уродую поверхности

Френсису несколько лет за двадцать, он симпатичен и вечно пьян.
Любит с иголочки одеваться, жаждет уехать за океан.
Френсис не знает ни в чем границы: девочки, покер и алкоголь…

Френсис оказывается в больнице: недомоганье, одышка, боль.

Доктор оценивает цвет кожи, меряет пульс на запястье руки,
слушает легкие, сердце тоже, смотрит на ногти и на белки.
Доктор вздыхает: «Какая жалость!». Френсису ясно, он не дурак,
в общем, недолго ему осталось – там то ли сифилис, то ли рак.
Месяца три, может, пять – не боле. Если на море – возможно, шесть.
Скоро придется ему от боли что-нибудь вкалывать или есть.
Френсис кивает, берет бумажку с мелко расписанною бедой.
Доктор за дверью вздыхает тяжко – жаль пациента, такой молодой!

Вот и начало житейской драме. Лишь заплатив за визит врачу,
Френсис с улыбкой приходит к маме: «Мама, я мир увидать хочу.
Лоск городской надоел мне слишком, мне бы в Камбоджу, Вьетнам, Непал…
Мам, ты же помнишь, еще мальчишкой о путешествиях я мечтал».
Мама седая, вздохнув украдкой, смотрит на Френсиса сквозь лорнет:
«Милый, конечно же, все в порядке, ну, поезжай, почему бы нет!
Я ежедневно молиться буду, Френсис, сынок ненаглядный мой,
не забывай мне писать оттуда, и возвращайся скорей домой».
Дав обещание старой маме письма писать много-много лет,
Френсис берет саквояж с вещами и на корабль берет билет.
Матушка пусть не узнает горя, думает Френсис, на борт взойдя.
Время уходит. Корабль в море, над головой пелена дождя.
За океаном – навеки лето. Чтоб избежать суеты мирской,
Френсис себе дом снимает где-то, где шум прибоя и бриз морской.
Вот, вытирая виски от влаги, сев на веранде за стол-бюро,
он достает чистый лист бумаги, также чернильницу и перо.
Приступы боли скрутили снова. Ночью, видать, не заснет совсем.
«Матушка, здравствуй. Жива? Здорова? Я как обычно – доволен всем».

Ночью от боли и впрямь не спится. Френсис, накинув халат, встает,
снова пьет воду – и пишет письма, пишет на множество лет вперед.
Про путешествия, горы, страны, встречи, разлуки и города,
вкус молока, аромат шафрана… Просто и весело. Как всегда.
Матушка, письма читая, плачет, слезы по белым текут листам:
«Френсис, родной, мой любимый мальчик, как хорошо, что ты счастлив там».
Он от инъекций давно зависим, адская боль – покидать постель.
Но ежедневно – по десять писем, десять историй на пять недель.
Почерк неровный – от боли жуткой: «Мама, прости, нас трясет в пути!».
Письма заканчивать нужно шуткой; «я здесь женился опять почти»!
На берегу океана волны ловят с текущий с небес муссон.
Френсису больше не будет больно, Френсис глядит свой последний сон,
в саван укутан, обряжен в робу… Пахнет сандал за его спиной.
Местный священник читает гробу тихо напутствие в мир иной.
Смуглый слуга-азиат по средам, также по пятницам в два часа
носит на почту конверты с бредом, сотни рассказов от мертвеца.
А через год – никуда не деться, старость не радость, как говорят,
мать умерла – прихватило сердце.
Годы идут. Много лет подряд
письма плывут из-за океана,
словно надежда еще жива.
В сумке несет почтальон исправно
от никого никому слова.
© Kladbische, 09-10 гг.

Не зря же мою остановку переименовали в "Институт Искусств", ну.

мне не дышится, не живется, никак не спится
все не в масть, или через силу да не по нутру
если сяду вязать - обязательно выпадет спица
все вязание сразу - кубарем да из рук…
если сяду кроить - то все ножницы мне по пальцам
до противной крови на меловом листе
все кого доводилось любить мне - они скитальцы,
все упрямые люди, словом, опять - не те.
мне не пишется, не смеется, и мимо лузы
пролетает снова мой торопливый шар
кто-то в третьем ряду мне привычно кивает: лузер,
остальные тоже поддерживать не спешат.
утешает мама: это, малышка, кризис,
я слыхала об этом бедствии из газет…
добивает четким прицельным ударом снизу:
вот была б юристом! там кризиса нет как нет…
я уже не мечтаю о платьях с вырезом сзади,
и о поводах выйти в платье среди зимы -
о записке короткой: "но любимая, ради
нас я согласен - слышишь?- даже на это "мы"".
я мечтаю о тихом спокойствии на неделю
на усталый сон в окружении тишины
впрочем, и не мечтаю… ведь мы не делим
бесконечное небо на части. сплетаю сны
в запредельном пространстве в единую паутину
отправляю себе записочки про него

если этой весной во мне все же прорвет плотину
то пожалуй что здесь не останется ничего.

вот как всё кончается: его место пустует в зале после антракта.
она видит щербатый партер со сцены, и ужас факта
всю её пронизывает; "вот так-то, мой свет. вот так-то".
и сидит с букетом потом у зеркала на скамье
в совершенно пустом фойе

да, вот так: человек у кафе набирает номер, и номер занят,
он стоит без пальто, и пальцы его вмерзают
в металлический корпус трубки; "что за мерзавец
там у тебя на линии?"; коготки
чиркают под лёгким - гудки; гудки

вот и всё: в кабак, где входная дверь восемь лет не белена,
где татуированная братва заливает бельма,
входит девочка,
боль моя,
небыль,
дальняя
колыбельная -
входит с мёртвым лицом, и бармен охает "оттыглянь" -
извлекает шот,
ставит перед ней,
наливает всклянь

вот как всё кончается - горечь ходит как привиденьице
по твоей квартире, и все никуда не денется,
запах скисших невысыхающих полотенец
и постель, где та девочка плакала как младенец,
и спасибо, что не оставил её одну -

всё кончается, слышишь, жизнь моя - распылённым
над двумя городами чёртовым миллионом
килотонн пустоты. слюна отдаёт палёным.
и я сглатываю слюну.

И еще всегда интересно, до тех пор, пока люди думают о тебе, что ты неимоверно крут, до тех пор, пока они пытаются получить из под тебя свои картинки на халяву, они общаются с тобой и поют дифирамбы, ровно также потом они выбрасывают тебя без малейшего сожаления из своего круга и так же необъяснимо вдруг возвращаются, возможно, им кто-то опять объяснил, что ты очень крут и стало жалко просто так терять кого-то кем можно при случае прихвастнуть.

Абсолютное отсутствие вдохновения. Залипаю на лицах отстраненно красивых мужчин, грызу ногти, не справляюсь с сессией. Утомляет отсутствие стимула к существованию. Выхожу на улицу и напоминаю себе липкую ленту для мух (читай "мужиков"), мой открытый и честный вгляд они воспринимают как сигнал к действию и я едва успеваю унести ноги. Моя квартира превратилось в пыльное кладбище чистых идей, в свалку мусора, в нору крота. У меня болит желудок и жутко хочется бри или камамбера в "Дайнере" со свежим пивом или бокалом хорошего вина.

Я знаю, что стоит мне убраться и все встанет на свои места. Что я сейчас и сделаю.

Моя философия испытывает давление со стороны общества и собственного организма. Душа моя здорова, но ум и тело страдают и просят передышку. Пара дней затворничества не помешает.

Сон, отсутствие пищи и внешнего воздействия. Пора бы.

Ты узнаешь его в момент -
боковое зрение выделит, выдернет из толпы.
Ты процедишь сквозь зубы:
тебе-то уже не пристало считать столбы,
и пускай другие себе разбивают лбы -
хватит всех этих тонких эльфов, наследных принцев,
хватит этих холодных рук, голубых кровей, -
эй, расслабься, сиди спокойно, дыши ровней;
он красив настолько, что лучше глазам не верь,
он красив настолько,
что хочется отодвинуться.

Но потом себе скажешь:
я ведь душу не продаю,
ничего не теряю, была не была, твою
же налево, - ведь жизнь короткая, он - так юн,
взгляд такой голубой и чистый,
пряди светлые, не запястья - речной тростник;
сразу видно - не нюхал пороху, в переулке не знал резни
и любовью большой не бит.
Что случится со мной? Вот с ним
может всё случиться.

И тогда ты спокойно бросишь весь арсенал -
что умеешь, и чем владеешь, и в чём сильна, -
всё на то, чтобы рухнула мраморная стена
и сдалась охрана.
Там, куда он идёт, будешь ты - ненавязчива, весела
и случайна;
начнёшь для него писать, не вставая часами из-за стола;
он тебя позовёт куда-то -
ты скажешь: моя взяла,
всё идёт по плану.

Ты расспросишь о нём знакомых, насколько позволит такт,
с осторожностью, достойной применения на других фронтах -
например, в разведке.
Бить тяжёлыми ядрами малых птах
не пристало, - но ты не станешь жалеть обоймы.
Но, когда на входе в удушливый кинозал
он положит ладони на плечи и заглянет тебе в глаза, -
ты почувствуешь, как в позвоночник втыкает молнию
неведомая гроза

и поймёшь, кто из вас был пойман.

В 12 ночи я танцевала с надувным гусем, в пять утра знакомилась с немцами, в 7 уже готовила вегетерианскую пиццу в черемушках и знакомилась с чужой бабушкой, в 8 я сидела с венком из полевых цветов на голове и читала, как выманить черепаху из логова с помощью металлических гвоздей и вылечить больной зуб, убив пальцем крота, в 12 листала изотерику и пособие по символике, в 3 я дома, наконец-то, пишу этот бред. Нормально так лето началось.

Я ем лимоны с медом и мечтаю о настоящих сарафанных сарафанах, рыжих косах, веснушках, о полях, о даче, о пикнике, о нем, о тебе, о ней… О цветах, о целом море любых цветов, о чьих-то жадных руках, сжимающих мои маленькие ладошки, о теплых словах, о море и о горах, о том кардигане в горошек и об удачно закрытой сессии.

Я хочу, чтобы мне всегда было 18. Да.

Мне без тебя так хорошо,
Просто - просто, легко - легко.
В твоих глазах твоя печаль,
А я не могу проникнуть в неё.

Руку подашь, сердце отдашь.
Не забудешь и не продашь.
Нежно за все благадорю.
Друг мой милый, но нелюбимый.

Ты - нелюбимый мой,
Нелюбимый мой, нелюбимый мой.
Ты - нелюбимый мой,
Нелюбимый мой, нелюбимый мой.

Мне твое сердце не освободить,
А тебе мое не переполнить.
Что же нам делать? Как же нам быть?
Нужно ли знать? Надо ли помнить?

Ты - нелюбимый мой,
Нелюбимый мой, нелюбимый мой.
Ты - нелюбимый мой,
Нелюбимый мой, нелюбимый мой.

Я улыбаюсь в 5:54 утра. Я слушаю "Adios". Я перебираю босыми ступнями по полу. Я ничего никому не скажу.