Это просто Вьюи блог

И когда я посмотрел в её глаза, то захлебнулся в безумии.
Я не узнал бы её, пройди она хоть сто раз у меня перед носом: изменилась её походка, куда-то исчезла простодушная улыбка, испарилась и та легкость, с которой она прежде откидывала назад свои роскошные рыжие волосы.
Вместо этого на остановке меня встретила незнакомка, в потрепанном старом пуховичке с такой же усталой улыбкой опустошения на кукольном лице. Она ждала меня, небрежно подперев спиной фонарный столб, и размеренно ударяла носком своего ботинка о выступ обледенелого бордюра.
И если бы не копна рыжих волос, рост в метр восемьдесят три и заранее оговоренное место встречи, я бы никогда не признал в ней ту, что ещё недавно сводила меня с ума своим девичьим щебетанием.
Она неохотно подняла на меня зеленные глаза, и под пеленой светлых ресниц, я заметил два фонаря безумия в её изнеможенном взгляде. Я представил, как мы идем по мощеной дорожке в сквере, как садимся на кованую лавочку, как я сжимаю её горячие от возбуждения, изящные тонкие пальцы в свете только этих двух зеленых фонарей.

***

Она схватила мою руку, но сделала это так нежно, и потянула за собой в сгущающийся мрак коридоров. Толкнула плечом приоткрытую дверь в самом конце, и меня ослепило яркое свечение полуденного солнца. Эта девушка была не из тех, кто любит наблюдать. И, ничего не говоря, она отпустила мою руку. Смеясь, уселась на круглый деревянный стол с позолоченными ножками, обдала меня ледяным светом своих зеленых фонарей. Я застыл в дверном проеме, и на лице моем блуждала мечтательная улыбка пьяного любовью. Я смотрел на то, как в смехе рождает она хищные улыбки, как волосы спадают на её сутулые плечи, и мне становилось жарко. Под прозрачной тканью блузки текли изгибы её тела, и я видел, как туго перетянул лифчик ребра, не давая ей глотнуть воздуха полной грудью.

***

Левый глаз был ночью, правый днем, и теперь она довольно щурилась, растягивая длинные губы в ехидной улыбке. Лежа подо мной, она была довольной сытой лисицей, которая уже вонзила острые клыки в свою добычу.

***

Я лежал на старом скрипучем диване, пружины которого вот-вот норовили вырваться наружу и ранить меня едва ли не в самое сердце. В комнате безбожно пахло мятой и ещё чем-то до боли знакомым, чем-то из детства. И она, слизав кровь с моих опухших от поцелуев губ, покорно прижалась ко мне обнаженной грудью и приподняла тяжелые веки.
И когда я посмотрел в её глаза, то захлебнулся в безумии. Я не узнал бы её, пройди она хоть сто тысяч раз у меня перед носом.

И плевать на эти чертовы метр восемьдесят три, я все равно вынуждена привстать на мыски, иначе мне просто не дотянуться. И хотя иногда я думаю о том, что волне могла бы конкурировать даже с небоскребом, то, что я прячу в коробке, усеянной звездами и перетянутой бечевкой, просто выше неба.
У меня длинные рыжие волосы, посеченные до середины и выцветшее на солнце. У меня красивые рыжие волосы, которые вечно спутаны. Это волосы, в которых упрямо застревает сигаретный дым, и тогда я воображаю, что мне уже под тридцать, что мой лэптоп – это старая пишущая машинка фирмы «Erika», что курю я отнюдь не дешевые сигареты, а самый настоящий табак, плотно набитый в коллекционную трубку.
И мне приходится привстать на мыски, чтобы дотянуться до коробки, перетянутой бечевкой. Но я никогда не говорила «мыски», и вставала только «на носочки». У меня откровенно уродливые пальцы ног, а в детстве были предметом гордости. Правда, опять же только моей.
И вот, забравшись в кресло, я любовно развязываю тугой узел и даже немного раню себе пальцы. Робко приподнимаю крышку - так дети ждут Нового года, кротко и смирно, но с самого утра, а потом замирают с раскрытыми от восторга ртами и трепетной дрожью в коленках. И пыль, напуганная вниманием, искрясь, устремляется к потолку моей комнаты, похожая на волшебство. А за тугими узлами и плотным картоном, я прячу свои воспоминания. Даже не так, я прячу там остатки скудной памяти: гербарии твоих любимых цветов, первые несмелые шаги в мою сторону, глаза цвета кофе и пожелтевшие со временем рисунки. Здесь ещё все еще живет имя твоей кошки.
Наверно, на стене в комнате висит мой портрет, где волосы у меня рыжие, а улыбка, как у лисы, хитрая и хищная. И я смотрю на него долгими часами.
- Почему?
- Рисовали любимые руки.

У меня есть невероятно красивая кукла.
Глаза у неё цвета моего крепкого утреннего кофе с лимоном. И хорошо бы, газеты завтра доставили вовремя. Забравшись в старое зеленое кресло, которое кто-то перепачкал цветными красками, я буду листать желтоватые страницы, что ещё пахнут типографией, свежей тушью и утренней теплой выпечкой; пить свой остывший кофе без сахара и наблюдать через распахнутую дверь, как крупные хлопья снега осядут на ветвях вишен в моем саду.
Кого я жду, почему не закрываю эти чертовы двери? Дует же, холодно!
Глаза у моей куклы такие, будто впитали в себя всю печаль и боль мира, широко распахнутые, с немым вопросом во взгляде. И я завязываю их шелковой лентой в надежде больше никогда не видеть этот тоскливый кофе.
Нашел свою куклу на одной из свалок: признаюсь, я там частый гость, да и Бог со мной - куда не забредешь от скуки! Тогда тоже стояла зима, наверно. И снег тоже осыпался этими дурацкими мохнатыми хлопьями, и пальцы мерзли, как теперь.
Ресницы моей красивой куклы запорошило инеем, и я подумал ещё, целуя светлые волосы: «Ну, просто самый настоящий Кай».
Перед сном я расчесываю эти светлые волосы и читаю глупые сказки о тех, кто жил долго и счастливо, целую шрамы на запястьях моей куклы и трещины там, где у человека обычно бывают ребра.
«Ну, просто самый настоящий Кай» - говорю я теперь шепотом сам себе перед тем, как заснуть. Кай – потому что фарфор невероятно холодный, и ещё потому, что сердце у кукол не бьется.

И стоя по колено в не по-летнему холодной морской воде, я искала бутылки из грубого темного стекла и складывала их в холщевый мешок для зерна. За спиной моей шумел сосновый бор, и синие верхушки старых деревьев равномерно раскачивались с жалобным стоном под усилиями упрямого ветра. У моих ног сновали мелкие рыбешки, неизбалованные людским вниманием, и оттого совсем не пугливые, и их яркие рыжие спины то и дело поблескивали в лучах холодного голубого солнца, а вода была настолько чистой, что дно просматривалось на мили вперед. Где-то там пролегали рельсы старой железной дороги, опутанные мохнатыми лиловыми водорослями, и перрон, который не пощадили ни вода, ни время. А мне так отчаянно хотелось оказаться дома, что до тошноты осточертели и эти высоченные сосны, и это буйное море, и мой холщевый мешок, на дне которого глухо постукивали старые стеклянные бутылки.
Где-то вдалеке раздался паровозный гудок, но он был настолько тихим, что показался мне миражем, жалкой тенью среди хвойных громад и соленого ветра. Очередная волна хлынула к берегу, и я, едва устояв, была вынуждена отступить на пару шагов назад и повыше задрать пеструю юбку, чтобы её не намочило соленой водой. «Седьмой вал», - как-то глухо отозвалось в моей голове, и я в оцепенении уставилась на то, как вместе с волной отступило и само море: теперь я стояла на влажном песке, впрочем, и его за считанные минуты иссушило это синие солнце, раскалив и поджарив так, что мне показалось, будто пятки мои вот-вот запылают. Блеклая голубая полоса маячила сразу за старыми рельсами, и волны мерно накатывали на железнодорожные пути, шипя под лучами обезумевшего солнца. Мне же оставалось только поспешить надвинуть на глаза старую соломенную шляпу и обернуться с немым вопросом во взгляде.
- Это поезд прибывает, – неопределенно отозвался мой спутник, и, щурясь, мечтательно уставился вдаль. Только теперь я поняла, почему его некогда ярко-синие глаза стали почти прозрачными, а кожа потемнела и покрылась сетью глубоких морщин: это все жестокое солнце побережья, не знающее ни милосердия, ни жалости, жестокое солнце и время, что ни на секунду не остановится, как ни умоляй Богов.
Со стороны леса уже слышался торопливый шелест людской речи, шуршание длинных юбок и тихий, едва различимый звон бубенцов: к перрону спешили местные старики, туда же направился и мой спутник, а мне лишь оставалось гадать, что же заставило их покинуть свои уютные домики в лесной тени и так отчаянно бултыхаться теперь в зыбком песке на пути к перрону.

На поле есть сотня овец, но только четыре из них черного цвета.

Это большое, цветущее поле. Здесь сотня овец: 96 белых и всего 4 черных. Но черные овцы всегда находят друг друга на этом бескрайнем поле среди всех прочих.
Так и мы сошлись, неосознанно выбрав друг друга в потоке идущих мимо людей, когда наши глаза встретились.
Интересно, овцам свойственно ошибаться?