если бы вы знали как мне похуй, вы бы расплакались

один был резок и невозможно трезв.
он вырезал на моей спине треугольник, в треугольнике выжег крест
и сказал: ты самая терпеливая из всех невест.

другой оказался перпендикулярно-иным.
он ласкал мои шрамы, рисовал над углами нимб,
целовал тёплой трубкой губ, выпуская кальянный дым,
и сказал: ты самая нежная из тех, кто ходит под Ним.

следующий из всех, приходящих ко мне
вовсе не видел символы на гладкой моей спине.
он украшал меня розами поцелуев от ключиц до ступней,
представляя, что делит постель сейчас не со мной, а с ней.
и сказал: только ты сумеешь заставить заплакать снег.

потом в мою комнату вошел на цыпочках ты.
ну или темнота? повадки её, черты
напоминали тебя безупречно… и я, застыв,
дыхание спрятав в подушек отельных стык,
ждала аккордов правильных и простых
тебя во мне.

а давай переступим? меж нами одна ступень. ты всегда будешь выше, а мне будет вечно лень до тебя дотянуться. и плавиться целый день от твоих поцелуев и в шею, и ниже губ. мне всегда будет трудно – поверить, простить, понять, отдаваться на волю случая и опять верить истово, как безумная, чтоб принять, что безвольный наш редкий случай на страсти скуп. отступаем мы. отступаешь ты, и, конечно, я. между нами два шага – две линии из огня, я скажу: философия, мудрость – фигней фигня, если мы силой жизни рвем кожаный поводок. кто-то держит меня в ладонях, несет сквозь жизнь, кто-то вертит тебя на пальце – брелок от лжи. между нами пустые улицы, этажи и два шага. и громкий ночной звонок. между нами загадка – концепция пустоты. но куда ни сверну, всюду рядом лишь ты и ты. ты боишься людей. я боюсь не приблизить рты до своей бифуркации – и запустить процесс. ускользает от нас что-то шелково, что-то сквозь, где-то рядом безумие бережно пролилось.
нас молчание ставит в углы, и, конечно, врозь.

мы потом пожалеем
о том, что сейчас и здесь.

- секс, говоришь? это просто.проще, пожалуй, и не бывает.
сердце не остывает, не успевает:
я иду за ней и смотрю, как земля уплывает,
как она поводит бедрами и отдувает
челку со лба, потому что на улице плюс тридцать два,
и у меня от одного этого жеста адски кружится голова.

- секс, говоришь? это мы с ним остаемся одни, наконец, в квартире,
это я раздеваюсь на три-четыре,
пока он поворачивает защелку или сидит в сортире,
это я встречаю его из ванной, раскрашенная как в тире,
и цель значится точнёхонько у меня между ног,
чтобы он промазать не смог.

- секс, говоришь? это я одеваю свой сарафан, влезаю на каблуки,
хлопаю дверцей машины, мы делаемся невозможны и далеки,
мы еще на расстоянии вытянутой руки,
но уже не долетают ни смсочки, ни звонки,
и нельзя окликнуть, попросить обернуться, выслушать, наконец…
но еще можно обвести языком его профиль в своем окне.
(и тогда он обязательно обернётся)

- секс, говоришь? это когда прохожим на улице хочется закурить,
когда стыдно перед соседями в лифте, за то, что делалось у двери,
когда невозможно расстаться, и что тут не говори,
но каждые полчаса что-то обрывается и дергается внутри,
не потому что пришла эротическая смска, или кто-то там позвонил,
а потому что внутри открылся внезапно тропический океан и всех к чертовой бабушке затопил.

и вот тогда начинается - секс.

Он берет сигарету тонкими белыми пальцами.

Вскидывает бровью так дерзко, что оставаться

Было бы глупо. Проще намного уйти по-английски.

Протягивает коробку с забытыми ею дисками.

Она в ответ – ладошку с парой шоколадных конфет.

Улыбается. Ухмыляется.

Ну, привет.

Прячет правую в карман джинсов /на ней кольцо/,

Я, говорит, через три месяца снова стану отцом.

Ты же хотела, чтобы у меня был красивый сын.

Опускает глаза, торопливо поглядывая на часы.

Он выпускает дым в медовые кучерявые облака.

Поворачивается спиной.

Ну, пока?

Она трет, обессилев, глаза, теплый лоб, линию роста волос,

Пытается не заплакать – сжимает губы и морщит по-детски нос.

Господи, да что же это такое, дашь ты этой девочке нормально пожить?!

Господь кивает и неспешно вытаскивает из ее лопаток ножи.

Я цела, я не знаю куда от себя бежать
по вокзалам пишу круги, говорю тебе: можешь не провожать
так мечталось морями латать любовь и шутя целовать виски
просто так помолчать пришел. тишина твоя сжала меня в тиски
я все старые рифмы множу, будто швы по распоротым впрах ладоням
я держу твое прошлое глубже своих стихов
а ты, видно, совсем ничего не понял.

мне тут с космосом велено говорить -
открывать тебе тайны, как баночки спелой сливы
и тому кто болит всю себя отдавать до дна. я терпеть не могу счастливых.
у них речи несвязны, глаза глупы
и походка легка - золотая пыль

кто без бога - те вместе. кто с богом - всегда одни
он ко мне приходил, зажигал из стихов огни
говорил мне: счастливых и так полюбят,
люби иных.

когда в этой стране были в ходу
фунты-стерлинги
меня здесь не было.
но валюта вещь переменчивая
а вот розы как и прежде -
цветут в январе и в июле…

ты меня обогрей, но не жги
притормози на следующем повороте
это время гольф стрима и мелюзги
в каждой ноте
входящей волны…

туман ложится плашмя наземь
покрывая бездны
росой
месяц гол
ветер молод и резок
грусть опущена ниже колен…
вскоре - минус по Цельсию
подровняет щиты в обороне корон
ты не стреляй по ним
не прицелившись…

опасность всегда привлекательней
чем доступность
не потому ли я так преступно
и дерзко исследую легкими
силуэты-затылки-пальцы -
игнорируя вето?

пригласи меня в гости. возьми меня в долг
у осени
нанеси порох правды
на открытые раны
пока не дрогнет гортань
и в развалинах сердца не пробьется живой росток

я могу танцевать и без музыки…
ты можешь собой заменить и море, и сушу
амбивалентность как искушение
выпасти душу -
весьма привлекательна…

мне вчера никуда не хотелось бежать
ни от себя, ни за чернилами
а только смотреть на тебя тайком и думать:
ну где же я раньше была?
то ли сама спала
то ли кому то снилась…

говорю вам: я же помню - она была,

прежде чем взялись выскабливать добела…

не оставили ни метки, ни узелка,

занавесили честнейшее из зеркал…

синячок бы хоть, царапинку на груди…

- всё. иди…

---------------------------------------

больше нет во мне ни кустика, ни куска,

под которым я смогла бы тебя искать…

распахнув свои всевидящие глаза,

не смогли увидеть/вычислить/показать

ультразвук и этот долбанный GPS,

где ты есть…

это как свалиться с пятого этажа -

мне опять тебя вынашивать и рожать…

и по взглядам акушеров и понятых

угадать, что это вовсе уже не ты…

примерять твои пелёночки и бельё

на неё…

посчитать её улыбочки и шаги

с кем-то новым милым/бархатным/дорогим…

по ночам у колыбели глушить в тиши

это чувство: вот бы, спящую, задушить…

пусть уймётся и не трогает ничего

твоего

знаешь… знаешь, я не очень сильна в словах,

я умею только плакать и целовать,

выкорчевываю, врачую… и быть со мной

хуже всяких шизофренических параной

злость и немощность, помноженные на "Пи"…

потерпи!..

слышишь… слышишь, ЛЮБОВЬ, возвращайся из той дали,

где ты теплишься и где ты еще болишь…

где лежишь дрожишь от страха…такой клочок,

просто сгусток… оттебятинка… ни о чем…

всё равно, вернись любая… в любой из дней

жить во мне…

…………………

Знаешь, остаться бы маленькой и бессовестной; сердцу – смеяться, а горлу – просить веревки… В шестнадцать любая мечтает о невесомости: быть подхваченной на руки и найденной легкой. Чтобы вокруг – неровные, обмороженные края; чтоб уместиться в горлышко, отбитое у бутылки, чтобы держали, но никто не сказал – моя, душу не пил из губ, уложив на ладонь затылком.

Под белым чайником пляшет синяя саламандра; полночь, бычки в помаде, скатерть в красном вине; девочке так уютно в хрупком хитине скафандра с тонкой, едва заметной трещинкой на спине. И вот меж лопаток трепещут смешные крылышки – божья отметина, чертова благодать: мир утекает из пальцев за двери; выйдешь, а там – каждый охотник и каждый желает знать.

Ищут, куда подевалась, - не надо, вон она – спит на земле у оттаявшего ручья; столькими обнята, схвачена за руки, расцелована –
что стопроцентно,
гарантированно
ничья.

в каждом чмошном городе есть большая любовь
или несколько
в каждом маленьком городе юноши целуют девушек думая что впервые
в пирсинговые соски в языки еще курящие мало и до сих пор скользкие не чужие
в каждом среднем городе дарят цветы мертвые увядающие
цветы тихой прекрасной поздней и падшей листьями осени
желтые красные
а я люблю тебя снова как рельсы едва уловимые поездом
как рыбы втиснутые в воздуха пузыри
в дно всплывающие утром верхом на тощих рассветах
лирическая тема материнской любви рафаэля?
мадонна в зелени, мадонна садовница, и со щегленком…
я люблю тебя как не свою дочь. точно как не свою.
из далека из глубины из турбин и не всегда а только тогда
когда вспоминаю и нежусь всеми своими кокосами
я люблю тебя всю но особенно киндзмараули истекающий из твоего небокала…
в каждом чмошном городе
когда в углу моей… нет не моей комнаты
когда в углу между шкафом и углом моей комнаты вызревает отверстие
тогда крепость моя становится очень и очень непрочной
как шелка в никуда или сломанная темнота в переплете тетрадки
велосипед на котором точат ножи тупит в себе все остальное
пехота похотью в артиллерию разнесет весь мирный ландшафт
и все солдаты - дерьмо. любят коз и овец. но и это неправда.
офицерам по статусу положен пастух. мальчик юный серьезный. и табак не махорка.
казахстан - окраина мира. земля - окраина космоса.
желание знания не дает на него никакого права и основания
если же самые наши гении и святые - тупы, - то куда уже нам недалеким?
покажи мне дерьмо кто также одухотворен как и не дерьмо?
типа нового твоего типа кумира….

вписки, выписки, наливай и сваливай, еще одна твоя не она,
валиум, завали, прозак, зрачки тихие такие, зачем, Господи, зачем
ты меня еще помнишь. а я стала ничем, красивым таким ничем, кучерявым. обо мне
больше в больничном листе, и если ты знаешь мои стихи, ты ничего обо мне не знаешь.
не Блок, а блок сигарет расскажет, как вываливается грусть из сердечной мыщцы,
как тело слетает нормально так после первой затяжки, стонет где нужно, бросается
на кухню босиком за тобой, втискивает пощечины в ленолиум, вывихнутые выходные,
недоеденную скучную овсянку, всё своё обветренное нутро, неспетое аутро, etc.
понимаешь, самое больное - это когда уже ничего не болит, а ты еще ребенок.
в память врезалась не машина, прооралась и все зашила, как узко и деревянно
смеялись на потертых партах, нервы, орви. отпечатавшаяся в снегу шея двора,
свернутые лопатки у глухой стены, у слепой весны, обещай ударить вместо поговорить,
и утром… это… уезжай, пожалуйста.
хэй, небо, я бы тоже кинула в тебя снегом, но у моей жизни болит живот.
весна складывает вдвое на теплой постели, память вышивает крестиком
на цепочке, улицы в марте как после лоботомии - с капельницей дождя,
серыми венами, вспоротыми такси. исколотый зонтами воздух и тротуар,
тротуар длиннее ресниц твоих, длиннее траура по башням-близнецам.
им смешно, милая улица, они гладят тебя
каблуками по голове и ступают, тупые, прямо в затвердевшие лужи.
на самом деле, я бы тоже на твоем месте приложила бы их льдом с крыши,
но вместо этого прошу - найди мне место внутри, м?
так обидно за каждую выщербленную поцелуями щеку, за долги и ложь,
за любое незнание, что сказать, за непротянутую руку, даже банальное
невнимание как пневмония. каждый новый человек у меня - моя будущая
сдохшая сказка, будущая ночь с тихими зрачками, вписками, выписками,
наливай и сваливай, каждый новый человек - еще один мой не ты.

это то, что я всегда не отвечаю
на вопрос
" как дела?"

он больше не придет. снимай свой шик.
через неделю брови станут гуще.
любовь - наркотик. но уже не прущий.
очередной глобальный факин шиит.
зачем-то снова гадкая кровать,
в которой все таится под оббивкой.
в которой были многие, но вилкой
лишь он с нее лапшу пришел снимать.
но в шесть оделся. рвался и спешил.
одел свой полосатый чертов свитер.
а ты уже бегом в онлайн на твиттер:
" я счастлива. вот так. без анаши".
и смайлик, типа, весело шучу,
и типа все прекрасно. до обеда.
в обед - звонок и скучная беседа.
" иди обедать - что-то не хочу".
нажраться бы. да вот попутал Бог.
распутывала бесов очень долго.
и лишняя рассыпалась дорога
на тысячу рассыпанных дорог.
пришла домой. помылась навсегда.
легла в кровать, в какой-то круглой позе
спала. то в жар, то в дикость, то морозит,
и вкусно - только рыжая вода.
вот я себе лежу и хохочу.
я клоун. так опаснее и круче.
и взгляд придуман дерзкий. даже сучий.
я как-то так по глупому шучу.

я как-то так наигранно шучу.
кровать - моё-твоё местоимение.
на самом деле - все остоебенело.
ты хочешь жить? живи. я не хочу.

включив обогрев, я смотрю в это небо,
оно сероглазо в меня упирается.
ушедшее лето - как будто бы небыль.
возможно, сейчас эта туча сломается
и будет плевать на щербатую трассу,
пытаясь попасть в её дырочки лужицей…
он трогал меня… он со мной близко знался,
ценил, и берёг сердцевину содружества -
кровать, никуда не стекая левее:
ни в мыслях, ни каплей, ни микрочастицей,
во флёр к отягчающим, липнущим феям,
растущим во всех заведеньях грибницей…
был верен последнею чашечкой чая.
я знаю, он где-то по-детски скучает…
он крепится, думает, что непременно
прокрутит всё мясо в остывшую память…
наивный. мы пленны. всегда очень пленны,
как псы на цепочках, мешающих лаять.
и мне бы не думать, не помнить, не дергать
нейроны последних, не умерших клеток,
ведь ложкой от мёда не вычерпать дёготь
из бочки бездонной, без всяких подсветок,
в какой-то темнице душевного края.
и хочется к маме, и хочется в глупость
удариться, броду и кармы не зная,
и морду набить, хоть кому, чтоб беззубость-
пиздец - до ушей… и пусть после уроет
меня, оклемавшись, беззубая морда,
найдя где-то в городе, с ней - ещё трое…
такие вот мысли…
трусишки от Fordа
носочки от Westwood, пижама из детства -
всё это осталось ему в грязном баке.
да, всё проебала - спасалась я бегством -
и где-то пропали помада да лаки… такие потери… такие, вот, грани
в тебе открывают порою другие.
он трогал меня. за какие-то ткани…
за мягкие, видно. и только благие
намеренья были, с любовью на флаге.
но мне почему-то никак не дышалось.
и был он внутри, а не то, что там в шаге.
и взял да оставил во мне своё жало…
теперь я не знаю, как вытащить быстро
и безболезненно эту отраву:
уж лучше бы пулю всадил его выстрел
слева в меня или -пофигу- справа! я бы скончалась на месте и тело
лежало б, не мучалось, нафиг за яйца
тянуть? кто тогда, обведя меня б мелом,
смел бы сказать, что, вот так, не валяется
сама красота, на обычной дороге?
о, тонкие руки, о, стройные ноги…
но он не добил, да и я не сумела.
я им - не сделана… он мной - не сделан…

когда все омары съедены, а главный омар - к хуям,
до беседы всего плевок, а до откровения - пару строчек.

когда ты умрешь - я буду кутать ноги твоим блядям,

не смотря на то, хочет она этого или не хочет.
когда у нас закончится чай я разбавлю в воде фломастер
и вырастет чайный гриб, а потом и чайное деревО.
а еще хорошо бы булку, и чтоб сразу в сердце - со сливочным маслом.
не давись. не давись. не давись госпожой Бельевой!
на ногти смотреть стыдно. желтеют. как ты относишься к осени?
каковы твои планы на будущее, если уже почти пол двенадцатого?
я случайно увидела, как две женщины мыли мои кости
в синем тазике. я покраснела. не знала, куда деваться?
почему мне за вас так стыдно, мои коршуны?
за ваших мышат, которых вы носите прямо на юг в пригоршнях?
когда я родился женщиной мне сказали быть осторожным,
а я не слушал и к лету предался любви в китайских вишнях.

псевдозабытый, спи.
я за змеем в чужие страны
пустилась. хочу с ним жить и хочу устами
смыкаться с зеленым.
я – блядь героически стойкая.
думаю вот: смешать менструальную кровь с венозною?
пялиться долго в раковину,
со странной радостью
наблюдать за болью своей, за сгустком праздника,
случавшегося так изредка.
смущать и смущаться сил нет. мне
некуда смотреть, кроме потолочных разводов:
шедевры соседских протекших водопроводов.
ты хочешь, может быть, экскурс в мою жизнь мудовую?
недавно обкраденная,
опять на лбу блямба «неопознанная».
бельмо в левом глазу
рождает результатом «завтра».
я очень мало пью,
а тянет иногда… страстно
припадаю к любви,
ни с кем почти не общаюсь.
в реале – уж точно.
скоро, блядь, одичаю.
а хочешь, скажу,
как на отдыхе меня не долюбили?
как всякие мальчики спали со мной, уходили…
верней, я врала, мол, сегодня уже уезжаю.
каждому одну и ту же муть ловко так по утрам насочиняю.
трубку купила. курю ее – горько, приятно.
никотином плююсь – противно чуть-чуть, ну и ладно…
курю где попало. лета тему вот-вот испишу до последних свежих листочков.
кто-то откажется стать для меня пчелкой рабочей,
станет метить в дамки, набиваться в мужья – все одно. мне не нервно – довольна.
я, конечно, не стану мешать
менструальную кровь с венозной,
но так хочется быть сегодня твоей и наконец, блядь, спокойной.

Я не смогу объяснить – ни себе, ни маме,

ни тишине, ни даже Тому-кто-выше,

кто так нещадно мою занимает память,

кто туда влез – на чистое и с ногами,

кто так отчаянно бьётся в моей гортани,

кто в моём сердце живёт и со мною дышит,

с кем я пытаюсь стать хоть немного ближе,

кто никогда моим, никогда не станет.

Мир тесноватых кухонь и битых кружек

делает нас не теми, кем мы хотели,

мы объясняем это банальной дружбой,

страхом не сохранить, не сберечь, разрушить,

я каждый день решаюсь – и сразу трушу,

сложно сказать такое, ну в самом деле:

«хочу просыпаться с тобою в одной постели»,

вывернув наизнанку свою же душу.

Я не смогу объяснить, почему такое

вдруг приключилось с моим недовзрослым миром,

как это всё до сих пор не даёт покоя,

и почему не выходит махнуть рукою,

всё не Москва, не Питер, не Бологое,

всё где-то между, ни шага ни в плюс, ни в минус,

может, я просто люблю тебя, слышишь, милый?

Если есть версии – то предлагай другое.