спать мешаешь, а потом весь день ноешь на занятиях, что у тебя голова болит и ты спать хочешь. Может, сменишь график действий? Днем в сети, а ночью здоровый сон, а?
– Не, а чем я тебе ночью-то мешаю? Я чё, кричу во весь голос или бужу тебя?
«Это и еще многое другое», – подумал Ганя, а вслух сказал:
– Миш, ты же сам знаешь, что да. И еще ты постоянно соседа нашего достаешь. Он, в отличие от меня, не так чутко спит, но ты и его вчера разбудить умудрился.
Гане совсем не хотелось говорить о том, что именно делал его друг и какие при этом издавал звуки, когда проснулся Спартак, их третий сосед по комнате, иначе пришлось бы затронуть очень неприятную для Ганечки тему – нежелание Мишани хоть чуть-чуть контролировать свои сексуальные позывы. Спартак был в ужасе. По крайней мере, именно такую эмоцию выражало его лицо. И еще отвращение. «Причем не только к Мише, – с тоской думал Ганя, – но и ко мне, как к его другу».
Спартак ему нравился чисто по-человечески, хотя общались они очень мало. «Наверное, стесняется своего заикания», – думал про себя Ганя, когда в очередной раз пытался оправдать Мишанино поведение.
Жили так: Спартак вскакивал по сигналу и бежал на зарядку, Ганя с трудом продирал глаза к его возвращению, а Мишу нередко удавалось растолкать только перед завтраком угрозами о том, что сейчас придет их куратор. Угрозы работали редко и когда, наконец, к ним врывалась разозленный куратор, Мишаня так искренне начинал корить себя в безвольности и лени, что иной раз они приходили уже к середине завтрака. На переменах Мишаня постоянно куда-то пропадал и еле успевал на следующий урок. Спартак, напротив, всегда приходил на урок вовремя и внимательно слушал учителей, всем видом показывая, что ничего важнее быть не может.
Со всеми бытовыми делами Ганечка не сразу узнал о театральном кружке, в который как раз проводили набор, а как услышал, сразу же побежал узнавать об условиях приёма. Оказалось, что занятия в кружке шли как обязательные допзанятия.
Илья Леонидович, руководитель кружка, вопреки ожиданию оказавшийся здоровым бородатым мужиком, в течение получаса расспрашивал о кружке в предыдущей школе, предложил показать пару сценок, а под конец ошарашил новостью о том, что первый спектакль уже через месяц.
– Значит, вы меня берёте?
– А у тебя были сомнения?
Ганя радостно промолчал. Сомнения у него были, но они не касались его талантов. Просто часто ему казалось, что судьба очень любит шутить над ним лично.
Он рос в семье, которая, по всем признакам, совсем не подходила его артистической натуре. Его отец, Иона Радованович Черняев, до женитьбы Майнович, был завзятым тунеядцем, бывшим заключённым и поклонником радио «Душа Беломорканала». Его мать, Татьяна Альбертовна Черняева, была профессиональной безработной, прирожденной мошенницей и любительницей любовных романов в мягких переплётах.
Казалось, вот он – конфликт культур и поколений в отдельно взятой семье, но его даже близко не вырисовывалось. Родители обожали своего сына и, несмотря на то, что абсолютно не разделяли и не понимали его увлечений, абсолютно всегда поддерживали его решения. На самом деле Ганя даже не чувствовал конфликта мировоззрений, а считал что у него прекрасные и понимающие родители.
Конечно, некоторые особенности семейного быта его смущали. Например то, что мама с папой работали в основном урывками, нередко пропадали на несколько дней, а отец к тому же частенько приходил домой битый. И знакомые родителей, которые любили зависать у них по несколько дней, участвуя в буйных торжествах, скромно именуемых «семейными праздниками». И еженедельные визиты, поочерёдно, то участкового, то социального работника, то психолога из его школы. И шипение бабушек у подъезда: «Какие родители, такой и сын вырастет».
Всё это создавало некий фон для неуверенности, но жизнь отчего-то вместо неприятных моментов часто показывала светлые стороны: вопреки ожиданиям тех самых бабушек учился он на отлично, гуманитарные предметы давались ему с лёгкостью, особенно литература; его сразу взяли в кружок театрального искусства, как только он прочитал «Жирафа» Гумилёва; сразу взяли в хореографический кружок, хотя он опомнился присоединиться к нему спустя полгода после начала учёбы.
Совершенно неосознанно он чувствовал иронию происходящего, поэтому всегда ждал отказа, хотя и не понимал причину этого глупого страха.
Тем не менее в новой школе всё пошло как обычно.
«Сразу взяли и завтра репетиция уже, – думал он. – Надо бы ознакомиться с первоисточником». Первоисточником была малоизвестная книга «Моё детство». Книга состояла из рассказов разного объём; вскоре одному из них, под названием «Лето волка» и предстояло превратиться в театральную пьесу.
Устроившись на диванчике, что стоял напротив двери на этаж, Ганя открыл книгу.
«Лето, о котором я хочу вам рассказать, выдалось невероятно жарким. Днём даже в тени температура переваливала за сорок, да и ночь не приносила особого облегчения. Началось оно для меня, если быть честным, скверно. Все задуманные планы рушились один за другим: отец уехал в срочную командировку и поездка на море отложилась на неопределённый срок, брат не смог взять меня с собой на Байкал, а лучшего друга на всё лето отправили к родственникам за плохо оконченный учебный год.
Самое большее развлечение, на которое я мог рассчитывать, – исследование старых заброшенных домов, что стояли на окраине нашего городка.
Естественно, кроме самого лучшего друга был у меня и друг номер два, запасной вариант на время отпусков и каникул. Его самого, по какой-то странной причине, факт того, что он был запасным, абсолютно не расстраивал. Мне казалось, что всё дело в одиночестве, полностью овладевшим им. Его любимым автором был Эдгар По, и всё происходящее в своей жизни он принимал с мрачным согласием.
Друга номер два звали Эдуардом, и он отзывался только на полное имя, не перенося никаких сокращений. Для нашей местности и того времени имя было, мягко сказать, нехарактерное, и мальчик, который требовал всегда произносить его полностью, вызывал немалое раздражение и часто имел неприятности.
Я, напротив, с детства был красноречив и всегда добивался поставленных целей, поэтому в любой компании находил друзей и налаживал хорошие отношения с окружающими – неважно кто это были: спортсмены, ботаники или пацаны из спальных районов. Конечно, за счёт того, что я был невысоким и прибавил в росте и весе только после 9 класса, в любой драке я был бы заведомо проигравшим, но всё поменялось, когда отец пристроил меня в секцию бокса к своему брату, бывшему чемпиону по области в среднем весе. Правда, лучше, чем драться, я научился избегать драк, но удар дядя мне поставил чётко.
И вот мы, ботан со странным именем и в меру популярный спортсмен, тихо дружим, причём дружба наша утихает на время учёбы и вновь расцветает на каникулах, особенно летних. Ни с кем я не чувствовал себя так спокойно и настолько собой. Вместе с ним мы будто возвращались в детство, в ту пору, когда еще не надо издеваться над слабым, дабы показаться сильным. Мы ходили в походы, лазали по пещерам, ловили рыбу и много разговаривали. Больше конечно он. Эдуард был хорошим рассказчиком, неважно, о чем он говорил: пересказывал ли «Бочонок Амонтильядо», читал на разные голоса жизнеописание собственной семьи или сочинял истории из своего прошлого – меня зачаровывал его голос, его словарный запас, его чувство юмора, которое так сильно отличалось от чувства юмора моих одноклассников.
Именно он дал нашей дружбе название «летняя», сказав: «то, что началось летом, закончится осенью и, если переживёт зиму, возродится с уходом весны».
Это лето, невыносимо жаркое, стало третьим и последним для нашей дружбы»…
– А ты чё читаешь? – прервал погружение в историю знакомый голос.
Ганя с неохотой оторвался от книжки.
– Рассказ.
– Да? И о чём?
«Об отвратительных друзьях», – хотелось сказать Ганечке, но вслух он произнёс:
– Миш, я только начал. Мне его учитель театрального дал, будем по нему спектакль ставить.
– А. У нас чё, театральный кружок есть? Там актёры на главную роль, небось, требуются?
«Вот же…», – протяжно застонал про себя Ганя.
– Набирают, да. Или набирали. Ты же вроде не хотел в кружок?
– Я? Да ладно, с чего такое взял?! Если там нужны люди, я прям готов.
Теперь от Мишани просто так было не избавиться: если что-то попадало в его поле зрения, то отогнать его можно было только очень убедительной угрозой насилия. Такая чудесная перспектива, как участие в спектаклях, была здорово подпорчена. Отдых от Мишани теперь не светил нигде. В том, что его примут в кружок, Ганечка ни на секунду не сомневался: Мишаня отлично умел петь, танцевать и легко чувствовал себя на сцене.
– Миш, давай так, завтра после уроков…
– Не, а чё завтра-то? Давай сейчас. А потом книжечку вместе почитаем!
Ганечка закрыл глаза. Перед ним висело лицо Мишани и радостно ухмылялось. Открыл – ничего не поменялось: то же лицо, та же ухмылка.
Он обреченно встал – к ногам будто прицепили по пудовой гире.
– Пошли, познакомлю тебя с учителем.
Пока шли, Мишаня что-то говорил, но Ганечка не слушал: мысли его были заняты выискиванием корректного способа избавления от компании своего друга.
– Слушай, Миш…
Начал и запнулся. Сказать было нечего. Если Мишаня загорелся интересом, остановить его было нереально. По крайней мере, у Ганечки ни разу не получилось.
– Чё?
«Чё! – внутренне взвизгнул Ганечка. – И с этим человеком мне придется ходить в один кружок!»
– Да ты не ссы, ага?! Если мне главную роль дадут, я за тебя слово замолвлю.
Ганечке вдруг показалось, что столкнуть Мишаню с лестницы будет настоящим благом для будущего культурной жизни в школе. Дальше мыслей он, конечно, не пошел; выдавив улыбку, он напомнил о дисциплине, которой нужно придерживаться всем начинающим актёрам, и заодно попенял Мишане на его безалаберность и необязательность. Вроде ничего такого, но на душе полегчало, пусть даже Мишаня пропустил все это мимо ушей.
Когда они выходили из корпуса, мимо прохромал парень из их класса, вечно заикающийся, скромный мальчик, из ярких увлечений которого можно было выделить лишь катание на скейте. Кроме хромоты, в глаза бросились порванная майка и свежий синяк на левой скуле.
– Эй, Сеня! С тобой чё случилось? – Мишаня сразу переключился с необязательной беседы на малознакомого, но такого интересного одноклассника.
– Я же не С-с-с-ен-н-ня, меня-я Кс-с-с…
Ганечка вспомнил первый день и знакомство с классом: тихий и заикающийся скейтер, под сдавленный хохот соучеников пытался выговорить своё имя.
– Миш, у тебя отвратительная память на имена. Это Ксенофонт, я же правильно запомнил?
Тихий, скромный скейтер в изодранной майке и с неподходящем именем кивнул.
Мишаня принял задумчивый вид.
– Ксено-что? – в очередной раз разочаровал он Ганечку.
Обладатель имени попытался было что-то сказать, но не смог уйти дальше «эээээттттт».
– Ну, я и говорю – Сеня. Что не так то?
Удивление было искренним и давало понять: спорить с таким незамутнённым созданием, дело ненужное и лишнее.
– Ксенофонт, Миша, Ксенофонт! – практически прокричал Ганя, на которого опять навалилось чувство бессилия и злости от непосредственности Мишани.
– Да понял я, не ори. Просто шучу с Сеней – он же свой пацан, всё понимает. Правда, Сень?
В глазах тихого и скромного скейтера появилась тоска, та самая неизбывная и всепоглощающая, которая приводит мужчин к алкоголизму и насилию, а женщин к изменам и скандалам.
Потом он тихо пробормотал:
– Паул со скейт-та.
И тут же, скривив лицом, как при ругани, произносимой про себя, исправился:
– Упал со с-скейта.
– А бывает, да. Ты бы аккуратнее с этим, а то я видел сериал, там, в общем, парень катался на скейте, катался, а потом под машину попал.
– Когда катался? – Ганечка не смог удержаться от глупого вопроса.
– Не, когда дорогу перебегал.
Если Ганечку и взволновал вид Ксенофонта, то раздражение на Мишаню сразу выбило из головы все посторонние мысли. Излишне холодно кивнув на прощание, Ганя быстрым шагом стал удаляться прочь от обоих.
Впрочем, Мишаня догнал его уже через минуту и затянул привычную волынку, перемежая глупые шутки жалобами на нелепость людей вокруг.
– Подумаешь, скейтеры, – рассуждал Мишаня.– Приличный человек этим заниматься не будет, последнее дело на доске кататься!
Ганечка с недоверием посмотрел на приятеля: они уже почти подошли к зданию, где размешались все школьные факультативы, оставив позади озадаченного Ксенофонта, а Мишаня всё продолжал делиться своими «размышлениями».
– Миш, ты что? Совсем чокнулся? Ты же сам на роликах гоняешь, это чем лучше?
Мишаня посмотрел с удивлением, дескать, что за херню ты несешь.
– Не, ну это другое.
– Как другое?
– Абсолютно разное, – категорически сказал он.– Скейты для придурков и неучей, а ролики - это летний вариант коньков.
Ганечка всплеснул руками:
– И как это делает одно лучше другого?
– А кто тебе говорит про «лучше»? Я говорю: скейты для придурков, а ролики - для тех, кто любит веселье.
Разговор, от которого Гавриил Ионович Черняев готов был уже завизжать, к счастью был прерван тем, что они достигли пункта назначения.
– Это здесь, значит, будем играть, да?
Лицо Мишани осветилось радостью, которая для стороннего наблюдателя была бы схожа со слабоумием. Хотя Ганечка почти уже привык к неадекватным проявлениям Мишаниных чувств, им в очередной раз овладело дикое раздражение.
Ганечка и сам не понимал, зачем он продолжает общаться с человеком, который кроме неприятностей ничего ему никогда не доставлял, и почему не может перестать вестись на провокации и увлеченно пытаться в чем-то переубедить Мишаню или стараться помочь в каком-либо, как правило идиотском, деле. Как человек, склонный к эмоциональной оценке происходящего, он часто сравнивал себя с Сизифом, а Мишане прочил роль неподъемного камня, который он старался затолкать на гору благоразумия. И как личность несомненно творческая, вместо того, чтобы решать проблему, он её усугублял. Как сейчас, когда привел Мишаню в место, которое обозначалось им как Обитель Прекрасного, в котором он собирался отдыхать от пошлости школьной жизни и, хотя об этом не говорилось, от пошлости и суетливости Мишани.
Илья Леонидович появился аккурат в тот момент, когда заскучавший уже Мишаня пытался вскрыть дверь в гардероб.
– Я могу вам помочь, молодой человек?
Выражение его лица намекнуло бы кому угодно – берегись!
Но Мишаня не был «кем угодно».
– А вы, наверное, тут старший, да?
«Старший!» – заорал про себя Ганя, сползая в кресло.
– Я, молодой человек, здесь самый главный. А вам кто нужен? Если самый старший, я сейчас нашего уважаемого аккомпаниатора позову, он сам утверждает, что эту школу вокруг него построили.
– Чё? Да я хотел играть или чем вы тут занимаетесь.
– Молодой человек, когда разговариваете с преподавателями, помните: ваше «чё» добавляет десять седых волос им в бороду.
– Я, в общем, хотел…
– А в частном вы ничего не хотели? Или, может, с моих желаний начнём? Я хочу, чтобы вы встали прямо, проглотили жвачку и перестали пучить глаза, будто вас приступ диареи на экзамене пробил. Ясно я выражаюсь?
Последние слова были сказаны таким тоном, что Ганя почувствовал себя не в своей тарелке. «Нет, тут я был неправ. Мишаню не возьмут, нет. И меня вместе с ним вышвырнут», – мысль была настолько горькой, что на глазах выступили слёзы.
– Я… Чё? Да, я… Не, а чё? – негодовал и пытался приводить аргументы Мишаня.
– Молодой человек, за такой монолог можно и «Золотую пальмовую ветвь» получить, но только не у меня. У меня можно получить только роль третьего гнома справа и возможность после этого убирать сцену с помощью лезвия и зубной щётки.
– Но я же еще ничего… Да что же…
С этими словами Мишаня развернулся и вышел, не переставая бормотать:
– Да я ж вроде ничего или что? Мне это вообще надо? Или что? Да, блин…
Ганя, смотря в пол, встал с кресла.
– Я… – только и смог сказать он.
– Гавриил, когда разговариваешь с тем, кто старше тебя и стоит выше по социальной лестнице, всегда смотри ему в глаза и продолжай говорить то, о чём думаешь. Неважно, что тебе придется выслушать и какими словами это будет сказано. Только так ты сможешь стать человеком.
Ганя поднял взгляд – руководитель улыбался.
– Так что ты хотел мне сказать?
– Я хотел спросить: во сколько завтра начинаем?
Обратно в корпус Ганя шел не чувствуя земли: он будто парил над нею и ощущение это пьянило и заставляло смеяться в голос. Позади плёлся обиженный Мишаня, который так и не понял, почему ему дали отворотную, и что-то вполголоса напевал. Дела до театрального кружка ему теперь не было.