Just a dream

Я начинаю искать его по средством Идеала. Это подвластно всем, но почти никто не находит. Ведь такой "идеал" только один и он живет всегда в одном лице. В одном теле и духе. И, обычно, он никогда не встретится и не останется с тобой.

Мне просто хочется быть с ним, хочется обнимать его,

все - таки это и есть идеальное влечение к одному самцу. Любовь лебедя, нашедшего свою пару.

Я так хочу уехать отсюда. Это желание настолько весомо, что, кажется, я могу взять его в руки. Двое - В Полше, двое - в Чехии, разве так может быть? Они кидают меня здесь, рядом с "ней". Теперь мне кажется, что все мои годы старания и мук прожиты зря. Я не тем занималась, не то искала и вот, в конце концов, потеряла все.

Мне кажется, что у меня есть деньги, есть целеустремленность и желание. Не хватает только одного - отсутствия слежения за мной, этой извечной материнской привязанности. Она так меня раздражает, выедая оставшиеся корки мозга. Тлен. Безысходность.

Я стоял на мосту, на очень длинном и обширном куске металла, пролегающего от одного конца Бостона до другого, сделанного руками и чертежами архитектора, который, в свою очередь, находясь в пьяном бреду, сейчас ломает нос своему товарищу по искусству, не оценившему работы Рафаэля. К слову, каждый из нас ломает нос, когда его самолюбие было задето слишком глубоко.
И что же? Поломал ли я нос кому- нибудь сегодня? Да нет, все целы и живы, полны силы и энергии для того, чтобы разработать план на еще один типичный день.
Ах нет, постойте, сегодня не такой поворот событий. Сегодня ночью произойдет самоубийство - человек спрыгнет с моста на асфальт, разобьется об него и навсегда перестанет дышать. Именно по этой причине все эти офисные крысы повыбегали поглазеть на меня.
Чисто душевно, с отвращением, я окинул толпу взглядом. Мне хотелось увидеть в ней какую - нибудь девушку, держащую на руках грудного ребенка, в глазах которой бы читалась скорбь и понимание. Ведь так вы представляете себе идеальную смерть? Над вами плачут, просят вас не прыгать, останавливают.
Нет, в них не было ничего, город съел их сердца, выел остаток плоти, окутывавшей их гнусное тело.

Кто - то из них хотел избавить меня от позора, пытался ткнуть пальцем в мою спину, пытался своротить меня в пропасть раньше времени, но я, сдержанно останавливался, смотрел на далекий асфальт и ждал сигнала, ждал, когда судьба пошлет мне милостыню и покажет мир таким, каким мне хотелось бы его лицезреть, как бы скажет: "Что же ты, дитя мое, делаешь? На что тебе твоя жизнь? "
Сброд начинает бушевать, ничего не происходит, вены их трепещут и нетерпеливо пульсируют.
Чего им? Слез? Внутренностей? Моей слабости, боли, разочарования от жизни?
Нет! Нет, вот она - девушка, на руках ее- ребенок. Она неспеша, осторожно подходит ко мне, глаза в лунном свете ее сверкают, но я не вижу их…Подойди ближе, не бойся, не прыгну, пока не услышу, что ты хочешь мне сказать.
Она идет, да, вот она - душа милосердная, душа мученицы, слезы чьи могут исцелить меня навеки от скорби, мать жизни и природы, Венера Милосская. Глаза ее теперь совсем близко и я вижу, что они полны слез, ребенок ее кричит, но ей нет до этого дела.
Я смотрю на нее, она - на меня, цветок жизни смотрит на темя убийцы, сверху, но не надменно, а по - другому…
Я слышу слово ее, как проскальзывает оно по моим ушам, как хлопает и кричит толпа, как жаждет крови она, преступая перед порогом Колизея. Собаки слетели с цепи, кошки в бешеной агонии кричат, луна ушла, небо ушло,
девушка повторила:
" Прыгай".

Я жил в то время, когда перерождение мира достигло своего апогея, в частности тогда, когда первый цветок, давно уже умерший, вновь прорезался через ледяную землю.
Не было там ни понятия гуманизма, ни каннибалов, ни людей меркантильных, а только то, что хотелось видеть; это как мерцание вечной мечты, воплощенной в шарообразную планету.
И слава Творцу, жить мне в одиночестве здесь было лучше, чем с кем-то. Воздух отнюдь не загрязнялся выхлопами, никто не спорил сам с собой и нормальное состояние говорило во всем, что хранило гармонию.
Эпицентром торжествований, вышедшим за рамки возможностей, я считал вбитую в замерзшую глыбу розу, непонятно каким образом сохранившуюся. Глядя на нее, вспоминались времена, рассказывающие о том, как на Земле существовала любовь и понимание. Вместо летописей и кучи чепухи, кормящий, как мать кормит молоком ребенка, я имел всего кусок былого существования.Тот, который никогда не съедят черви, не убьет время и солнце, ведь что хранимо природой, хранимо Вселенной. А между тем роза начинала говорить со мной, как живая, и лепестки ее, пригвожденные к сеткам "сосуда" улыбались мне. А я улыбался в ответ.
Знаете, не голос грубый, а такой, мягкий и детский, почти шепот: "Живу, - говорила она мне, - умираю!".
А в ответ всегда слышала: "Вечность умираю, живу только миг".
Она клонила головку, через лед, как будто там был ее дом, в слезах захлебывалась и роняла эфир, как кровь.
И я плакал; и не было там гуманизма тщеславнее, чем грубее ко мне была роза!
Я спорил: не знать ей, что я почти мертв, человека жизнь иссякает так же быстро, как на ночь она смыкает свои рукава.
Она молчала, и в шепоте ее лепестков я слышал вечную жизнь, как нить гармонии, как мысль философа.
Я сидел на льду, слушая ее песню, ночь клонилась, спадала на меня вуалью, а когда закончилась она, дала волю дню, я уже не слышал ничего.
Роза пускала эфир, как кровь, слезами, сквозь лед говорила со мной:
" Вечность - последний глоток наказания"

Само по себе имя мое звучит отрешенно. Вот как будто выкинули его с полуслова; оно прокатилось по влажным мостовым и упало в ближайшую реку. Понеслось по ее спокойной воде, или вообще утонуло. А все потому, что силы в нем нет, ни значения "победы", ни "власти", а что-то более ничтожное, такое же мелочное в соотношении, как обычная сплетня сродни революции.
И интересно вот что: тот, кто дал мне имя (судьбоносное!) кого он спрашивал, с кем советовался? Знал ли он, что как корабль назовешь, так потом он и поплывет ? Или с размаху ударил жизнь по щеке самолюбия и сказал: " Да к чертям все! Пусть зовут его (так - то) ". Сам не представляя, как тебя (носителя) когда - нибудь да настигнут неудачи. Несущественные, конечно, непримечательные.
Задумаешь, окунешься в омут подсознания в поисках ответа на все желанные страдания, а тут ответ и не сразу придет в голову.
А может и вообще убежит восвояси. Точнее, убежит туда, где под влажной мостовой протекает река, чтобы достать твое скверное имя, а потом, взяв в его в свои ладони, обмотанные тиной, показать тебе и, с дьявольским смехом, убежать опять. Чудно!

Знаете, странно то, что я уже перерос те года. И та самая сокровенная "любовь" и слезы не трогают меня так, как было это, допустим, лет десять назад.
Не доводят меня до судороги потери других, жалкие рыдания и поспешные вывод. Не хочется помогать кому бы то ни было поправлять их "фронтовое" здоровье очередной рюмочкой французского вина, которое так хорошо вписывается в рамки их собственного недалекого ума. Не хочется уже, прижавшись плечом к плечу с другом, с сожалением вспоминать те года, когда душа, казалось бы, взлетела а потом, не смотря вверх, упала.
Нет того шарма в новых начинаниях. Да каких там….Начинаниях? Нет того шарма вообще в подобной жизни! Что остается человеку, рассмотревшему все решетки этой науки и испробовавшего все плоды дерева райского? Лелеять надежду на холмик где - нибудь на Медовом Холме рядом с Бостоном, на теплую землю зимой и прохладную летом,
чтобы когда мое сердце промерзло до кончиков, я все еще мог верить в остаток "любви".
Я говорю о ней как о чем-то давно ушедшем. О том, что больше не придет ко мне никогда, а лишь удостоит чести явиться на пир к моим внукам, последователям и поколениям, пока я буду со скрежетом челюстей скелета, разоблачать яблоко раздора и разврата, гниющее в моей собственной могиле.

Господи, эта жестокость жевет в каждом из нас. Эти суды, "правосудия"…На самом деле жизнь делает все что сможет для того, чтобы избавить нас от чистой любви и счастья. Хотя, может и не жизнь вовсе виновата, а нечто другое, например, общество.

Книга - спасение, спасение от всего насущного, новая история, преелесть бытия. Разврат сознания, умственное умопомешательство.