The Anatomy of Silence

После тяжелейшей раны, которую им нанесли Эстер и доктор, девочки были уже не те, что прежде. Шрам от нее остался у обеих на всю жизнь, ибо даже время не могло полностью излечить их от последствий того насильственного разделения. Однако полученная травма сказалась на них по - разному. Аделина, впавшая в полную прострацию сразу после того, как у нее забрали сестру, абсолютно ничего не помнила о дальнейших событиях. Для нее перерыв между утратой и повторным обретением Эммелины мог с одинаковым успехом измеряться годами или секундами. Теперь это уже не имело значения, поскольку все закончилось, и она снова вернулась к жизни.
С Эммелиной же дело обстояло иначе. Она не погружалась в спасительную амнезию и, как следствие, страдала сильнее и дольше. В первые недели разлуки каждая секунда была для нее исполнена мучительной боли. Это было сродни ощущениям человека, которому после ампутации перестали давать обезболивающие препараты, и он, терпя страшные муки, удивляется лишь одному: как его организм может переносить такое и не умереть. Но постепенно, микроскопическими шажками, она начала оправляться. И вот настал момент, когда боль покинула большую часть ее тела, угнездившись только в самом сердце. А потом дошла очередь и до сердца – время от времени Эммелина начала испытывать и другие чувства, помимо безысходного горя. Таким образом она сумела адаптироваться к отсутствию сестры. Она научилась существовать отдельно от Аделины. [c] Тринадцатая сказка (Д. Сеттерфилд)

Разделение близнецов – это нечто совершенно особенное. Представьте себе, что вы пережили страшное землетрясение, после которого совершенно не узнаете окружающий мир. Изменился ландшафт. Изменилась линия горизонта. Изменился даже цвет солнца. Сами вы, правда, остались живы, но это уже совсем другая жизнь. Потому неудивительно, что люди, выжившие в подобных катастрофах, часто сожалеют, что не погибли вместе с остальными. [c] Тринадцатая сказка (Д. Сеттерфилд)

Библиотека казалось пустой, однако это было не так.
Наверху шкафов, растянувшись под самым потолком, лежала девочка и, грызя ногти, задавалась вопросами.
Самостоятельное исследование.
" Подавляя "девочку во мгле", Аделина делает это из - за Эммелины".
Не требовалось большого ума для того, чтобы предугадать дальнейшее.
Они сделали это посреди ночи.
Эммелина не проснулась, когда они извлекали ее из постели. Она, должно быть, уловила сквозь сон запах душистого мыла и чувствовала себя вполне комфортно в надежных руках Эстер, когда ее выносили из комнаты в коридор. Как бы то ни было, она не осознавала, что происходит. Ее пробуждение состоялось лишь несколько часов спустя.
С Аделиной все было иначе. Быстро реагировавшая на любые изменения, она проснулась тотчас после исчезновения сестры и бросилась к двери комнаты, но та была уже заперта проворной рукой Эстер. В одно мгновение она все поняла. Их разделили. Она не кричала, не била кулаками по двери, не ковыряла ногтями замок. Ее энергия и агрессивность разом улетучились. Она сползла по двери на пол, сжалась в комок и в этом положении провела остаток ночи. Голые доски больно давили ей на ребра, но она не ощущала боли. Комната не отапливалась, а на ней была лишь тонкая ночная рубашка, но она не ощущала холода. Она вообще ничего не ощущала. Она была уничтожена.
Когда утром к ней пришли, она не услышала звука поворачиваемого в замке ключа и не среагировала на отворяемую дверь, которая бесцеремонно сдвинула ее в сторону. Глаза ее были пусты, кровь отлила от кожи. Тело ее так похолодело, что ее можно было принять за мертвую, если бы не шевеление губ, беззвучно повторявших заклинание, которое могло быть только именем: "Эммелина, Эммелина, Эммелина…". [c] Тринадцатая сказка (Д. Сеттерфилд)

– Конечно, это жестоко, – сказала она. – Впрочем, дети способны на самые неожиданные проявления жестокости. Просто мы не хотим этого в них замечать. [c] Тринадцатая сказка (Д. Сеттерфилд)

Умение ловко прятаться теряет всякий смысл, если тебя никто не ищет. [c] Тринадцатая сказка (Д. Сеттерфилд)

Порядком подзаебали насмешки над людьми другой национальности. Понятное дело, потешаться над немцами или французами и в голову никому не приходит, а вот над туркменами – пожалуйста, сколько угодно. Понятия не имею, как ведут себя те, кого принято именовать хачами, потому что у нас таковые не водятся. Да, представьте себе, в нашей стране даже маршрутками управляют граждане вполне славянской внешности.
Зато много студентов. Студентов, приехавших из Туркменистана. Дело в том, что Беларусь поддерживает достаточно неплохие отношения с этой страной. Этими неплохими отношениями и объясняется тот факт, что в белорусских ВУЗах из десяти с половиной тысяч иностранных студентов семь с половиной тысяч – туркмены.
Основная часть – представители мужского пола. Надо сказать, вполне милые представители мужского пола. Я действительно знаю, о чем говорю, потому что ежедневно сталкиваюсь с ними в университете, в магазинах, в общественном транспорте, на улице. Видно, что они чувствуют себя здесь гостями. И ведут себя именно так, как должны вести себя гости. В общем - то, только туркмен догадается уступить место даме или старичку в автобусе - троллейбусе. Только туркмен придержит дверь, пропуская тебя вперед. Только туркмен предложит донести тяжелую сумку. А если тебе по воле случая с этим… да с любым другим туркменом познакомиться довелось (знакомством считается обмен парой фраз), то он еще и здороваться с тобой потом будет (разумеется, если туркмен не левый, а такой, с которым иногда пересекаешься, например, в универе). Кстати, еще туркмены обязательно самоустраняются, если замечают, что мешают. Допустим, если тебе нужно снять пальто, а сумку поставить некуда, так как скамеечка занята вещами туркмена, он эти вещи убирает моментально, едва уловив твой растерянный взгляд.
И это очень печально, знаете ли. Печально, что большая часть ЯБЕЛОРУС!!!ов о таких "мелочах" даже не задумывается. Да, я не гордая, могу и постоять, сверху обзор лучше, легче наблюдать за вами, такими красивыми. Да, дверь я тоже способна открыть, впрочем, как и подождать, пока ты, такой деловой, пролетишь мимо, не преминув оттолкнуть меня плечом. Да, руки не отвалятся, донесу пакетик самостоятельно. Да ничего страшного, что мы четыре года знакомы, не здоровайся, не напрягай лишний раз свой артикуляционный аппарат. А ваша замечательная привычка стоять прямо перед входом - выходом из магазина и орать: "Петя (Саша, Ипполит… ;), сигареты не забудь!" вообще умиляет невероятно. Хули встал, мудила, сложно отнести свою драгоценную задницу на полметра дальше или что.
Не говоря уже о внешнем виде (туркмены в элегантных пальто, брюках и ботинках и ЯБЕЛОРУС!!!ы в шмотках, будто бы снятых с бомжей, выпрашивающих мелочь в переходе и возле церкви) и отношениях друг с другом (туркмены не ходят стадом, туркмены ходят вместе, чувствуете разницу?).
В общем, упражняющимся в остроумии и насмехающимся над "обезьянами" хочется напомнить, что козлы снова становятся людьми только в сказках.

Упустить меня из виду было сложно, однако люди чаще всего видят лишь то, что заранее ожидают увидеть. Если же кто - то ожидает увидеть пустое место, ему это, как правило, удается. [c] Тринадцатая сказка (Д. Сеттерфилд)

Написала наполненный рефлексией пост, а он не опубликовался. Хотела переписать и поняла, что ни единой строчки не могу вспомнить.
Няшные котики спасут мир и бессмысленные посты, например.

– Вежливость. Вот еще одна любимая добродетель убогих, если у таковых вообще могут быть добродетели. Что привлекательного в безобидности, хотела бы я знать? Разумеется, быть вежливым нетрудно – для этого не надо обладать какими - то особыми дарованиями. С другой стороны, вежливость является последним прибежищем тех, кто потерпел неудачу во всем остальном. Честолюбивого человека, выбравшего себе цель и имеющего силы для ее достижения, не должно заботить то, что думают о нем окружающие. Я не могу себе представить, чтобы Вагнер лишался сна, беспокоясь о чьих - то там оскорбленных чувствах. Он был гений, и этим все сказано. [c] Тринадцатая сказка (Д. Сеттерфилд)

Люди, неспособные наполнить свою жизнь здоровой любовью к деньгам, обычно страдают патологической тягой к таким вещам, как правда, честность и справедливость. [c] Тринадцатая сказка (Д. Сеттерфилд)

Умирая, люди исчезают. Исчезают их голос, их смех, теплота их дыхания. Исчезает их плоть, а в конечном счете и кости. Исчезает и память об этих людях. Это ужасно и в то же время естественно. Однако некоторым людям удается избежать бесследного исчезновения, так как они продолжают существовать в созданных ими книгах. Мы можем заново открыть этих людей – их юмор, их манеру речи, их причуды. Посредством написанного слова они могут вызвать наш гнев или доставить нам радость. Они могут нас успокоить. Они могут нас озадачить. Они могут нас изменить. И все это при том, что они мертвы. Как муха в янтаре или как тело, застывшее в вечных льдах, чудесное сочетание обыкновенных чернил и бумаги сохраняет то, что по законам природы должно исчезнуть. Это сродни волшебству. [c] Тринадцатая сказка (Д. Сеттерфилд)

Я ничего не имею против правдолюбцев, хотя собеседники из них хуже некуда, особенно когда они пускаются в столь милые их сердцу рассуждения об истине и лжи. Мне претит подобная болтовня, но если эти люди оставляют меня в покое, я их тоже не трогаю.
По - настоящему меня раздражают не правдолюбцы, а правда как таковая. Почему иные с ней так носятся? Разве кто - нибудь находил в ней поддержку и утешение, какие дарует нам вымысел?
Поможет ли вам правда в полночный час, в темноте, когда ветер голодным зверем завывает в дымоходе, молнии играют тенями на стенах вашей спальни, а длинные ногти дождя выбивают дробь на оконном стекле? Нет. Когда холод и страх делают из вас застывшую в постели мумию, не надейтесь, что лишенная крови и плоти правда поспешит к вам на помощь. Что вам нужно в такой момент, так это утешительный вымысел. Милая, славная, старая добрая ложь. [c] Тринадцатая сказка (Д. Сеттерфилд)

Я проиграю, если опять начну бояться.
В общем - то, я в любом случае проиграю.

[Жежен] Угол улицы Гренель и улицы Бак
Ты и я – мы из одного теста.
Прохожих я делю на две категории. Первых больше, хотя тут есть нюансы. Я никогда не вижу их глаз, разве что мельком, когда они подают мне монетку. Они иной раз бледно улыбаются при этом, но всегда конфузятся и торопятся прочь, вроде как откупились. Или вовсе не останавливаются, на рысях пробегают мимо, унося свою нечистую совесть, которая мучит их целых сто метров, – полсотни до того, когда только увидели издали нищего оборванца и давай выворачивать голову в другую сторону, и полсотни после, пока она не вернется в нормальное положение, – потом они обо мне забывают, снова дышат полной грудью, и кольнувшие в сердце жалость и стыд постепенно улетучиваются. Я даже знаю, что они говорят вечером у себя дома, если еще помнят обо мне в дальнем уголке своего, как это называется, подсознания: "Ужас, ужас, их все больше и больше, просто сердце разрывается, я, конечно, подаю, одному, другому, но на третьем – стоп, я знаю, это произвол, ужасно, но на всех не напасешься, как вспомню, какие с нас дерут налоги, не наше это дело их кормить, пусть государство их содержит, а власти умыли руки, счастье еще, что у нас левое правительство, не то было бы хуже, ладно, что у нас сегодня на ужин, спагетти?".
Этим я бы в рожу плевал. Пусть скажут спасибо, что мне воспитание не позволяет. С души воротит от них, от буржуа, социалистами они, видите ли, прикидываются, хотят и рыбку съесть, и кой - куда сесть, ложу в Шатле и спасение бедняков от нищеты, чай у Марьяжа и всеобщее равенство, отдыхать в Тоскане и очистить улицы от попрошаек, чтобы совесть не мучила, платить прислуге черным налом и речи толкать в защиту обиженных. Государство, государство! Так темный народ обожает своего короля, а во всех бедах винит продажных министров; так "крестный отец" говорит своим подручным: "Мне этот человек не нравится" – и будто не знает, что вот так, с полуслова, отдал приказ убить; так дети, подвергающиеся побоям, кроют на все корки социального работника, который призывает к ответу извергов родителей! Государство! Легко валить на государство, когда надо найти виноватого вместо себя!
А есть другая категория. Эти – непрошибаемые, настоящие мерзавцы, шаг не ускоряют, глаз не отводят, смотрят холодно, без сочувствия, мол, тем хуже для тебя, старина, подыхай, раз не сумел за себя постоять, и никакого снисхождения к сброду, к отребью с мусорной свалки, никакой пощады, каждый сам за себя, ты думаешь, я стыжусь своей тугой мошны, – как бы не так!
Десять лет каждое утро, выходя из своего особняка, шагал он мимо меня своей походкой довольного жизнью богача и на мою протянутую руку глядел со спокойным презрением.
Будь я на его месте, вел бы себя так же. Напрасно думают, будто все клошары социалисты и бедному прямая дорога в революцию. Говорят, он скоро отбросит копыта, так я бы ему сказал: "Помирай, дружище, помирай, деньги, которых ты мне не дал, тебе не помогут, и жратва твоя роскошная не поможет, и все твои капиталы, помирай, только кто - кто, а я этому не порадуюсь. Ты и я – мы из одного теста". [c] Лакомство (М. Барбери)

Я заключил вечность в скорлупку моих слов – и вот завтра я умру. Я умираю, мне осталось сорок восемь часов, – а может быть, я умираю уже шестьдесят восемь лет, но только сегодня снизошел до того, чтобы обратить на это внимание. [c] Лакомство (М. Барбери)