Я жил в то время, когда перерождение мира достигло своего апогея, в частности тогда, когда первый цветок, давно уже умерший, вновь прорезался через ледяную землю.
Не было там ни понятия гуманизма, ни каннибалов, ни людей меркантильных, а только то, что хотелось видеть; это как мерцание вечной мечты, воплощенной в шарообразную планету.
И слава Творцу, жить мне в одиночестве здесь было лучше, чем с кем-то. Воздух отнюдь не загрязнялся выхлопами, никто не спорил сам с собой и нормальное состояние говорило во всем, что хранило гармонию.
Эпицентром торжествований, вышедшим за рамки возможностей, я считал вбитую в замерзшую глыбу розу, непонятно каким образом сохранившуюся. Глядя на нее, вспоминались времена, рассказывающие о том, как на Земле существовала любовь и понимание. Вместо летописей и кучи чепухи, кормящий, как мать кормит молоком ребенка, я имел всего кусок былого существования.Тот, который никогда не съедят черви, не убьет время и солнце, ведь что хранимо природой, хранимо Вселенной. А между тем роза начинала говорить со мной, как живая, и лепестки ее, пригвожденные к сеткам "сосуда" улыбались мне. А я улыбался в ответ.
Знаете, не голос грубый, а такой, мягкий и детский, почти шепот: "Живу, - говорила она мне, - умираю!".
А в ответ всегда слышала: "Вечность умираю, живу только миг".
Она клонила головку, через лед, как будто там был ее дом, в слезах захлебывалась и роняла эфир, как кровь.
И я плакал; и не было там гуманизма тщеславнее, чем грубее ко мне была роза!
Я спорил: не знать ей, что я почти мертв, человека жизнь иссякает так же быстро, как на ночь она смыкает свои рукава.
Она молчала, и в шепоте ее лепестков я слышал вечную жизнь, как нить гармонии, как мысль философа.
Я сидел на льду, слушая ее песню, ночь клонилась, спадала на меня вуалью, а когда закончилась она, дала волю дню, я уже не слышал ничего.
Роза пускала эфир, как кровь, слезами, сквозь лед говорила со мной:
" Вечность - последний глоток наказания"