Десять часов утра. В Лисьей бухте жизнь уже закипела. Точнее, подварилась немного. Каждое утро здесь похоже на овощное рагу - морковка, картофель, фасоль и брюссельская капуста медленно томятся в раскаленном казане на тихом огне. Булькают. Размокают. Размякают. Так и тела здесь, на пляже. Кому повезло проснуться пораньше, лишь только солнце показало из-за горизонта пылающий край - те успевают прийти в себя, поесть, умыться, размяться. Остальные, просыпаясь, похожи как раз на вареные овощи. В их числе и я. Я никогда не отличался способностью рано вставать.
Порядок по утрам вынужденный, почти армейский. Число секунд, уходящих на то, чтобы спросонья выскочить из спальника и сбросить с себя всю одежду, подставляя томленое тело свежему утреннему ветерку, пропорционально, кажется, количеству лет, на которое в это время сокращается твоя жизнь.
Десять часов утра, а солнце уже шпарит вовсю. В соломенных кафе на Пикадилли, на этой крымской ссылке на Тайланд, спасительная тень. Мягкие топчаны, на которых можно вытянуться лежа в полный рост, соперничают здесь с обычными городскими стульями. Поза, которую принимаешь, сидя на обычном стуле, здесь почти экзотика. Сегодня я выбрал топчан. Чай - горький, ветер - слабый, кофейная банка стоит за занавеской в глубине отгороженной ширмой кухни. Большая жестяная урна, чуть тронута ржавчиной, ловит рифлеными боками солнечные блики. Когда-то она блестела эмалью на полке в магазине, была наполнена растворимыми, перемолотыми в пыль и гранулированными очистками кофейных зерен.
Старик Нопфлер со своей гитарой, которую всегда узнаешь по легкому прикосновению где-то под ребрами слева, уступает место Стиви Тайлеру, дальше Клептон и так далее, и далее, потом Боно и снова Нопфлер… Коротая здесь утро, а затем и знойный день, дожидаясь, пока тени упадут в сторону моря, можно по спирали наполнить сознание восторженной тоской, с каждым новым кругом песен, будто штопор, вонзаясь, вкручиваясь в неповторимую атмосферу свободы этих голосов, этих струн, этих давно знакомых риффов.
Желтый ламинированный листок, скудное меню на пятнадцать наименований, не дает воли гастрономической фантазии. Вместо него своим мутным блеском щекочет воображение старая жестяная кофейная банка. Да, та, в глубине кухни за ширмой.
Монпассан написал роман, роман про живой Париж и бурный молодецкий успех, хитро сплетенный воедино с дамской волей, охотно вьющейся вокруг лихо закрученных пшеничных усов. И был там Форестье, и он умер, и этого вроде бы как никто и не заметил. Ни с этой стороны книжной страницы, ни с той. Его кончина, знаете, произошла будто между прочим, как эпизод заднего плана, необходимый всего лишь для дальнейшего развития событий. Вот тут и нужна мне вдруг стала банка. Большая жестяная кофейная банка.
Ведь все мы немного те самые Форестье. Я имею в виду, тоже рано или поздно слегка умрем. Уляжемся на шесть футов под газон - и дело с концом.
Да как бы не так. Меня утилизировали более экологично, а потом насыпали в банку. В кофейную банку. Насыпали и взяли с собой. Она прошла по Карпатам, постояла в высокогорных снегах Кавказа, скатилась вниз по Андам, от Эквадора по Чили до Аргентинской Патагонии, меня в ней украли вместе с прочим барахлом разбойники-гаучо. Потом вернули, ублюдки, из вежливости, и она пересекла два таких разных океана на пути к тропам песен древних австралийских аборигенов. Пластиковую крышку грыз тасманский дьявол, дети маори играли мной вместо погремушки. На ребристых боках переливалось солнце долины Катманду, я обрастал инеем на ледниках Гангдисышаня, я плавал по воздуху вместе с тибетскими мастерами и проехался по горным тропам в караване гималайских яков, груженых солью. Мой новый жестяной дом плющило при спуске с Гиндукуша, на санях среди шаманов в золотом треугольнике вытащили меня из того мира и я справился о последних новостях. Трансвеститы в Тайланде ходили с этой банкой, как с модным клатчем под мышкой, солдаты иностранного легиона в Джибути стреляли по мне из рогатки между боями с повстанцами, меня утащили лемуры в душных джунглях, меня смешали с первосортным эфиопским кофе, как дань уважения банке и монокультурно-монофизитскому обществу. Я спускался кувырком по снегам Килиманджаро под сияющим солнцем и по пескам сахарских барханов, закатанный в жесть, раскаленную от жары. Я пересек Гибралтар и покатался в лодке с рыбаками Хемингуэя, постоял в окошке Гауди, а затем вернулся в Атлантику по водам Гвадалквивир. Моя банка, мое новое металлическое тело, покрыли автографы футболистов, голливудских звезд и уличных музыкантов, даже того вечного трубача с Кузнецкого моста. Я стоял в каждой клетке Красных Фонарей, и меня однажды утром размешали и выпили вместо утреннего кофе, а потом я катался по крыше Нотр Дама. Вновь пересек океан и проехал на шелби цвета спелой сливы с востока на запад, в поисках стаканчика белого русского для моих друзей, в лучших традициях американского кино. Наконец, я посчитал все ямы на дороге от Смоленска до Владивостока, опустился на все полторы тысячи метров кристальных вод Байкала, был рассыпан в бурятской забегаловке, потом собран и развеян над Тихим океаном.. А банку - банку поставили на Эйфелеву башню. Под самый пик. Я стану французом в новом теле. Мне уже не нужно ни виз, ни паспортов, ни чемоданов, ни гражданств. Я наконец-то стал космополитом. Гражданином мира.
Десять часов утра. Чай - горький, ветер - слабый. Море сияет тысячью стеклянных осколков за плетеной оградой игрушечного кафе. Форестье гниет под крестом в Канне, жестяная кофейная банка стоит за ширмой в глубине кухни. С наклейкой ручной клади. С почтовой маркой. С широкой росписью Джаггера. Каждая кофейная банка, стоя на полке в супермаркете, в своей растворимой глубине мечтает об этом.
