если ты меня разлюбишь,
в тот же вечер я умру.

ты люби меня
со всеми
изъянами,
читающую
по сто книг.
иногда чуть
тревожную,
пьяную,
даже если
срываюсь
на крик.

ты люби меня
сонную,
горькую.
ты люби
временами
нервную.
или мягкую,
или стойкую,
только, правда,
до боли
верную.

ты люби меня
голую ли,
одетую.
в серебре ли,
в обмотках
тканевых.
готова стать
для тебя
планетою
и улыбкой
спасать
раненых.

ты люби меня,
как от Сибири
до Майны,
от ревности
пальцами
аж по стенке
скребя.
ты люби меня,
мой ненормальный,
а я буду любить тебя.

В твоей комнате пять стен.
У твоей собаки пять ног.
У твоей машины пять колёс.
У твоей гитары пять струн.
У твоей жены пять мужей.
И только я у тебя
Одна.

Завтра, когда мое тело найдут,
Плач и рыданья поднимутся тут.

Станут жалеть о судьбе дарований,
Смерть назовут и случайной и ранней,

И, свои прежние речи забыв,
Станут мечтать, как я был бы счастлив.

Только одни стебельки иммортели
Тихо шепнут о достигнутой цели.

Валерий Брюсов

То, куда вытянут нос и рот,
прочий куда обращен фасад,
то, вероятно, и есть "вперед";
все остальное считай "назад".
Но так как нос корабля на Норд,
а взор пассажир устремил на Вест
(иными словами, глядит за борт),
сложность растет с переменой мест.
И так как часто плывут корабли,
на всех парусах по волнам спеша,
физики "вектор" изобрели.
Нечто бесплотное, как душа.

Левиафаны лупят хвостом
по волнам от радости кверху дном,
когда указует на них перстом
вектор призрачным гарпуном.
Сирены не прячут прекрасных лиц
и громко со скал поют в унисон,
когда весельчак-капитан Улисс
чистит на палубе смит-вессон.
С другой стороны, пусть поймет народ,
ищущий грань меж Добром и Злом:
в какой-то мере бредет вперед
тот, кто с виду кружит в былом.
А тот, кто — по Цельсию — спит в тепле,
под балдахином и в полный рост,
с цезием в пятке (верней, в сопле),
пинает носком покрывало звезд.
А тот певец, что напрасно лил
на волны звуки, квасцы и йод,
спеша за метафорой в древний мир,
должно быть, о чем-то другом поет.

Двуликий Янус, твое лицо —
к жизни одно и к смерти одно —
мир превращают почти в кольцо,
даже если пойти на дно.
А если поплыть под прямым углом,
то, в Швецию словно, упрешься в страсть.
А если кружить меж Добром и Злом,
Левиафан разевает пасть.
И я, как витязь, который горд
коня сохранить, а живот сложить,
честно поплыл и держал Норд-Норд.
Куда — предстоит вам самим решить.
Прошу лишь учесть, что хоть рвется дух
вверх, паруса не заменят крыл,
хоть сходство в стремлениях этих двух
еще до Ньютона Шекспир открыл.

Я честно плыл, но попался риф,
и он насквозь пропорол мне бок.
Я пальцы смочил, но Финский залив
тут оказался весьма глубок.
Ладонь козырьком и грусть затая,
обозревал я морской пейзаж.
Но, несмотря на бинокли, я
не смог разглядеть пионерский пляж.
Снег повалил тут, и я застрял,
задрав к небосводу свой левый борт,
как некогда сам "Генерал-Адмирал
Апраксин". Но чем-то иным затерт.
Иосиф Бродский
(Entertainment for Mary)

а мой мальчик спит, голова чуть
вправо
на шее тремя цветами блестит тату.
смуглая кожа совсем не похожа на
мрамор
и нет миловидности в
полуоткрытом рту.
густые ресницы дрожат и слегка
моргают,
рука безвольно лежит на широкой
груди.
другие быть может меня и не
понимают,
но у меня этот мальчик такой один.

а он, будто чувствуя, что я за ним
наблюдаю
вдруг повернётся, обнимет,
прижмёт к себе
люди, зачем мне рай? мне не надо
рая
лишь бы поближе быть к этой
родной спине.

Зуд опухоли, запах смерти
На южном шепчущем ветру
И вонь небытия и бездны
Ангел Смерти скитальцев воет в лофте
Вонючая болезненная дрема
Утренние сны потерянной обезьянки
Рожденной и затихшей под грузом былых причуд
И лепестков роз в банках
Страх и обезьянка
Кислый вкус незрелых фруктов на закате
Воздух мягок и пропитан запахом пассата
Белая плоть напоказ
Джинсы у него такие старые
Тень ногу моря
Утренний свет
В витрине магазинчика
В запахе дешевого вина в квартире моряков
В фонтане, плачущем во дворе полицейского участка
В статуе плесневелого камня
В мальчике, свистом созывающем бродячих псов.
Путешественник цепляется за позабытый дом
Гудок невидимого поезда еле слышный затих
В лофте вкус воды ночью
Утренний свет на молочной плоти
Зуд опухоли призрачная рука
Печальная как смерть обезьян
Отче наш падающая звезда,
Хрустальная кость исчезает в воздухе
Ночное небо
Рассеяние и пустота.

Уильям Сьюард Берроуз

Спасибо, лапушка. Слежу в ответ

* * *

- Отдать тебе любовь? - Отдай! - Она в грязи… - Отдай в грязи!.. - Я погадать хочу… - Гадай. - Еще хочу спросить… - Спроси!.. - Допустим, постучусь… - Впущу! - Допустим, позову… - Пойду! - А если там беда? - В беду! - А если обману? - Прощу! - "Спой!"- прикажу тебе.. - Спою! - Запри для друга дверь… - Запру! - Скажу тебе: убей!.. - Убью! - Скажу тебе: умри!.. - Умру! - А если захлебнусь? - Спасу! - А если будет боль? - Стерплю! - А если вдруг - стена? - Снесу! - А если - узел? - Разрублю! - А если сто узлов? - И сто!.. - Любовь тебе отдать? - Любовь!.. - Не будет этого! - За что?! - За то, что не люблю рабов. 1969
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.

* * *

Неправда, что время уходит. Это уходим мы. По неподвижному времени. По его протяжным долинам. Мимо забытых санок посреди сибирской зимы. Мимо иртышских плесов с ветром неповторимым. Там, за нашими спинами, — мгла с четырех сторон. И одинокое дерево, согнутое нелепо. Под невесомыми бомбами — заиндевевший перрон. Руки, не дотянувшиеся до пайкового хлеба. Там, за нашими спинами, — снежная глубина. Там обожженные плечи деревенеют от боли. Над затемненным городом песня: «Вставай, страна-а!..» «А-а-а-а…» — отдается гулко, будто в пустом соборе. Мы покидаем прошлое. Хрустит песок на зубах. Ржавый кустарник призрачно топорщится у дороги. И мы на нем оставляем клочья отцовских рубах и надеваем синтетику, вредную для здоровья. Идем к черте, за которой — недолгие слезы жен. Осатанелый полдень. Грома неслышные гулы. Больницы, откуда нас вынесут. Седенький дирижер. И тромбонист, облизывающий пересохшие губы. Дорога — в виде спирали. Дорога — в виде кольца. Но — отобедав картошкой или гречневой кашей — историю Человечества до собственного конца каждый проходит по времени. Каждый проходит. Каждый. И каждому — поочередно — то солнечно, то темно. Мы измеряем дорогу мерой своих аршинов. Ибо уже установлено кем-то давным-давно: весь человеческий опыт — есть повторенье ошибок… И мы идем к горизонту. Кашляем. Рано встаем. Открываем школы и памятники. Звезды и магазины… Неправда, что мы стареем! Просто — мы устаем. И тихо отходим в сторону, когда кончаются силы.
Роберт Рождественский. Избранное.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1997.

Какая роскошь - быть не в моде
И жить, ни на кого не глядя,
И одеваться по погоде,
Не ради взглядов встречных дядей.

Прослыть не побояться дурой,
Не прибавлять платформой роста,
Не подгонять свою фигуру
Под 60 и 90.

Веселой быть и сумасбродной,
Зевать, коль станет слишком скучно.
Какая роскошь - быть не модной,
А быть самой собою, штучной.

Пол года. Классно (:

Никогда не думала, что мы сможем быть вмете так долго

Sasha
хахахах, ты в темноте что ли? ахаха
15:03:04

Anya
не
я в норме
15:03:04

Творчество Нирваны ужасно примитивно. И тексты, и музыка.
И я не понимаю, как мне такое может нравится. То ли дело Шуберт, Моцарт, Рахманинов, Вивальди, Чайковский. То, что я когда- то слушала (да и сейчас слушаю с удовольствием).
Но либо из- за обаяния Кобейна, либо из- за чего- то другого, слушая эту музыку, ты понимаешь, как нечтожен мир и что только его песни достойны внимания.
В любом случае, Кобейн, как основоположник стиля гранж, заслуживает внимания и заслуживает того, чтобы его музыку любили. Ведь благодаря ему гранж стал коммерческо-успешным в первой половине 1990-х…

Во мне опять борятся мои близнецы. Я прибываю в смущении и смешанных чувствах.

Классики или Кобейн?