Это было обычное утро. Самое обычное, после привычных двух часов сна. Веки открылись с легким скрежетом. Я уже давненько мечтаю о небольшом утреннем глазном домкрате. Звучит не очень-то приятно, но каши маслом не испортишь.

Белье, шершавое и сухое, уже успело нагреться в лучах безжалостного московского солнца. Веки не слушаются, глаза режет, как после шести часов за экраном, но не просто так, а под водой в бассейне. Неприятно. Руки еле двигаются, не способные дотянуться даже до лица, ног, похоже, вообще нет. Единственное, что напоминает мне, что я еще не умер – это чудовищное ощущение жажды. Кстати, я не полил вчера цветы. Теперь я понимаю. Какой я плохой.

Ладно. То же самое бывает каждый день, так что нет причин умирать именно сегодня. 70% восприятия – зрение. Попробую вывести его хотя бы на десять процентов. От чего я проснулся? Ах да:

- Дай мне нурофен, или спазмалгон, или спазган.

Голос женский. У нее что-то болит. У кого? Ладно, пока не важно. Я исправно глотаю кетанов уже несколько лет. Он от зубов. Чтобы гнили молча. Я настоящий тиран. И больше у меня в квартире от боли ничего нет.

- Ну же, скорее! У тебя есть?

Голос тот же. Сильно болит. И явно сильно ниже челюсти. Хорошо, я встаю и по стене пробираюсь на кухню. Копаюсь в серебристых прямоугольничках. Нет, ничего из перечисленного и правда нет. Голова становится немного легче, видимо вертикальное положение напоминает мне о видовой принадлежности. Человек. Молодой. Человек.

Я тянусь за водой.

- Нет, этих нет. Хочешь, схожу в аптеку?, - спрашиваю я, а сам думаю «Господи, 11 утра, какая аптека, какое «схожу»?! И кто меня воспитывал? Знал бы, что обрекаю себя на такие муки, ни за что бы не воспитался».

- Да!, - хрипит она, - только быстрее, пожалуйста!

Иду на балкон, плюхаюсь в кресло. Думаю о своих зубах. С ними все как-то проще, чем с этой леди.

- Так что купить?

- Спазмалгон, спазган или нурофен.

- А что лучше?

- Спазмалгон, спазган или нурофен!

Я прислушался. Ах да, голос женский. Значит, дальше спрашивать бесполезно. Сигареты. Деньги. Ключи. Дверь.

- Может, тебе ношпы?

- Дело не в ношпе!

- А что у тебя болит? – спрашиваю. Тут вспоминаю, что мне вообще-то все равно.

- А что, догадаться сложно?

Щелчок. Хлопок. Кнопка лифта. Все, сбежал. Сложно догадаться? Милая, мне моргать, и то сложно. Проясняется. Я, кажется, даже помню имя. Но боюсь соврать. В лифте есть зеркало. Лучше бы не было. Пока еду вниз, день, может, два, думаю о том, как же отвратительно называется то, что мне нужно купить. То, что на «спаз» - это вообще самые некрасивые слова, которые я слышал. Никогда бы не отдал за них ни копейки, пусть бы даже это лечит рак. Но девочка бьется в агонии, так что выхода нет.

У меня есть сигарета. Как же я счастлив, что я курю. Где Безруков? У меня тут «Спасибо, что курю». Щелчок. Тесла. Газпром. Ахура Мазда. Пустой желудок со свойственным ему лицемерием принимает порцию никотина. Вдох. Аптека на той стороне улицы. Вдох. Спазмалгон, спазган, нурофен. Вдох. Привет, алкаш. Как тебе спится на лавочке? Вдох. Часы работы – с 9 до 23. Вдох. Бедная девочка. Наверное.

Внутри прохладно. Фармацевтам нужно открывать кафе. Они лучше рестораторов знают, что нужно народу. Чисто. Тихо. Светло.

- Здра…, - слова застревают у меня в горле. Она высокая. Блондинка.

Цокает каблуками. Волосы густые, распущены, переливаются, локоны пружинят на ходу. Остановилась. Она в белом халате. Белоснежном халате. Ослепительном халате, идеально приталенном, чуть выше колена. В нагрудном кармане ничего нет. Ничего бы не влезло. Третий? Да, наверное третий. И бог бы с ним, но пуговицы начинаются только чуть ниже груди. Между строгих лацканов – идеальные формы с бронзовым отливом выверенного, осторожного загара. Красный бюстгальтер с маленьким бантиком в нижней части клина декольте.

На шее проступает ямочка между очерченных ключиц. Аккуратный подбородок. Алые губы, чуть приоткрытые, небольшой носик и голубые глаза. Грудь чуть вперед, голова чуть склонилась вниз, узкие брови приподняты, взгляд выражает ту легкую смесь удивления и недовольства, которая пока еще не опасна.

Фармацевтам нужно выставлять свет на лучших площадках мира. Фармацевтам нужно подмять под себя все кадровые агентства. Фармацевтам нужно иметь совесть. Одиннадцать утра! Лучше бы я умер маленьким.

- …вствуйте, - спазм гортани прошел. Я люблю свои руки. Я умею себя в них взять.

А в своих руках, в длинных пальцах с идеальными острыми ногтями догадайтесь-какого-цвета она держит пачку презервативов. Я не убивал. Я не крал и не насиловал. Я не.. ладно, было дело. Но все равно – за что? Издеваться, так до конца. Пусть еще их уронит.

Конечно она их роняет. На чистый кафельный пол прямо перед собой. А девочка в квартире мучается от боли, совсем одна. И все, что может ей помочь, находится сейчас внизу, в аптеке на другой стороне улицы и похоже, скорее всего, на истукана с острова Пасхи. Вечный и недвижимый. Вообще недвижимый.

Она по прежнему смотрит на меня, чуть склонив головку. Уголки алых губ чуть дергаются и ползут наверх. Взгляд меняется. Теперь он говорит: «Готовься. Сейчас я буду тебя убивать». Люблю этот взгляд. Он красивый в силу своей властной распущенности.

Она нагибается на синей коробочкой. Протягивает обе руки и аккуратно поднимает ее с пола. Ноги расставлены в стороны. Спина прогибается, грудь еще больше вперед, согнутые в локтях руки прижаты к животу, коробочку она держит двумя указательными пальцами и медленно разгибается. Медленно. Медленно разгибается. Вскидывает голову и смотрит на меня, с той же улыбкой. Что-то теплое начинает сочиться у меня из под ребер с левой стороны. На голубой рубашке проступает бордовое пятно, она намокает и прилипает к телу. Я ранен, ранен смертельно. Прости меня, милая, та, что ходит по потолку от боли там, наверху, в доме через дорогу, в моей квартире. С таблетками сегодня утром как-то не задалось.

«До чего же дерьмовое утро», - в итоге думаю я, растаптывая тем твистовым движением бычок, и открываю дверь аптеки. Над ней висят трубчатые звякалки, неизвестно кого извещающие о моем приходе. Я рассеянно смотрю на полки, заставленные кремами, зубной пастой, массажерами и различными гигиеническими принадлежностями. Потом – на стеллажи с лекарствами, бесконечные, бездонные, они поблескивают своими стеклами с безупречной иронией. Если бы мне нужно было приютить где-нибудь сотню африканских беженцев – я бы посадил их на аптечную полку. Там бы еще и место осталось, точно вам говорю.

Как же сложен человеческий организм! В этом большом зале собраны сотни, тысячи таблеток, мазей, микстур для каждой клеточки нашего тела, если с ней вдруг что-то не так. А люди все равно умирают. Выходит, даже этого многообразия рукотворных жизнеподдержателей недостаточно, чтобы сделать наше существование беспечным и безопасным. Человек смертен. Очень смертен.

С надеждой я бросаю взгляд на товарное окошко. Ну конечно. Ей пятьдесят, она в очках и вся в своих неудавшихся делах. Хорошо хоть каре, а не стрижка а-ля «я же старая и толстая женщина, зачем мне волосы?». Она, кажется, меня не замечает. И хорошо.

- Здравствуйте, - говорю я, - мне нужен спазмалгон, или спазган, или нурофен.

Ошибка. Роковая. Придется расплачиваться.

- Так что вам? Спазмалгон и спазган – это одно и тоже, просто разный производитель. Это спазмолитики. Нурофен вам в капсулах или таблетками? Его теперь выпускают в экспресс-форме, быстрое направленное действие…

Дальше я ее уже не слушал. Я искренне ценю вашу заботу, мадам. После утренней пробежки, бодрящего душа и чашки восхитительного кофе я не нашел ничего интересного в утренней газете, и в поисках чего-то важного пришел сюда, к вам. Вы открыли мне глаза на то, что я искал всю жизнь. Дома у меня лежит томик фармакологии, я сейчас же взлечу по лестнице и с жадностью приступлю к его изучению, и узнаю все тонкости вашего ремесла. Всенепременно.

- Пожалуйста, просто дайте то, что лучше всего помогает от того, от чего они помогают, - почти с мольбой в голосе попросил я, и, к моему удивлению, она мгновенно удалилась к шкафчикам у противоположной стены. Что ж, изящно. Со вкусом. Я был собой доволен.

Она вернулась и протянула мне пару коробочек. Я торопливо расплатился, задолжав червонец (сдача – это так же сложно, как теория теория мартингалов) и поспешил вернуться к моей страдающей подруге.

Выйдя из аптеки, я почувствовал, что вполне вернулся в свое тело после короткой ночной отлучки. Но легче от этого не стало. В голове все еще пульсировала ненависть ко всему, что движется, дышит, говорит, светит, стоит, сидит и вообще существует. Меня, вообще-то, сильно расстраивает такое положение вещей по утрам. То, что первым после пробуждения во мне приходит в себя гнев – дурной знак. Но как я не пытаюсь, все остается по прежнему. Наверное, это генетическое. И я пока не научился силой мысли перестраивать собственные хромосомы.

Обратный путь на лифте занял всего несколько часов. Я успел подумать о боли. Моя боль – зубная. Она уже давно со мной, мы хорошо друг друга знаем. Я знаю когда, куда и почему она приходит. И за все это время я сделал вывод, что она в какой-то мере помогает мне. Конечно, нельзя сказать того же об острых внезапных болях – голова, живот или какое-то внешнее воздействие. Они вспыхивают и угасают, и вы расстроены и обижены тем, что в этот раз она досталась именно вам, вы злитесь на нее и чувствуете себя плохо, потому что так, наверное, положено. Такая боль ослепляет и уходит. Я имею в виду, обычно уходит. Но когда вы вместе час за часом, день за днем, дома, в дороге, за чашкой вечернего чая и даже во сне – в какой-то момент становится понятно, что чувствовать себя плохо уже хватит. И тогда начинается то самое существование, при котором боль остается сварливым жильцом в доме вашего тела. Ее можно чувствовать. Ее можно терпеть. Ее можно использовать в своих целях или сосредоточиться на ней, пытаясь найти новые нотки. Можно дать ей волю растечься, словно газ, по всему предоставленному пространству, а можно загнать ее в эпицентр и не выпускать оттуда. Боль учит чувствовать, открывать недоступное, погружаться или пренебрегать. Боль дисциплинирует.

Скрежет ключей в замке, потом в еще одном. Я вернулся и посмотрел в зеркало в прихожей. Лучше бы не смотрел. Ее я нашел в верхнем дальнем углу комнаты. От пальцев по обоям расходились веером царапины.

- Спрыгивай, - сказал я, - на. Я стукнул таблетками по белому пластиковому подоконнику. Она подошла, торопливо раскурочила упаковки и проглотила по две из каждой. Две большие белые и две маленькие зеленые. Потом запила водой, кажется, для проформы, и замерла, опершись на подоконник обеими руками. Она выпрямила их настолько, что локти вот-вот должны быль выгнуться в обратную сторону. Я уж стал переживать, не придется ли мне потом и с этим возиться. Потом она не выдержала, и, процедив сквозь сжатые зубы благодарность, стала ходить взад-вперед по комнате. Пятками она наверняка крошила штукатурку соседям снизу. В комнате, с учетом всего хлама на полу, места ей оставалось на четыре шага. Я снова опустился в старое кресло на балконе и закурил, не закрывая двери. Тум-тум-тум-тум. Разворот. Тум-тум-тум-тум. Зачем, интересно, начался этот день? Тум-тум-тум-тум. Сколько снов я упустил в этот раз? Тум-тум-тум-тум. Из нее бы вышла шикарная модель.

Через пару минут она спросила, сколько времени уже прошло. Я ответил, что минут десять, что скоро все пройдет и что мне все это не доставляет ни малейшего дискомфорта. По большому счету, так оно и было. Мое утро не бывает другим. Не это – так что-то другое. Долги. Опоздания. Сомнения. Все это висит на крючке над моей кроватью и самовольно пикирует мне на плечи, стоит только открыть веки и узнать о том, что началось очередное завтра. Думая об этом, я вдавливал окурок в пепельницу, похожую на ежа. С тупыми, желтыми колючками.

Когда она снова пустилась в свой линейный пляс, я уже не слышал шума ее отчеканенных болью шагов. Я откинул голову назад и забылся в беспокойной, вынужденной, душной дреме, в надежде наверстать упущенное. Я еще не закончил с той аптекаршей. Она, бедная, так и застыла там враскорячку, дожидаясь меня, чтобы продолжить сладкую казнь.