Это просто Вьюи блог

я люблю тебя, это не пустой звук, а толку, тебя нет, тебя не вернешь, твои чувства тоже, не вернешь, тебя нет, я не верю в это, тебя нет, нет тебя, не верю, нет, нет, нет, неправда, все это неправда, только ты, не вини себя, ты не при чем, просто тебя нет, ты стала такой, никто не виноват, тебя нет, ничего нет, это все вечный сон, а мне бы просто, не проснутся, никогда, тебя нет, теперь нет и меня, тебя, тебя нет, я не верю, я кричу, мой голос ужасен, а я жалкий, тебя нет, прости, тебя нет, я люблю тебя, продолжаю кричать в истерике, тебя нет, нет тебя, прости, а я люблю тебя, прости, тебя нет, это не ты, тебя нет, во сне, тебя нет во мне, тебя нет…тебя нет, нет, ты поймешь, только ты была так близко и я сам этого хотел, ты же знаешь, я знаю, ты поймешь…нет тебя и меня нет, не было никогда

я люблю тебя

остатски чувств

твой след в душе

я был так близко

еще вчера, ты

целовала меня

а я тебя, бережно

ласково-нежно обнимал

я прекрасно знал

это правда чистой воды

вот он я, вот она ты

все горит внутри

чувства сильнее разлуки

я истерплю любые муки

лишь бы ты была

вчера была ты, настоящая

и мне не верилось, никак

твои слова, ты, мы

это не передать, прости

я не могу, я не хочу

душой, сознанием тебя держу

не отпускаю, не отпущу

тебя теряю, я знаю

завтра не будет тебя

и я не знаю как это назвать

больно сказать - ничего не сказать

это слишком мало, просто

одиноко - банально и серо

но это так, мне одиноко

как это, осознать, что не тебя

ведь еще вчера..

твои постуки, не верю словам

не верю тебе, никому

почему, как это, зачем

сколько можно, хватит

сладкая, боюсь сказать моя

ведь ты, уже не моя

и я не тот, что раньше для тебя

девочка счастье, прости мое несчастье

ты жизнь, ты свет, ты радость

ты самое приятное тепло

твое тело, так знакомо мне

а ты, лицо, глаза бесконечные твои

такие теплые, а душа

когда рядом, забываешь все

я никак не смирюсь, что нет тебя

ведь, ты опустила, так правильно

я понимаю все, я пойму тебя

но, это не мешает мне

не верить в то, что нет тебя

прости мою вечную грусть

тебе ведь приходилось ее чувствовать

а все потому, что это я

Полин, ты все, ты жизнь во плоти

живая, настоящая, чистая такая

идеал во плоти, какой бы ты не была

а все так, потому, что это ты

вспоминая как целовал всю тебя

я говорю о твоем милом личке

когда, мои ручки, лежали у тебя на щечках

твои ручки, невероятные, это чудо

как и ты, маленькая такая

и такая большая, сильная, волевая

настоящая, свободная

а завтра не моя, не для меня

но это не значит, что я не буду с тобой

я буду всегда, ты и есть я

ты это мое все, прости

говорю себе часто

отпусти, забудь, исчезни

и что, разве что то меняется

а знаешь, по ходу да

еще сильнее начинается

до дрожи, в душе

на подкожном, во мне

я не могу, я не хочу, я не буду

и даже сейчас, я это не приму

ты и вроде бы со мной

а вроде бы и нет, еще вчера

в обед, я уже знал, что увижу тебя

это так грело, это так нужно

быть возле тебя, прости

прости мои чувства, я не принимаю

в то время как ты давно приняла

но что же случилось вчера

что нашло на тебя

ты была так близка, мне казалось

как никогда, но ты была

Полин, завтра нас не будет

завтра я буду для тебя

завтра, не забудется

уссилится, окрепнет

все что было, была ты

как же больно, произносить

была, ведь, ты же есть

завтра, не со мной

завтра, не для меня

завтра, я еще сильнее буду вспоминать тебя

потому, что ты все, что есть

что нужно, что важно для меня

ласковая, родная, красивая везде

самая близкая, самая дорогая

я так сильно, невыносимо, до крику

чувствую тебя, я не верю, не поверю

ни за что, никогда, прости

может и надо бы, но нет

не я, не смогу, не хочу

любимая, не моя, прости

ненавижу себя, ненавижу руки

ужасен, противен, плохой

я теперь такой, это я

убивая поминутно себя

спасаясь теплыми воспоминаниями

сладкими моментами внутри

это, приятно до боли, внутри

я держу тебя, крепко

причиняя тебе боль этим

ведь, ты не при чем

а при чем ты, родная

ты хорошая, лучшая, единственная

любимая девочка моя

мне ничего не надо, ничего

зачем мне что то, если нет тебя

ведь, все что надо, это ты

просто и всего то, тебя рядом

предел мечтаний, из раздела "нереально"

а я так реально, рисую тебя везде

где хочу там и рисую, и вижу

и это реально, это правда

я так умею, и тебя учил, помнишь?

помнишь, я учил тебя в голове рисовать

просто, перед сном мечтать и представлять

свои самые важные мечты, желания

это просто, легко, стоит только захотеть

стоит только захотеть.. если тебе интересно знать

я каждый день, ложусь с тобой спать

каждый раз, перед сном обнимаю тебя

ты рядом, греешь меня, а надежно оберегаю тебя

я твой принц, а ты моя принцесса

я только для тебя, а ты только моя

мои мечты, мои рисунки души

это все я, казалось бы

такое личное, должно быть только для меня

но нет, посмотри прошу, я же как и ты

отдал тебе свою душу, она до сих пор у тебя

прости, чувства, меня, я этим только раню тебя

обременняю, чувствовать то, что лучше не чувствовать заставляю

прости, так мало, я из чувства вины, понимаешь

сладкая, твой вкус на моих губах греет

отпечатки твоих рук заставляют чувствовать тебя

даже сейчас, все во мне, перед глазами, вижу

ты же это я, ты же кровиночка моя

Полиночка, девочка, маленькая, родная

я скучаю, я не верю, еще вчера

так близко, тепло, неожиданно

ты моя, я не верю и я счастлив

время пролетело, было хорошо

ты самоее хорошее, что когда либо было

ты сказка, мечта, ты ангел, мой свет

ты есть, я знаю, и будешь столько

сколько я захочу, ведь

мне никто не запретит, собою быть

рисовать твой образ перед сном

представлять, как я обнимаю тебя

мечтать о тебе, дышать тобой

тобою пропитан, тобою помятый

твой, непонятный, сам себе непонятный

мне никто не запретит дышать тобой

жить тобой, никто не заберет тебя

ты все, ты мечта, мечтаю

чувства прости, меня пойми

я люблю тебя

я поруч, не бійся

правда или ложь?

наш с тобой мирок на сказку похож

мы вдвоем там счастливо жили, вместе

там всегда тепло и светит солнце

а я грею тебя теплом своего тела

там, ласковое утро, приятное

как и поцелуй твой на коже моей

там, мы оба были счастливы

и счастливы и по сей день

правда или ложь?

а правда ли, этот наш с тобой мирок

правда, скажу я

ведь я помню все, с первого дня

сладкий запах твоих волос

то приятное ощущение тебя

тепло твоего тела, запах

это самое приятное из всего

там, мы всегда будем "мы"

будет "наше", и наши дни не сочтены

там, наша звезда светит ярче всего

бесконечно, сказочно, легко нам с тобой там

нам вдвоем не страшен никакой ураган

нам с тобой вдвоем вообще ничего не страшно

ведь страшно что?

остаться одним и без тебя

а вдвоем и умереть не страшно

с тобой ничего не страшно

страшно быть - не с тобой

я стану для тебя кем хочешь!

вольной птицей, сильной рекой

широким морем или же бесконечным небом

только одно хочу, будь со мной

ведь все это, было же не зря

это не ложь, это правда и ты знаешь

там моя любовь постоянно греет тебя

в этом мире, весь смысл в том

что я, существую только для тебя

я с тобой, я твой, там я живу тобой

дышу тобой, вижу тобой, чувствую

это правда, никак не ложь

я же знаю, ты поймешь

там, твои ручки каждый день гладят меня

там, я целую ласково и нежно тебя

там, есть только мы, это наше и этого не забрать

это невозможно забыть, потерять

это и есть жизнь, этого не отнять

—"я люблю тебя", а нужно ли тебе?

ложь стала правдой, наш мирок остался пустым

покинули мы его, этот процесс не обратим

а я, все еще там, живу тем, что от тебя осталось

жду тебя, думаю только о тебе, живу с верой в чудо

с тобой в сердце, я так сильно пропитался тобой

что уже твой запах мой

чтобы не было, чтобы не случилось, я буду там

пока люблю, пока твой, ни шагу ногой, я все еще там

я все еще.. люблю тебя

это правда, никак не ложь

Если вы следите за хроникой ринга, вы легко припомните этот случай. В начале девяностых годов по ту сторону одной пограничной реки состоялась встреча чемпиона с претендентом на это звание, длившаяся всего минуту и несколько секунд.Столь короткая схватка — большая редкость и форменное надувательство, так как она обманывает ожидания ценителей настоящего спорта. Репортеры постарались выжать из нее все возможное, но если отбросить то, что они присочинили, схватка выглядела до грусти неинтересной. Чемпион просто швырнул на пол свою жертву, повернулся к ней спиной и, проворчав: «Я знаю, что этот труп уже не встанет», — протянул секунданту длинную, как мачта, руку, чтобы он снял с нее перчатку.Этим и объясняется то обстоятельство, что на следующее утро, едва забрезжил рассвет, полный пассажирский комплект донельзя раздосадованных джентльменов в модных жилетах и буйно пестрых галстуках высыпал из пульмановского вагона на вокзале в Сан-Антонио. Этим же объясняется отчасти и то плачевное положение, в котором оказался «Сверчок» Мак-Гайр, когда он выскочил из вагона и повалился на платформу, раздираемый на части сухим, лающим кашлем, столь привычным для слуха обитателей Сан-Антонио. Случалось, что в это же самое время Кэртис Рейдлер, скотовод из округа Нуэсес — да будет над ним благословение божие! — проходил по платформе в бледных лучах утренней зари.Скотовод поднялся спозаранку, так как спешил домой и хотел захватить поезд, отходивший на юг. Остановившись возле незадачливого покровителя спорта, он произнес участливо, с характерным для техасца тягучим акцентом:— Что, худо тебе, бедняжка?«Сверчок» Мак-Гайр — бывший боксер веса пера, жокей, жучок, специалист в три листика и завсегдатай баров и спортивных клубов — воинственно вскинул глаза на человека, обозвавшего его «бедняжкой».— Катись, Телеграфный Столб, — прохрипел он. — Я не звонил.Новый приступ кашля начал выворачивать его наизнанку, и, обессиленный, он привалился к багажной тележке. Рейдлер терпеливо ждал, пока пройдет кашель, поглядывая на белые шляпы, короткие пальто и толстые сигары, загромоздившие платформу.— Ты, верно, с севера, сынок? — спросил он, когда кашель стал утихать. — Ездил поглядеть на бокс?— Бокс! — фыркнул Мак-Гайр. — Игра в пятнашки! Дал ему раза и уложил на пол быстрей, чем врач укладывает больного в могилу. Бокс! — Он поперхнулся, закашлялся и продолжал, не столько адресуясь к скотоводу, сколько стремясь отвести душу: — Верный выигрыш! Нет уж, больше меня на эту удочку не поймаешь. А ведь на такую приманку клюнул бы и сам Рокфеллер. Пять против одного, что этот парень из Корка не продержится трех раундов — вот же я на что ставил! Все вложил, до последнего цента, и уже чуял запах опилок в этом ночном кабаке на Тридцать седьмой улице, который я сторговал у Джима Дилэни. И вдруг… Ну, скажите хоть вы, Телеграфный Столб, каким нужно быть обормотом, чтобы всадить свое последнее достояние в одну встречу двух остолопов?— Что верно, то верно, — сказал могучий скотовод. — Особенно, если денежки-то ухнули. А тебе, сынок, лучше бы пойти в гостиницу. Это скверный кашель. Легкие?— Да, нелегкая их возьми! — последовая исчерпывающий ответ. — Заполучил удовольствие. Старый филин сказал, что я протяну еще с полгода, а может, и с год, если переменю аллюр и буду держать себя в узде. Вот я и хотел осесть где-нибудь и взяться за ум. Может, я потому и рискнул на пять против одного. У меня была припасена железная тысяча долларов. В случае выигрыша кафе Дилэни перешло бы ко мне. Ну, кто мог думать, что эту дубину уложат в первом же раунде?— Да, не повезло тебе, — сказал Рейдлер, глядя на миниатюрную фигурку Мак-Гайра, прислонившуюся к тележке. — А сейчас, сынок, пойди-ка ты в гостиницу и отдохни. Здесь есть «Менджер», и «Маверик», и…— И «Пятая авеню», и «Уолдорф-Астория», — передразнил его Мак-Гайр. — Вы что, не слышали? Я прогорел. У меня нет ничего, кроме этих штанов и одной монеты в десять центов. Может, мне было бы полезно отправиться в Европу или совершить путешествие на собственной яхте?.. Эй, газету!Он бросил десять центов мальчишке-газетчику, схватил «Экспресс» и, примостившись поудобней к тележке, погрузился в отчет о своем Ватерлоо, раздутом по мере сил изобретательной прессой.Кэртис Рейдлер поглядел на свои огромные золотые часы и тронул Мак-Гайра за плечо.— Пойдем, сынок, — сказал он. — Осталось три минуты до поезда.Сарказм, по-видимому, был у Мак-Гайра в крови.— Вы что — видели, как я сорвал банк в железку или выиграл пари, после того как минуту назад я сказал вам, что у меня нет ни гроша? Ступайте своей дорогой, приятель.— Ты поедешь со мной на мое ранчо и будешь жить там, пока не поправишься, — сказал скотовод. — Через полгода ты забудешь про свою хворь, малыш. — Одной рукой он приподнял Мак-Гайра и повлек его к поезду.— А чем я буду платить? — спросил Мак-Гайр, делая слабые попытки освободиться.— Платить! За что? — удивился Рейдлер. Они озадаченно уставились друг на друга. Мысли их вертелись, как шестеренки конической зубчатой передачи, — у каждого вокруг своей оси и в противоположных направлениях.Пассажиры поезда, идущего на юг, с любопытством поглядывали на эту пару, дивясь столь редкостному сочетанию противоположностей. Мак-Гайр был ростом пять футов один дюйм. По внешности он мог оказаться уроженцем Дублина, а быть может, и Иокогамы. Острый взгляд, острые скулы и подбородок, шрамы на костлявом дерзком лице, сухое жилистое тело, побывавшее во многих переделках, — этот парень, задиристый с виду, как шершень, не был явлением новым или необычным в этих краях. Рейдлер вырос на другой почве. Шести футов двух дюймов росту и необъятной ширины в плечах, он был, что называется, душа нараспашку. Запад и Юг соединялись в нем. Представители этого типа еще мало воспроизводились на полотне, ибо наши картинные галереи миниатюрны, а кинематограф пока еще не получил распространения в Техасе. Достойно запечатлеть образ такого детины, как Рейдлер, могла бы, пожалуй, только фреска — нечто огромное, спокойное, простое и не заключенное в раму.Экспресс мчал их на юг. Зеленые просторы прерий наступали на леса, дробя их, превращая в разбросанные на широком пространстве темные купы деревьев. Это была страна ранчо, владения коровьих королей.Мак-Гайр сидел, забившись в угол, и с острым недоверием прислушивался к словам скотовода. Какую штуку задумал сыграть с ним этот здоровенный старичина, который тащит его неизвестно куда? То, что им руководит бескорыстное участие, меньше всего могло прийти Мак-Гайру на ум. «Он не фермер, — рассуждал пленник, — да и на жулика не похож. Что ж это за птица? Ну, гляди в оба, ?Сверчок?, — не крапленая ли у него колода? Теперь уж хочешь — не хочешь, а деваться некуда. У тебя скоротечная чахотка и пять центов в кармане, так что сиди тихо. Сиди тихо и гляди, что он там замышляет».В Ринконе, в ста милях от Сан-Антонио, они сошли с поезда и пересели в таратайку, которая ждала Рейдлера на станции, после чего покрыли еще тридцать миль, прежде чем добрались до места своего назначения. Именно эта часть путешествия могла бы, казалось, открыть подозрительному Мак-Гайру глаза на подлинный смысл его пленения. Они катили на бархатных колесах по ликующему раздолью саванны. Пара резвых испанских лошадок бежала ровной, неутомимой рысцой, порой по собственному почину пускаясь вскачь. Воздух пьянил, как вино, и освежал, как сельтерская, и с каждым глотком его путешественники вдыхали нежное благоухание полевых цветов. Дорога понемногу затерялась в траве, и таратайка поплыла по зеленым степным бурунам, направляемая опытной рукой Рейдлера, которому каждая едва приметная рощица, мелькнувшая вдали, служила знакомой вехой, каждый мягкий изгиб холмов на горизонте указывал направление и отмечал расстояние. Но Мак-Гайр, откинувшись на сиденье, с угрюмым недоверием внимал скотоводу и не видел вокруг себя ничего, кроме безлюдной пустыни.«Что он замышляет? — тяготила его неотвязная мысль. — Какую аферу обмозговал этот верзила?» Среди необозримых просторов, ограниченных только линией горизонта да четвертым измерением, Мак-Гайр подходил к людям с меркой жителя тесных городских кварталов.Неделей раньше, проезжая верхом по прерии, Рейдлер наткнулся на больного теленка, который жалобно мычал, отбившись от стада. Не спешиваясь, Рейдлер нагнулся, перебросил через седло этого горемыку и передал на попечение своих ковбоев на ранчо. Откуда было Мак-Гайру знать, — да и как бы вместилось это в его сознание, — что он в глазах Рейдлера был примерно то же, что этот теленок, — больное, беспомощное создание, нуждающееся в чьей-то заботе. Рейдлер увидел, что он может помочь, и этого было для него достаточно. С его точки зрения все это было вполне логично, а значит, и правильно. Мак-Гайр был седьмым по счету недужным, которого Рейдлер случайно подобрал в Сан-Антонио, куда в погоне за озоном, застревающим якобы в его узких уличках, тысячами стекаются больные чахоткой. Пятеро из его гостей жили на ранчо Солито, пока не выздоровели или не окрепли, и со слезами благодарности на глазах распростились с гостеприимным хозяином. Шестой попал сюда слишком поздно, но, отмучившись, обрел в конце концов вечный покой в тихом углу сада под раскидистым деревом.Поэтому никто на ранчо не был удивлен, когда таратайка подкатила к крыльцу и Рейдлер извлек оттуда своего больного протеже, поднял его словно узел тряпья, и водворил на веранду.Мак-Гайр окинул взглядом непривычную, для него картину. Дом на ранчо Солито считался лучшим в округе. Он был сложен из кирпича, привезенного сюда на лошадях за сотню миль, но имел всего один этаж, в котором размещались четыре комнаты, окруженные верандой с земляным полом, носившей название «галерейки». Пестрый ассортимент лошадей, собак, седел, повозок, ружей и всевозможных принадлежностей ковбойского обихода поразил столичное око прогоревшего спортсмена.— Вот мы и дома, — весело сказал Рейдлер.— Ну, и чертова же дыра! — выпалил Мак-Гайр и покатился на пол веранды в судорожном приступе кашля.— Мы постараемся устроить тебя поудобнее, сынок, — мягко сказал хозяин. — В доме-то у нас, конечно, не шикарно, но зато на воле хорошо, а для тебя ведь это самое главное. Вот твоя комната. Что понадобится — спрашивай, не стесняйся.Рейдлер ввел Мак-Гайра в комнату, расположенную на восточной стороне дома. Незастеленный пол был чисто вымыт. Свежий ветерок колыхал белые занавески на окнах. Большое плетеное кресло-качалка, два простых стула и длинный стол, заваленный газетами, трубками, табаком, шпорами и ружейными патронами, — стояли в центре комнаты. Несколько хорошо выделанных оленьих голов и одна огромная, черная, кабанья смотрели со стен. В углу помещалась широкая парусиновая складная кровать. В глазах всех окрестных жителей комната для гостей на ранчо Солито была резиденцией, достойной принца. Мак-Гайр при виде ее широко осклабился. Он вытащил из кармана свои пять центов и подбросил их в потолок.— Вы думали, я вру насчет денег? Вот, можете теперь меня обыскать, если вам угодно. Это было последнее из моих сокровищ. Ну, кто будет платить?Ясные серые глаза Рейдлера твердо взглянули из-под седеющих бровей прямо в черные бусинки глаз Мак-Гайра. Немного помолчав, он сказал просто, без гнева:— Ты меня очень обяжешь, сынок, если не будешь больше поминать о деньгах. Раз сказал, и хватит. Я не беру со своих гостей платы, да они обычно и не предлагает мне ее. Ужин будет готов через полчаса. Вот тут вода в кувшине, а в том, красном, что висит на галерейке, — похолоднее, для питья.— А где звонок? — озираясь по сторонам, спросил Мак-Гайр.— Звонок? А для чего?— Звонить. Когда что-нибудь понадобится. Я же не могу… Послушайте, вы! — закричал он, вдруг, охваченный бессильной злобой. — Я не просил вас тащить меня сюда! Я не клянчил у вас денег! Я не старался разжалобить вас — вы сами ко мне пристали! Я болен! Я не могу двигаться! А тут за пятьдесят миль кругом ни коридорного, ни коктейля? О черт! Как я влип! — И Мак-Гайр повалился на койку и судорожно разрыдался.Рейдлер подошел к двери и позвав слугу. Стройный краснощекий мексиканец лет двадцати быстро вошел в комнату. Рейдлер заговорил с ним по-испански.— Иларио, помнится, я обещал тебе с осени место vaquero в лагере Сан-Карлос?— Si, Senor, такая была ваша милость.— Ну, слушай. Этот Senorito — мой друг. Он очень болен. Будешь ему прислуживать. Находись неотлучно при нем, исполняй все его распоряжения. Тут нужна забота, Иларио, и терпение. А когда он поправится или… а когда он поправится, я сделаю тебя не vaquero, a mayordomo *1 на ранчо де ля Пьедрас. Esta bueno? *2— Si, si, mil gracias, Senor! *3 — Иларио в знак благодарности хотел было опуститься на одно колено, но Рейдлер шутливо пнул его ногой, проворчав:— Ну, ну, без балетных номеров…Десять минут спустя Иларио, покинув комнату Мак-Гайра, предстал перед Рейдлером.— Маленький Senor, — заявил он, — шлет вам поклон (Рейдлер отнес это вступление за счет любезности Иларио) и просит передать, что ему нужен колотый лед, горячая ванна, гренки, одна порция джина с сельтерской, закрыть все окна, позвать парикмахера, одна пачка сигарет, «Нью-Йорк геральд» и отправить телеграмму.Рейдлер достал из своего аптечного шкафчика бутылку виски.— Вот, отнеси ему, — сказал он.Так на ранчо Солито установился режим террора. Первые недели Мак-Гайр хвастал напропалую и страшно заносился перед ковбоями, которые съезжались с самых отдаленных пастбищ поглядеть на последнее приобретение Рейдлера. Мак-Гайр был совершенно новым для них явлением. Он посвящал их в различные тонкости боксерского искусства, щеголяя хитроумными приемами защиты и нападения. Он раскрывал их изумленному взору всю изнанку жизни профессиональных спортсменов. Они без конца дивились его речи, пересыпанной жаргонными словечками, и забавлялись ею от души. Его жесты, его странные позы, откровенная дерзость его языка и принципов завораживали их. Он был для них существом из другого мира.Как это ни странно, но тот новый мир, в который он сам попал, словно не существовал для него. Он был законченным эгоистом из мира кирпича и известки. Ему казалось, что судьба зашвырнула его куда-то в пустое пространство, где он не обнаружил ничего, кроме нескольких слушателей, готовых внимать его хвастливым реминисценциям. Ни безграничные просторы залитых солнцем прерий, ни величавая тишина звездных ночей не тронули его души. Все самые яркие краски Авроры не могли оторвать его от розовых страниц спортивного журнала. Прожить на шармака — было его девизом, кабак на Тридцать седьмой — венцом его стремлений.Месяца через два он начал жаловаться, что здоровье его ухудшилось. С этого момента он стал бичом, чумой, кошмаром ранчо Солито. Словно какой-то злой гном или капризная женщина, сидел он в своем углу, хныча, скуля, обвиняя и проклиная. Все его жалобы звучали на один лад: его против воли ввергли в эту геенну огненную, где он гибнет от отсутствия ухода и комфорта. Однако вопреки его отчаянным воплям, что ему якобы день ото дня становится хуже, с виду он нисколько не изменился. Все тот же дьявольский огонек горел в черных бусинках его глаз, голос его звучал все так же резко, тощее лицо — кости, обтянутые кожей, — достигнув предела худобы, уже не могло отощать больше. Лихорадочный румянец, вспыхивавший по вечерам на его торчащих скулах, наводил на мысль о том, что термометр мог бы, вероятно, зафиксировать болезненное состояние, а выслушивание — установить, что Мак-Гайр дышит только одним легким, но внешний облик его не изменился ни на йоту.Иларио бессменно прислуживал ему. Обещанное повышение в чине, как видно, было для юноши большой приманкой, ибо горше горького стало его существование при Мак-Гайре. По распоряжению больного все окна в комнате были наглухо закрыты, шторы спущены и всякий доступ свежего воздуха прекращен. Так Мак-Гайр лишал себя своей единственной надежды на спасение. В комнате нельзя было продохнуть от едкого табачного дыма. Кто бы ни зашел к Мак-Гайру, должен был сидеть, задыхаясь в дыму, и слушать как этот бесенок хвастает напропалую своей скандальной карьерой.Но всего удивительнее были отношения, установившиеся у Мак-Гайра с хозяином дома. Больной третировал своего благодетеля, как своенравный, избалованный ребенок третирует не в меру снисходительного отца. Когда Рейдлер отлучался из дома, на Мак-Гайра нападала хандра и он замыкался в угрюмом молчании. Но стоило Рейдлеру переступить порог, и Мак-Гайр набрасывался на него с самыми колкими, язвительными упреками. Поведение Рейдлера по отношению к своему подопечному было в такой же мере непостижимо. Рейдлер, казалось, и сам поверил во все те страшные обвинения, которыми осыпал его Мак-Гайр, и чувствовал себя жестоким угнетателем и тираном. Он, очевидно, считал себя целиком ответственным за состояние здоровья своего гостя и с покаянным видом терпеливо и смиренно выслушивал все его нападки.Как-то раз Рейдлер сказал Мак-Гайру:— Попробуй больше бывать на воздухе, сынок. Бери мою таратайку и катайся хоть каждый день. А то поживи недельку-другую с ребятами на выгоне. Я бы тебя там неплохо устроил. На свежем воздухе, да к земле поближе — это бы живо поставило тебя на ноги. Я знал одного парня из Филадельфии — еще хуже болел, чем ты, а как случилось ему заблудиться на Гвадалупе и две недели прожить на овечьем пастбище да поспать на голой земле, так сразу пошел на поправку. Воздух да земля — целебная штука. А то покатайся верхом. У меня есть смирная лошадка.— Что я вам сделал? — взвизгнул Мак-Гайр. — Разве я вам втирал очки? Заставлял вас привозить меня сюда? Просил об этом? А теперь — катись на выгон? Да уж пырнули бы просто ножом, чего там канитель разводить! Скачи верхом! А я ног не таскаю! Понятно? Пятилетний ребенок надает мне тумаков — я и то не смогу увернуться. А все ваше проклятое ранчо — это оно меня доконало. Здесь нечего есть, не на что глядеть, не с кем говорить, кроме орды троглодитов, которые не отличат боксерской груши от салата из омаров!— У нас тут, правда, скучновато, — смущенно оправдывался Рейдлер. — Всего вдоволь — но все простое. Ну, да если что нужно, пошлем ребят, они привезут из города.Чэд Мерчисон, ковбой из лагеря Серкл Бар, первый высказал предположение, что Мак-Гайр — притворщик и симулянт. Чэд привез для него корзину винограда за тридцать миль, привязав ее к луке седла и дав четыре мили крюку. Побыв немного в накуренной комнате, он вышел оттуда и без обиняков выложил свои подозрения хозяину.— Рука у него — тверже алмаза, сказал Чэд. — Когда он познакомил меня с «прямым коротким в солнечное сплетение», так я думал, что меня мустанг лягнул. Малый бессовестно надувает вас, Кэрт. Он такой же хворый, как я. Стыдно сказать, но этот недоносок просто водит вас за нос, чтоб пожить здесь на дармовщинку.Однако прямодушный скотовод пропустил мимо ушей разоблачения Чэда, и если несколько дней спустя он подверг Мак-Гайра медицинскому осмотру, это было сделано без всякой задней мысли.Как-то в полдень двое людей подъехали к ранчо, вылезли из повозки, привязали лошадей, зашли в дом и остались отобедать: всякий считает себя раз и навсегда приглашенным к столу — таков обычай этого края. Один из приезжих оказался медицинским светилом из Сан-Антонио, чьи дорогостоящие советы потребовались какому-то коровьему магнату, угодившему под шальную пулю. Теперь доктора везли на станцию, где он должен был сесть на поезд. После обеда Рейдлер отозвал его в сторонку и, тыча двадцатидолларовую бумажку ему в руку, сказал:— Доктор, не откажитесь посмотреть одного паренька — он тут, в соседней комнате. Боюсь, что у него чахотка в последней стадии. Мне бы хотелось узнать, очень ли он плох и что мы можем для него сделать.— Сколько я вам должен за обед, которым вы меня угостили? — проворчал доктор, взглядывая поверх очков на хозяина. — Рейдлер сунул свои двадцать долларов обратно в карман. Доктор без замедления проследовал в комнату к Мак-Гайру, а скотовод опустился на кучу седел, наваленную в углу галерейки, и приготовился проклясть себя, если медицинское заключение окажется неблагоприятным.Через несколько минут доктор бодрым шагом вышел из комнаты Мак-Гайра.— Ваш малый, — сказал он Рейдлеру, — здоровее меня. Легкие у него чисты, как только что отпечатанный доллар. Пульс нормальный, температура и дыхание тоже. Выдох — четыре дюйма. Ни малейших признаков заболевания. Конечно, я не делал бактериологического анализа, но ручаюсь, что туберкулезных бацилл у него нет. Можете поставить мое имя под диагнозом. Даже табак и спертый воздух ему не повредили. Он кашляет? Так скажите ему, что это не обязательно. Вас интересует, что можно для него сделать? Мой совет — пошлите его ставить телеграфные столбы или объезжать мустангов. Ну, наши лошади готовы. Счастливо оставаться, сэр. — И, как порыв живительного освежающего ветра, доктор помчался дальше.Рейдлер сорвал листок с мескитового куста у перил и принялся задумчиво жевать его.Приближался сезон клеймения скота, и на следующее утро Росс Харгис, старший загонщик, собрал во дворе ранчо два с половиной десятка своих ребят, чтобы отбыть с ними в лагерь Сан-Карлос, где должны были начаться работы. В шесть часов лошади были оседланы, провизия погружена в фургон, и ковбои один за другим уже вскакивала в седла, когда Рейдлер попросил их немного обождать. Мальчик-конюх подвел к воротам еще одну взнузданную и оседланную лошадь. Рейдлер направился к комнате Мак-Гайра и широко распахнул дверь. Мак-Гайр, неодетый, лежал на койке и курил.— Подымайся! — сказал скотовод, и голое его прозвучал отчетливо и резко, как медь охотничьего рога.— Что такое? — оторопело спросил Мак-Гайр.— Вставай и одевайся. Я бы мог терпеть в своем доме гремучую змею, но обманщику здесь не место. Ну! Сколько раз повторять! — Схватив Мак-Гайра за шиворот, он стащил его с постели.— Послушайте, приятель! — в бешенстве вскричал Мак-Гайр. — Вы что — белены объелись? Я же болен — не видите. Что ли? Я подохну, если сдвинусь с места! Что я вам сделал? Разве я просил?.. — захныкал он было на привычный лад.— Одевайся! — сказал Рейдлер, повысив голос.Путаясь в одежде, бормоча ругательства и не сводя изумленного взора с грозной фигуры разъяренного скотовода, Мак-Гайр кое-как, дрожащими руками, натянул на себя штаны и рубаху. Рейдлер снова схватил его за шиворот и поволок через двор к привязанной у ворот лошади. Ковбои покачнулись в седлах, разинув рты.— Возьми с собой этого малого, — сказал Рейдлер Россу Харгису, — и приставь его к работе. Пусть работает, как надо, спит, где придется, и ест, что дадут. Вы знаете, ребята, — я делал для него все, что мог, и делал от души. Вчера лучший доктор из Сан-Антонио осмотрел его и сказал, что легкие у него как у мула, и вообще он здоров как бык. Словом, поручаю его тебе, Росс.Росс Харгис только хмуро улыбнулся в ответ.— Вот оно что! — протянул Мак-Гайр, с какой-то странной усмешкой глядя на Рейдлера. — Так старый филин сказал, что я здоров? Он сказал, что я симулянт, так, что ли? А вы, значит, подослали его ко мне? Вы думали, что я прикидываюсь? Я, по-вашему, обманщик. Послушайте, приятель, я часто был груб, я знаю, но ведь это только так…. Если бы вы побывали хоть раз в моей шкуре… Да, я позабыл… Я же здоров… Так сказал старый филин. Ладно, дружище, я отработаю вам. Вот когда вы со мной посчитались!Легко, как птица, он взлетел в седло, схватил хлыст, положенный на луку, и стегнул коня. «Сверчок», который на скачках в Хоторне привел когда-то «Мальчика» первым к финишу, повысив выдачу до десяти к одному, снова вдел ногу в стремя.Мак-Гайр был впереди, когда кавалькада, вылетев за ворота, взяла направление на Сан-Карлос, и вдогонку ему неслось одобрительное гиканье ковбоев, скакавших в поднятых им клубах пыли. Но, не покрыв и мили, он стал отставать и уже плелся в хвосте, когда всадники, миновав выгоны, продолжали путь среди высоких зарослей чапарраля. Заехав в чащу, он натянул поводья и, вытащив платок, прижал его к губам. Платок окрасился алой кровью. Он забросил его в колючие кусты и, прохрипев своему удивленному коню: «Катись!» — - поскакал следом за ковбоями.Вечером Рейдлер получил письмо из своего родного городка в Алабаме. Умер один из его родственников, и Рейдлера просили приехать, чтобы принять участие в дележе наследства. На рассвете он уже катил в своей таратайке по прерии, спеша на станцию.Домой он возвратился только через два месяца. Усадьба опустела — он застал там одного Иларио, который в его отсутствие присматривал за домом. Юноша стал рассказывать ему, как шли дела, пока хозяин был в отлучке. С клеймением скота еще не управились, сказал он. Было много ураганов, скот разбегался, и клеймение подвигается туго. Лагерь сейчас в долине Гвадалупы — в двадцати милях от усадьбы.— Да, между прочим, — сказал Рейдлер, внезапно припомнив что-то. — Как этот парень, которого я отправил с ребятами в лагерь, Мак-Гайр? Работает он?— Не знаю, — отвечал Иларио. — Ковбои редко заглядывают теперь на ранчо. Очень много хлопот с молодыми телятами. Нет, ничего про него не слыхал. Верно, его уже давно нет в живых.— Что ты мелешь! — сказал Рейдлер. — Как это — нет в живых?— Очень, очень он был плох, этот Мак-Гайр, — сказал Иларио, пожимая плечами, — Я знал, что ему не прожить и месяца, когда он уезжал отсюда.— Вздор! — проворчал Рейдлер. — Я вижу, он я тебя одурачил. Доктор осмотрел его и сказал, что он здоров, как мескитовая коряга.— Это он так сказал? — спросил Иларио, ухмыляясь. — Этот доктор даже не видел его.— Говори толком! — приказал Рейдлер. — Какого черта ты меня морочишь?— Мак-Гайр, — спокойно сказал Иларио, — пил воду на галерейке, когда этот доктор прибежал в комнату. Он сразу схватил меня и давай стучать по мне пальцами — вот тут стучал и тут. — Иларио показал на грудь. — Я так и не понял зачем. Потом он стал прикладываться ухом и все что-то слушал. Вот тут слушал и тут. А зачем? Потом достал какую-то стеклянную палочку и сунул мне в рот. Потом схватил меня за руку и начал ее щупать — вот так. И еще велел мне считать тихим голосом двадцать, treinta, cuarenta *4. Кто его знает, — закончил Иларио, — в недоумении разводя руками, — зачем он все это делал? Может, хотел пошутить?— Какие лошади дома? — только и спросил Рейдлер.— Пайсано пасется за маленьким корралем, Senor.— Оседлай его, живо!Через несколько минут Рейдлер вскочил в седло и скрылся из виду. Пайсано, недаром названный в честь этой невзрачной с виду, но быстроногой птицы, мчал во весь опор, пожирая ленты дорог, как макароны. Через два часа с небольшим Рейдлер с невысокого холма увидел лагерь, раскинувшийся у излучины Гвадалупы. С замиранием сердца, страшась услышать самое худшее, он подъехал к лагерю, спешился и бросил поводья. В простоте душевной он уже считал себя в эту минуту убийцей Мак-Гайра.В лагере не было ни души, кроме повара, который, поджидая ковбоев к ужину, раскладывая по тарелкам огромные куски жареной говядины и расставлял на столе железные кружки для кофе. Рейдлер не решился сразу задать терзавший его вопрос.— Все благополучно в лагере, Пит? — неуверенно спросил он.— Да так себе, — сдержанно отвечал Пит. — Два раза сидели без провизии. Ураган наделал бед — облазили все заросли на сорок миль вокруг, пока собрали скот. Мне нужен новый кофейник. Москиты в этом году совсем осатанели.— А ребята как… все здоровы?Пит не отличался оптимизмом. К тому же справляться о здоровье ковбоев было не только явно излишне, но граничило со слюнтяйством. Странно было слышать такой вопрос из уст хозяина.— Тех, что остались, не приходится по два раза звать к столу, — проронил он, наконец.— Тех, что остались? — хрипло повторил Рейдлер. Он невольно оглянулся, ища глазами могилу Мак-Гайра. Ему уже мерещилась каменная белая плита, вроде той, что он видел недавно на кладбище в Алабаме. Но он тут же опомнился, сообразив, что это нелепо.— Ну да, — сказал Пит. — Тех, что остались. В ковбойском лагере бывают перемены — за два-то месяца. Кой-кого уже нет.Рейдлер собрался с духом.— А этот парень, которого я прислал сюда, — Мак-Гайр… Он не…— Слушайте, — перебил его Пит, подымаясь во весь рост с толстым ломтем кукурузного хлеба в каждой руке. — Как это у вас хватило совести прислать такого больного парнишку в ковбойский лагерь? Этому вашему, доктору, который не мог распознать, что малый уже одной ногой стоит в могиле, надо бы спустить всю шкуру хорошей подпругой с медными пряжками. А уж и боевой же парень! Вы знаете, что он выкинул — скандал да и только! В первый же вечер ребята решили посвятить его в «ковбойские рыцари». Росс Харгис вытянул его разок кожаными гетрами, и как вы думаете, что сделал этот несчастный ребенок? Вскочил, чертенок эдакий, и вздул Росса Харгиса. Ну да, вздул Росса Харгиса. Всыпал ему, как надо. Выдал ему крепко, хорошую порцию. Росс встал и тут же поплелся искать местечко, где бы снова прилечь. А этот Мак-Гайр отошел в сторонку, повалился лицом в траву и стал харкать кровью, кровохарканье — так это и называется, передайте вашему коновалу. Восемнадцать часов по часам пролежал он так и — никто не мог сдвинуть его с места. А потом Росс Харгис, который очень любит тех, кому удалось его вздуть, взялся за дело и проклял всех докторов от Гренландии до Китайландии. Вдвоем с Джонсоном Зеленой Веткой они перетащили Мак-Гайра в палатку и стали наперебой пичкать его сырым мясом и отпаивать виски.Но у малого, как видно, не было охоты идти на поправку. Ночью он удрал из палатки и опять зарылся в траву — а тут еще дождь моросил. «Катитесь! — говорит он им. — Дайте мне спокойно помереть. Он сказал, что я обманщик и симулянт. Ну, и отвяжитесь от меня!»— Две недели провалялся он так, — продолжал повар, — словечка ни с кем не сказал, а потом…Топот, подобный удару грома, сотряс воздух, и два десятка молодых кентавров, вылетев из зарослей, ворвались в лагерь.— Пресвятые драконы и гремучие змеи! — заметавшись из стороны в сторону, возопил повар. — Ребята оторвут мне голову, если я не подам им ужин через три минуты.Но глаза Рейдлера были прикованы к маленькому загорелому пареньку, который, весело блестя зубами, соскочил с лошади у ярко горевшего костра. Он не был похож на Мак-Гайра, но все же…Секунду спустя Рейдлер тряс ему руку, схватив другой рукой за плечо.— Сынок, сынок, ну, как ты? — с трудом выговорил он.— Поближе к земле, вы говорили? — заорал Мак-Гайр, стиснув руку Рейдлера в стальном пожатии. — Я так и сделал — и вот, видите, здоров и силы прибавилось.И понял, признаться, какого шута горохового я из себя разыгрывал. Спасибо, старина, что прогнали меня сюда! А здорово вышло со старым-то филином? Я видел в окно, как он выбивал зорю на груди у этого мексиканского парня.— Что же ты молчал, собачья душа! — загремел скотовод. — Почему не сказал, что доктор тебя не осматривал?— А, катитесь! Не морочьте мне голову, — проворчал Мак-Гайр, сразу ощетинившись, как бывало. — Вы меня разве спрашивали? Вы произнесли свою речь и вышвырнули меня вон, и я решил, что так тому и быть. Но знаете, приятель, эти скачки с коровами — здорово занятная штука. И ребята тут первый сорт — лучшая команда, с какой мне доводилось ездить. Вы мне разрешите остаться здесь, старина?Рейдлер вопросительно посмотрел на Росса Харгиса.— Этот паршивец, — нежно сказал Росс, — самый лихой загонщик на все ковбойские лагеря. А уж дерется так, что только держись.

Наконец-то пробило девять часов, и тяжелая утомительная дневная работа закончена. Лена вскарабкалась в свою каморку на третий этаж гостиницы "Каменоломня". С самого рассвета она работала, как взрослая женщина, -- мыла полы, делала постели, перемывала тяжелые металлические кружки и тарелки и таскала воду и дрова для этой шумной, противной гостиницы. Кончилась дневная работа и на каменоломне -- прекратился шум от сверления и разбивания камней, треск и скрип огромных подъемных кранов, крики надсмотрщиков, шум возов, перевозящих огромные глыбы известняка. Внизу, в конторе гостиницы, сидели трое или четверо рабочих, которые перебранивались за игрой в шашки. Удушливый запах тушеного мяса, горячего жира и дешевого кофе наполнял весь дом. Лена зажгла огарок свечи и, усталая, села на деревянный стул. Ей было всего одиннадцать лет. Она была худенькая и малокровная девочка. Спина и ноги у нее болели и ныли. Но еще большую боль испытывала она в сердце. Последнюю каплю прибавили к ее чаше страданий: у нее отняли книгу -- сказки Гримма. Как бы она ни уставала за день, она с увлечением садилась за эту книжку и переносилась в царство грез. И всякий раз Гримм нашептывал ей, что сказочный принц или волшебная фея придут и освободят ее от злых чар. Каждый вечер она почерпала из книги Гримма новый запас мужества и сил. Какую бы сказку она ни читала, она находила всегда аналогию со своим положением. Заблудившийся ребенок дровосека, несчастная пастушка гусей, преследуемая падчерица, девочка, заключенная в хижине ведьмы, -- все они казались намеками на бедную переутомленную судомойку в гостинице "Каменоломня". И всегда во всех сказках, когда положение становилось наиболее тяжелым, на помощь являлись добрая фея или прекрасный принц. Итак, здесь, в этом замке людоеда, порабощенная злыми чарами, Лена находила опору только в Гримме и ждала, когда добрые силы одержат верх. Но накануне хозяйка гостиницы, миссис Мэлони, нашла книгу в ее каморке и отобрала ее, резко заявив, что служанкам не полагается читать по вечерам: они от этого теряют сон и плохо работают на следующий день. Но разве может одиннадцатилетняя девочка, вдали от своей матери, не имеющая ни одной свободной минуты для детских игр, прожить без сказок Гримма? Испытайте это сами на себе и вы увидите, как это трудно. Родительский дом Лены находился в Техасе, среди невысоких гор на реке Педернэлес, в небольшом городке Фредериксбург. В Фредериксбурге живут только немцы. По вечерам они сидят за маленькими столиками, вдоль тротуара, пьют пиво и играют в карты. Все они очень бережливы. Но бережливее всех среди них Петер Хильдесмюллер, отец Лены. И вот почему Лену послали работать за тридцать миль, в гостиницу при каменоломне. Она зарабатывала там три доллара в неделю, и Петер прибавлял ее жалованье к своим сбережениям. У Петера была честолюбивая мечта сделаться таким же богатым, как его сосед, Гуго Геффельбауер, который курил трубку из морской пенки, в три фута длиной, и который каждый день ел к обеду "винер-шницель". И он считал, что Лена была теперь уже достаточно велика, чтобы заработать деньги и помогать семье в накоплении богатства. Но представьте себе, что это значит в одиннадцать лет покинуть родной дом и быть осужденной на тяжелую работу в замке людоеда. Что это значит служить людоедам, которые пожирают овец и быков, свирепо ворчат и стряхивают со своих огромных сапог белую известковую пыль для того, чтобы ей приходилось своими слабыми, больными руками мести и мыть пол. И в довершение всего -- отнять у нее сказки Гримма! Лена подняла крышку старого пустого ящика, в котором когда-то были жестянки консервов, и достала лист бумаги и огрызок карандаша. Она хотела написать письмо своей маме, Томми Райан обещал отнести письмо на почту к Бэллингеру, Томми было семнадцать лет, он работал в каменоломне и каждый вечер отправлялся к Бэллингеру. Теперь он поджидал под окном Лены, пока она напишет письмо и бросит его в окно. Только таким способом могла она переслать письмо в Фредериксбург, потому что миссис Мэлони не любила, чтобы она писала письма. Огарок свечи был очень маленький, поэтому Лена поспешно откусила дерево вокруг графита карандаша и начала писать. Вот ее письмо: "Дорогая мама! Я так хочу тебя видеть. И Гретель, и Клауса, и Генриха, и маленького Адольфа. Я так устала. Я хочу тебя видеть. Сегодня миссис Мэлони меня ударила и оставила без ужина. Я не могла принести столько дров, сколько нужно было, потому что у меня болит рука. Вчера она отобрала у меня книгу. Знаешь, сказки Гримма, которую мне подарил дядя Лео. Я никому не мешала, когда читала книгу. Я стараюсь работать изо всех сил, но здесь так много работы, что я не успеваю всего сделать. Я читала только по вечерам. Дорогая мама. Если ты не пошлешь за мной завтра, чтобы взять меня домой, я пойду к глубокому месту на реке и утоплюсь. Я знаю, что это нехорошо с моей стороны, но мне так тяжело, так скучно. Я так часто желаю вас видеть, и никого у меня здесь нет. Я очень устала, и Томми ждет письмо…

Твоя любящая тебя дочь Лена".

Томми пришлось долго ждать внизу, и, когда письмо было закончено и Лена бросила его в окно, она увидала, как Томми поднял его и начал взбираться по отвесному склону холма. Не раздеваясь, она задула свечу и свернулась в клубочек на матраце, разостланном на полу. В половине одиннадцатого старик Бэллингер вышел из дома в носках, с трубкою в зубах, и облокотился о калитку. Он смотрел на большую дорогу, казавшуюся белой при лунном свете, и потирал лодыжку одной ноги ступней другой. Он ждал фредериксбургскую почту. Старик Бэллингер простоял не дольше нескольких минут, как он услышал быстрый топот мулов почтальона Фрица, а вскоре затем почтовый фургон остановился у калитки. Большие очки Фрица заблестели при лунном свете, и он громовым голосом поздоровался с почтмейстером Бэллингером. Почтальон Фриц спрыгнул с козел и разнуздал мулов, потому что он всегда кормил их овсом у Бэллингера. Пока мулы ели овес, старик Бэллингер вынес мешок с почтой и бросил его в фургон. У почтальона Фрица Бергмана было три привязанности -- или, чтобы быть вполне точным, четыре, потому что пару мулов нужно рассматривать как две отдельные личности. Эти мулы составляли главный интерес и радость его существования. За ними следовал германский император, а потом -- Лена Хильдесмюллер. -- Скажите мне, -- сказал Фриц, готовясь к отъезду, -- нет ли в почтовом мешке письма к фрау Хильдесмюллер от маленькой Лены из каменоломни? В последней почте было одно письмо, в котором она писала, что она больна. Ее мать очень тревожится и хочет знать, как она поживает. -- Да, -- сказал старик Бэллингер, -- там есть письмо для миссис Хельтерскельтер или что-то в том роде. Томми Райан принес его вечером. Вы говорите, ее девчурка работает в каменоломне? -- В гостинице "Каменоломне", -- заорал Фриц, подбирая вожжи. -- Ей одиннадцать лет, и ростом она не больше мизинца. Старый скряга этот Петер Хильдесмюллер! Когда-нибудь я тресну его дубиной по его глупой башке!.. Может быть, в этом письме Лена пишет, что она чувствует себя лучше. Вот-то обрадуется ее мать! Auf Wiedersehen, xepp Бэллингер -- смотрите, не застудите себе ноги на холоду. -- Всего доброго, Фрици, -- сказал старик Бэллингер. -- А холодная ночь будет сегодня, наверно! Маленькие черные мулы ровной рысцой понеслись по дороге, а Фриц время от времени громовым голосом понукал их, давая им самые нежные эпитеты. Заботами о мулах и мыслями о Лене был занят ум почтальона, пока он не достиг большого дубового леса, в восьми милях от Бэллингера. Здесь мысли его были прерваны внезапной вспышкой огня, револьверными выстрелами и диким гиканьем, как будто исходящим от целого племени индейцев. Шайка галопирующих центавров окружила почтовый фургон. Один из них направил в почтальона револьвер и приказал ему остановиться. Другие схватили за уздцы обоих мулов -- Грома и Молнию. -- Donnerwetter! -- заорал Фриц своим громовым голосом. -- Was ist das? Руки прочь с этих мулов! Это почта Соединенных Штатов! -- Поторапливайся, немчура! -- протянул меланхоличный голос. -- Разве ты не понимаешь, что попался? Осади мулов и вылезай из фургона. К чести Гондо Билля следует сказать, что задержание фредериксбургской почты отнюдь не представлялось подвигом в его глазах. Как лев, преследуя большого зверя, может раздавить случайно попавшегося ему на дороге кролика, так и Гондо Билль и его шайка случайно напали на мирный транспорт Фрица. С главной работой, предстоявшей им в эту ночь, они уже покончили. Фриц со своим почтовым фургоном явился приятным развлечением и отдыхом после тяжелых обязанностей их профессии. В двадцати милях к юго-востоку стоял поезд с опрокинутым паровозом, насмерть перепуганными пассажирами и ограбленным почтовым вагоном. Это было программой сегодняшнего дня у Гондо Билля и его шайки. С сказочно богатой добычей грабители двинулись через менее населенную местность на запад, надеясь пробраться через Рио-Гранде и скрыться в Мексике. Удачное ограбление поезда превратило угрюмых разбойников в веселых шутников. Дрожа от злости и страха, Фриц вылез из фургона, оправляя свои сползшие очки. Разбойники спешились и пели, прыгали и кричали, выражая таким образом свое удовлетворение веселой привольной жизнью. Роджерс Гремучая Змея, стоявший перед мулами, слишком сильно дернул за повод Грома, который осадил назад и протестующе фыркнул. С яростным криком Фриц набросился на огромного Роджерса и стал тузить кулаками удивленного разбойника. -- Негодяй! -- орал Фриц. -- Собака, обормот! У этого мула болит морда. Я оторву голову с твоих плеч, разбойник! -- И-и-и! -- завопил Роджерс, покатываясь со смеха. -- Уберите-ка эту "кислую капусту"! Один из разбойников оттащил Фрица за фалды, и лес огласился отборными ругательствами. -- Собачья ты колбаса! -- добродушно закричал Гремучая Змея. -- Он не такой уж скверный, этот немчура. Как он заступился за свою скотину! Мне нравится, когда человек любит животных, даже если это мулы. Проклятый лимбургский сыр, как он наскочил на меня! Ну, ну, мулик, не бойся, -- я больше не сделаю тебе больно. Может быть, почту и не тронули бы, если бы помощник атамана, Бен Муди, не выступил бы со своим предложением. -- Слушай, капитан, -- сказал он, обращаясь к Гондо Биллю, -- очень возможно, что в этих почтовых мешках найдется, чем можно поживиться. Я торговал раньше лошадьми около Фредериксбурга и имел дело с тамошними немцами, так что знаю их повадки. Крупные деньги посылаются почтой в этот город. Эти немцы лучше рискнут послать в письме тысячу долларов, чем заплатить банку за перевод. Гондо Билль, здоровенный детина шести футов росту и быстрый в своих поступках, стал выбрасывать мешки из фургона раньше, чем Муди кончил свою речь. В руке его блеснул нож и послышался треск разрезаемой парусины. Разбойники столпились вокруг мешков и стали открывать письма и пакеты, сопровождая свою работу проклятиями по адресу корреспондентов, точно сговорившихся опровергнуть предположения Бена Муди. Ни одного доллара не было найдено в фредериксбургской почте. -- Постыдился бы ты, -- сказал Гондо Билль почтальону начальническим тоном, -- что возишь с собою такую кучу старой, негодной бумаги. Ты что думаешь, а? И где вы, немцы, храните ваши деньги? Почтовый мешок Бэллингера открылся, как кокон, под ножом Гондо. В нем была небольшая пачка писем. Фриц все время кипел негодованием и волновался, пока добрались до этого мешка. Тут он вспомнил о письме Лены. Он обратился к вожаку шайки с просьбой пощадить это письмо. -- Очень благодарен тебе, немчура, -- сказал Гондо взволнованному почтальону. -- Вероятно, это-то письмо и содержит в себе деньги? Вот оно. Дайте свету, ребята. Гондо нашел и открыл письмо к миссис Хильдесмюллер. Остальные стояли вокруг, зажигая одно письмо за другим, чтобы поддерживать свет. Гондо уставился на листок бумаги, заполненный угловатыми немецкими буквами. -- Ты что это нас морочишь, немчура? И ты назвал это ценным письмом? Как тебе не стыдно разыгрывать такие штуки с друзьями, которые потрудились помочь тебе разобрать почту. -- Это написано по-китайски, -- сказал Сэнди Гренди, заглядывая через плечо Гондо. -- Ошибся, брат, -- объявил другой член шайки. -- Это стенография. Я видел раз на суде, как это выглядит. -- Ах, нет, нет, это по-немецки, -- сказал Фриц. -- Это просто письмо маленькой девочки к ее матери. Бедная, маленькая девочка, которая больна и должна работать вдали от родительского дома, у чужих людей. Ах! это прямо ужасно! Добрый господин разбойник, пожалуйста, отдайте мне это письмо. -- За кого ты нас принимаешь, черт бы тебя побрал? -- сказал Гондо с внезапной и удивившей всех строгостью. -- Ты осмеливаешься оскорблять нас подозрением, что мы не обладаем достаточной вежливостью, чтобы интересоваться здоровьем молодой девушки? Ну а теперь прочти-ка этим образованным джентльменам письмо и переведи его на американский язык, -- что здесь такое нацарапано. Гондо угрожающе повертел своим револьвером и встал во весь рост перед маленьким немцем, который сразу принялся читать письмо, переводя его на английский язык. Шайка разбойников внимательно слушала, храня полнейшее молчание. -- Сколько лет этому ребенку? -- сказал Гондо, когда письмо было прочитано. -- Одиннадцать, -- сказал Фриц. -- И где она находится? -- Она работает в каменоломне, в гостинице. Ah, mein Gott!! Маленькая Лена хочет утопиться. Я не знаю, решится ли она на это, но если она утопится, клянусь, то я убью из ружья этого Петера Хильдесмюллера. -- Вы, немцы, -- сказал Гондо Билль тоном, полным презрения, -- мне опротивели. Заставляете ваших детей работать, когда им надо бы еще играть в куклы. Что вы за черти! Я думаю, не мешает дать тебе небольшой урок, чтобы показать, что мы думаем о твоей колбасной нации. Ребята, сюда! Гондо Билль отозвал в сторону своих товарищей и о чем-то стал совещаться с ними. Затем бандиты схватили Фрица и отвели его в сторону. Здесь они крепко привязали его двумя ремнями к дереву, а мулов привязали неподалеку к другому дереву. -- Мы тебе ничего плохого не сделаем, -- успокоительно сказал Гондо. -- Тебе ведь не повредит, если ты посидишь немного у дерева. А теперь мы пожелаем тебе спокойной ночи, потому что нам пора уезжать. Ausgespielt, как говорят немцы. Фриц услышал только скрип стремян, когда разбойники садились на лошадей, затем громкое гиканье и топот копыт, когда они помчались по фредериксбургской дороге. Более двух часов просидел Фриц у дерева. Затем, утомленный необыкновенным приключением, он задремал. Сколько времени он проспал, он не знал, но проснулся от грубого толчка. Чьи-то руки развязали ремни и поставили его на ноги. Члены его онемели, в голове все путалось, и он не соображал, где он. Протерев глаза, он посмотрел и увидел, что находится опять среди той же шайки разбойников, Они посадили его на козлы его фургона и дали в руки вожжи. -- Поезжай домой, немчура, -- приказал Гондо Билль. -- Ты нам наделал столько хлопот, что мы рады будем от тебя отвязаться. Spiel! Zwei Bier! Famos! Гондо стегнул кнутом Молнию, и оба мула быстро тронулись вперед, довольные снова поразмять ноги. Фриц, ошеломленный своим страшным приключением, подгонял их, чтобы скорее добраться домой. Согласно расписанию, он должен был прибыть в Фредериксбург на рассвете. На самом же деле он въехал в город в одиннадцать часов. По дороге в почтовую контору ему нужно было проехать мимо дома Петера Хильдесмюллера. Он остановил мулов у калитки и окликнул хозяйку. Фрау Хильдесмюллер его уже поджидала, и вся семья выбежала на улицу. Толстая и краснощекая фрау Хильдесмюллер спросила, нет ли письма от Лены, и тогда Фриц рассказал все, что с ним случилось. Он рассказал содержание письма, которое разбойник заставил его прочесть, и тогда фрау Хильдесмюллер разразилась громкими рыданиями. Ее маленькая Лена утопилась! Почему они отослали ее из дома? Что теперь делать? Может быть, теперь уже слишком поздно послать за ней! Петер Хильдесмюллер выронил свою трубку из морской пены, и она разбилась вдребезги. -- Жена! -- заорал он. -- Почему ты отпустила ребенка? Это твоя вина, если мы Лену больше не увидим. Все знали, что это была вина Петера Хильдесмюллера, и поэтому никто не обратил внимания на его слова. Минуту спустя, какой-то странный слабый голосок крикнул: "Мама!" Фрау Хильдесмюллер сперва подумала, что это зовет ее дух Лены, а затем она бросилась к заднему концу фургона и с громким радостным криком схватила в свои объятия живую Лену, покрывая ее бледное личико поцелуями и нежно лаская ее. Заспанные глаза Лены были утомлены от дороги, но она улыбнулась и крепко прижалась к той, которую она так хотела видеть. Там, в фургоне, между почтовыми мешками, укутанная в чужие одеяла, она лежала, как в гнездышке, и спала, пока шум голосов не разбудил ее. Фриц уставился на нее, и глаза его от изумления чуть не выскочили из орбит. -- Gott im Himmel! -- заорал он. -- Как ты попала сюда, в фургон? Мало того, что разбойники меня чуть не убили, мне придется, видимо, еще сойти с ума сегодня. -- Вы нам ее вернули, Фриц, -- закричала фрау Хильдесмюллер. -- Как мы сможем вас за это отблагодарить? -- Скажи маме, как ты попала в фургон Фрица, -- сказала фрау Хильдесмюллер. -- Не знаю как, -- сказала Лена. -- Знаю только, что меня освободил от людоедов сказочный принц. -- Клянусь короной императора! -- прогремел Фриц. -- Мы все сошли с ума. -- Я все время ждала, что вот он придет и освободит меня, -- сказала Лена, садясь на узел одеял на тротуар. -- Вчера он, наконец, пришел со своими вооруженными рыцарями и завладел замком людоеда. Они выломали двери и разбили все тарелки и пивные кружки. Они засунули мистера Мэлони в бочку с водой и засыпали мукой миссис Мэлони. Прислуга в гостинице выпрыгнула из окон и побежала в лес, когда рыцари начали стрелять из ружей. Я проснулась от шума и заглянула с лестницы вниз. И тогда принц поднялся по лестнице, завернул меня в одеяла и вынес меня. Он был такой высокий, сильный и красивый. Его лицо было жесткое, как щетка, но он говорил нежным добрым голосом, и от него пахло водкой. Он посадил меня на свою лошадь перед собой, и мы уехали, окруженные рыцарями. Принц крепко держал меня, и я заснула и проснулась только, когда приехала домой. -- Глупости! -- закричал Фриц Бергман. -- Сказки! Как ты попала из каменоломни в мой фургон? -- Принц привез меня, -- уверенно сказала Лена. И до настоящего дня фредериксбургские жители не были в состояния заставить ее дать им другое объяснение.

Найдутся люди, которые скажут, что таких вещей не бывает. А это те, люди, которые забывают каково это, когда тебе 16, как только им исполняется 17. Я знаю, что когда - нибудь это станет просто историями. Наши фотографии станут старыми фотографиями, а все мы станем чьими - то мамами и папами. Но сейчас это ещё не история. Это происходит. Я здесь. И я смотрю на неё, потому что она прекрасна. И я чувствую это. В какой - то момент ты понимаешь, что ты - это не грустная история. Ты жив. И ты стоишь и смотришь на огни, на всё вокруг, что заставляет тебя удивляться. И ты слушаешь эту песню, и едешь по дороге с людьми, которых любишь больше всего на свете. И в этот момент, клянусь, мы - часть вечности.

сегодня еще вчера было завтра, а завтра..

ну вот и все.. прошу тебя

не забывай о том, что нужно беречь себя

что для себя, нужно хорошо

питаться, одеваться, улыбаться

только самое хорошее нужно

а я не знаю, что ты, где ты

с кем время проводишь и что делаешь без меня

кто там из твоих друзей веселит тебя, с кем тебе хорошо

надеюсь все хорошо, ты не дашь себе грустить

улыбка - твоя изюминка

у тебя очень красивая улыбка, глаза

сама ты, настоящая красота

помни, что я хочу, чтобы ты берегла себя

всегда и везде, береги себя

помни, что я этого хотел бы

надеюсь что у тебя останется что то от меня

и ты будешь помнить только хорошее обо мне

обещай мне, мне важно, я верю и думаю

что ты бы согласилась со мной

а теперь. все. чтобы ни было, чтобы ни случилось

ты всегда со мной

а я буду твоим солнышком завтра

завтра станет ясно, солнышко засветит и

надеюсь.. что ты будешь помнить только хорошее

завтра.. все хорошее

я буду твоим солнцем.. завтра

начиная с завтра, я всегда буду приходить к тебе с рассветом

помни это.. я тебя…

твой онлайн моя боль, почему я все еще захожу на твою страницу, на тебя смотрю долго и скучаю, почему я не смирюсь просто, тебя нет, тебе это не нужно, все, довольно, внутри больно, кольнуло что то, это все, дальше не будет, прости за все, я так не могу просто, ты поймешь. я всегда буду приходить к тебе с рассветом, хоть раз прошу, встреть меня летом еще до рассвета, я обязательно приду к тебе с первыми лучами солнца, не забудь об этом, я всегда буду рядом

я приду, когда другие бросят
слышишь, я не отвернусь
как другие, взамен чего то просят
я не прошу, я просто улыбнусь

я приду, когда ты останешься совсем один
счастливо улыбаясь, к тебе прижмусь
на то время у тебя будет уже много морщин
но знаешь, с тобой, я ничего не боюсь

я приду, хотя тебе это не нужно
что бы просто услышать голос твой фальшивый
и ты смотришь вдаль, а там так безмятежно
ты выслушаешь весь мой бред, ты такой терпеливый

я приду, хотя ты будешь сонный
я ждать не буду, не смогу разбудить
но не отвернусь я от тебя, желанный
загляну в твои сны и буду там бродить

я приду когда тебя не будет
ты есть, ты не исчезнешь. нет
и..
просто я приду, когда другие отвернутся.
просто приду, когда другие не придут.

все это слишком сложно, мы с тобой вели себя неосторожно, не сумели "наше" сохранить, кто то видимо смог разлюбить/забыть, так смешно "ты мешаешь ей учится", смешно до слез, до крику, я прочту твою любимую книгу, я буду с тобой и в завтрак и в обед, я всегда буду, я это я, зачем менять себя, тяжелее всего, это то, что я теперь совсем один, нет никого, ты была всем, другом, любимой, ты была всем тем, что так сильно нужно было мне, теперь же, меня совсем нет, я один и это не пугает, просто холодок одиночества навевает, больше некому видеть и знать меня. меня нет

расстояние ничего не портит, разница
в возрасте ничего не портит, мнение родителей
ничего не портит, даже ядерное оружие ничего
не портит, Всё портят люди, сами.

а я не хочу просто забыть, ведь я не забуду

теперь каждый сам

каждому удалось побыть с самим собой

надеюсь, у тебя все хорошо, чтобы и как бы ни было, а я искрении хочу, чтобы у тебя было все хорошо, ты самое хорошее, что когда либо у меня было