И стоя по колено в не по-летнему холодной морской воде, я искала бутылки из грубого темного стекла и складывала их в холщевый мешок для зерна. За спиной моей шумел сосновый бор, и синие верхушки старых деревьев равномерно раскачивались с жалобным стоном под усилиями упрямого ветра. У моих ног сновали мелкие рыбешки, неизбалованные людским вниманием, и оттого совсем не пугливые, и их яркие рыжие спины то и дело поблескивали в лучах холодного голубого солнца, а вода была настолько чистой, что дно просматривалось на мили вперед. Где-то там пролегали рельсы старой железной дороги, опутанные мохнатыми лиловыми водорослями, и перрон, который не пощадили ни вода, ни время. А мне так отчаянно хотелось оказаться дома, что до тошноты осточертели и эти высоченные сосны, и это буйное море, и мой холщевый мешок, на дне которого глухо постукивали старые стеклянные бутылки.
Где-то вдалеке раздался паровозный гудок, но он был настолько тихим, что показался мне миражем, жалкой тенью среди хвойных громад и соленого ветра. Очередная волна хлынула к берегу, и я, едва устояв, была вынуждена отступить на пару шагов назад и повыше задрать пеструю юбку, чтобы её не намочило соленой водой. «Седьмой вал», - как-то глухо отозвалось в моей голове, и я в оцепенении уставилась на то, как вместе с волной отступило и само море: теперь я стояла на влажном песке, впрочем, и его за считанные минуты иссушило это синие солнце, раскалив и поджарив так, что мне показалось, будто пятки мои вот-вот запылают. Блеклая голубая полоса маячила сразу за старыми рельсами, и волны мерно накатывали на железнодорожные пути, шипя под лучами обезумевшего солнца. Мне же оставалось только поспешить надвинуть на глаза старую соломенную шляпу и обернуться с немым вопросом во взгляде.
- Это поезд прибывает, – неопределенно отозвался мой спутник, и, щурясь, мечтательно уставился вдаль. Только теперь я поняла, почему его некогда ярко-синие глаза стали почти прозрачными, а кожа потемнела и покрылась сетью глубоких морщин: это все жестокое солнце побережья, не знающее ни милосердия, ни жалости, жестокое солнце и время, что ни на секунду не остановится, как ни умоляй Богов.
Со стороны леса уже слышался торопливый шелест людской речи, шуршание длинных юбок и тихий, едва различимый звон бубенцов: к перрону спешили местные старики, туда же направился и мой спутник, а мне лишь оставалось гадать, что же заставило их покинуть свои уютные домики в лесной тени и так отчаянно бултыхаться теперь в зыбком песке на пути к перрону.