Be the ocean

разбиваясь об очередные твои слова,
я падаю на асфальт
и лежу -
ни жива, ни мертва.
мое состояние - что-то между.

те, кто умней снимут с меня одежду,
из сумки вытащат кошелек.
там все кредитки и, кстати, твои номера.

не будут звонит 03.
и правильно, мне уже пора.

в идеале должно быть так: увидела и рвануло,
осколки в огромной площади разбросав.
чтобы я вновь восхищалась спиною твоей сутулой
и неслась топиться в твои глаза.

чтобы даже малейший бриз обращался стихийным бедствием
крупной купюрой (даже не смей менять)
чтобы любовь граничила с сумасшествием,
при мысли как люто ты ненавидишь меня.

напои меня чаем остывшим
и смешком своим ледяным.
знаешь, быть для кого-то бывшим
так же как безнадежно больным.

знаю, что ты скучаешь по мне, нахалке.
(сам будешь вынимать из башки осколки).
я узнаю тебя в каждой смешной футболке,
каждой кривой ухмылке, игре-стрелялке
ты меня – в каждой третьей курносой тёлке,
каждой второй язвительной перепалке;

как твоя девочка, моет тебе тарелки?

ставит с похмелья кружечку минералки?

пусть он мне бьет по губам указкой, тупой железкой, она стрекочет тебе стрекозкой.
подсекает тебя то лаской, блестящей леской, а то сугубой такой серьезкой,
тончайшей вязкой, своей рукой.
ты молись, чтобы ей не ведать вот этой адской,
пустынной, резкой, аж стариковской,
аж королевской – смертельной ненависти такой.

дорогой мой, славный, такой-сякой. береги там ее покой.

да, я верю, что ты ее должен драть, а еще ее должен греть и хранить от бед.
и не должен особо врать, чтоб она и впредь сочиняла тебе обед.
и не должен ходить сюда, открывать тетрадь и сидеть смотреть, как хрустит у меня хребет
да, я вижу, что ей написано на роду, что стройна она как лоза, что и омут в ней, и приют.
ни дурного словца, ни в трезвости, ни в бреду, я ведь даже за, я не идиот, на таких клюют.
так какого ты черта в первом сидишь ряду, наблюдаешь во все глаза, как во мне тут демоны вопиют.

полно, деточка, не ломай о него ногтей.
поживи для себя, поправься, разбогатей,
а потом найди себе там кого-нибудь без затей,
чтоб варить ему щи и рожать от него детей,
а как все это вспомнишь – сплевывать и креститься.
мол, был месяц, когда вломило под тыщу вольт,
такой мальчик был серафический, чайльд-гарольд

вот был город как город, а стал затопленный батискаф,
словно все тебя бросили, так и не разыскав,
пожила, а теперь висишь как пустой рукав
у калеки-мальчика в переходе.
да никто к тебе не приедет, себе не лги.
у него поезд в Бруклин, а у тебя долги,
и пальцы дрожат застегивать сапоги
хоть и неясно, с чего бы вроде.

кажется, мы выросли, мама, но не прекращаем длиться.
время сглаживает движения, но заостряет лица.
больше мы не порох и мёд, мы брусчатка, дерево и корица.
у красивых детей, что ты знала, мама, — новые красивые дети.
мы их любим фотографировать в нужном свете.
жизнь умнее живущего, вот что ясно по истечении первой трети.
всё, чего я боялся в детстве, теперь нелепее толстяков с укулеле.
даже признаки будущего распада закономерны, на самом деле.
очень страшно не умереть молодым, мама, но как видишь, мы это преодолели.

как же умудрилась при нас остаться вся наша юность
наша развеселая наглеца
после всех, кого мы не пожалели
ради дурного ли дельца
красного ли словца
после сотой любви, доеденной до конца
где же наши черные зубы, детка
грубые швы
наши клейма на пол-лица

им казалось — презреннее всех, кто лжет
потому что лгать — это методично тушить о близкого страх; наносить ожог
он ей врет, потому что якобы бережёт
а она возвращает ему должок
у него блэк-джек, у нее какой-то другой мужик
извини, дружок

им казалось, что если все это кончится — то оставит на них какой-нибудь страшный след
западут глазницы
осипнет голос
деформируется скелет
им обоим в минуту станет по сорок лет
если кто-то и выживает после такого — то он заика и инвалид
но меняется только взгляд
ни малейших иных примет
даже хочется, чтоб болело
но не болит

моя смерть обитает во мне, поет из меня, как дженис, а
сама шлифует свои ухмылочки и движеньица
у нее есть подружка, я жду, что они поженятся,
доиграются, нарожают себе смертят, -
каждый как пасхальный куличик свят, с головы до пят.
и я буду жить столько, сколько они того захотят.
моя смерть из тех, что кладет твою руку между ладоней
и шепчет «только не умирай».
и вот тут ты просто обязан сдохнуть – как трагикомик
и самурай.

и родинки, что стоят, как проба,
на этой шее, и соус чили –
опять придется любить до гроба.
а по-другому нас не учили.

ну давай, давай, поиграй со мной в это снова.
чтобы сладко, потом бессильно, потом хреново
чтобы – как же, я не хотел ничего дурного
чтоб рычаг, чтобы три семерки – и звон монет.
ну давай, давай, заводи меня, трогай, двигай
делай форвардом, дамкой, козырем, высшей лигой
я на старте, я пахну свежей раскрытой книгой
ставки сделаны, господа, ставок больше нет.