Семь месяцев этой чумы. Где моя свобода, где она, я тебя спрашиваю? Ты ведь утверждаешь, что ее отобрали у тебя, но моя, моя-то где?
Мне не о чем тебе писать. Понимаешь, что это значит? Я вот никак понять не могу. Притом именно понять, ладно бы, если бы признаться в чем-то боялась - но я пыталась, я уже все перепробовала. Пустота во мне бессмертна, ее не берет ничто.
Я вспоминаю… Знаешь, а эти двое там счастливы, бывали счастливы по крайней мере. Эти двое не мы. А что осталось от нас?
Ты повернут на себе, иссох и стал груб, я тоже иссохла, стала равнодушной и пустой, гулко-пустой. Я улыбаюсь близким, тем, кому рада, чтобы не расстраивать их. Какая глупость, ты не находишь?
О чем мы будем с тобой разговаривать в ближайшее воскресенье? Я буду снова слушать, как ты говоришь со своими сослуживцами? Ты понимаешь, что я не хочу, чтобы ты звонил, потому что боюсь этого разговора? Я сейчас согласилась бы, чтобы ты только письма писал, не звонил. Наверно, хорошо, что меня не спрашивают.
Мне нужен друг, понимаешь, друг. Зачем ты обижаешь меня…
Творчество пораждает творчество, вероятно, потому что кризис пораждает кризис. Ты раскапываешь в себе одну проблему, а она тянет другую, третью, пятую, они накладываются друг на друга, и вдруг ты оказываешься в таком беспросветном аду, что хоть обкричись - ни легче не станет, да и не придет никто.
Только пожалуйста, не делай вид, что все хорошо.