ㅤ

С плохой репутацией жить легче, чем с хорошей, ибо хорошую репутацию тяжело блюсти, нужно все время быть на высоте-ведь любой срыв равносилен преступлению. При плохой репутации срывы простительны.

Альбер Камю, "Записные книжки".

I wish I wasn't such a narcissist,
I wish I didn't really kiss
the mirror when I'm on my own.
Oh God, I'm gonna die alone.

Если бы вы могли украсть ее, пусть даже на один жалкий день, посмели бы вы? Осмелились бы тем самым добровольно обречь себя на неизбежные муки сердца?
Эта маленькая дочь Евы разрушила меня способами, которым бы позавидовала целая армия. Каждое ее мимолетное, случайное, абсолютно непринужденное прикосновение распаляет мой внутренний жар и выжигает все на своем пути. Но сколько еще раз мне нужно обжечься, чтобы больше не поддаваться этим чарам? И тем не менее, я чувствую, что нуждаюсь в ней, подобно умирающему, что с жадностью глотает ртом воздух, цепляясь за последнюю ниточку жизни.
Я заберу Аврору для себя. Позже, когда все уляжется. Я буду единолично владеть и обладать ею; я вырежу для нее место под своими ребрами и позволю ей оставаться там столько, сколько она того пожелает.

© A.S.&J.R.

— И снова ты, — произнесла я слабым, еще не окрепшим после длительного сна голосом.
— Ты ожидала кого-то еще, милая?
И хоть это было сказано в шутку, я не могла не услышать несколько нервных ноток в его интонации. Улыбка сама собой выступила на моем лице, от чего тот вмиг просветлел, выпустив едва заметный вздох облегчения.
— Так это то, во что превратится теперь наша жизнь? Принцесса, обреченная на вечное ожидание своего возлюбленного, чтобы спасти ее?
— А я уже начинаю привыкать к этому, — ответил Киллиан с усмешкой. — Хотя ты действительно могла бы некоторое время держаться подальше от веретен, даже я нуждаюсь в отдыхе от вызволения прекрасных девушек из беды.
В своей привычной манере королевской особы я картинно закатила глаза — он неисправим. Даже если земля разверзнется, а небеса пойдут прахом, Крюк все равно останется самим собой.
— Пора выбираться отсюда, — мое сердце сделало крутой оборот, когда он протянул свою руку мне.

© A.S.&J.R.

Киллиан рассказывал ночью истории, когда я не могла уснуть; фантастические истории о своих приключениях по всем мыслимым и немыслимым мирам. Он обогатил их прилагательными столь же великолепными, как драгоценные камни на короне моего отца-короля; сделал слова такими яркими, что я в одночасье могла окунуться в волшебные воды семи морей – во всех которых он, кстати, побывал – и очутиться в закрытом изумрудном зале какого-то сумасшедшего вельможи, имени которого Джонс так и не запомнил; я могла почувствовать на вкус всю экзотическую еду, о которой говорил пират, в своем собственном рту и так же легко услышать скрип покачивающегося судна на волнах. И этот резкий, освежающий морской бриз…

Моя жизнь никогда не была такой… по-настоящему яркой. Ослепительный блеск, который знала я, не шел ни в какое сравнение с тем, который сквозил в каждом его слове.

© A.S.&J.R.

Светское общество изгоняет из своей среды несчастных, как человек крепкого здоровья удаляет из своего тела смертоносное начало. Свет гнушается скорбями и несчастьями, страшится их, как заразы, и никогда не колеблется в выборе между ними и пороком: порок – та же роскошь. Как бы ни было величественно горе, общество всегда умеет умалить его, осмеять в эпиграмме; оно рисует карикатуры, бросая в лицо свергнутому королю оскорбления, якобы мстя за свои обиды; подобно юным римлянкам в цирке, эта каста беспощадна к поверженным гладиаторам; золото и издевательства – основа ее жизни… Смерть слабым! – вот завет высшего сословия, возникавшего у всех народов мира, ибо всюду возвышаются богатые, и это изречение запечатлено в сердцах, рожденных в довольстве и вскормленных аристократизмом. Посмотрите на детей в школе. Вот вам в уменьшенном виде образ общества, особенно правдивый из-за детской наивности и откровенности: здесь вы непременно найдете бедных рабов, детей страдания и скорби, к которым всегда испытывают нечто среднее между презрением и соболезнованием; а евангелие обещает им рай. Спуститесь вниз по лестнице живых существ. Если какая-нибудь птица заболеет в птичнике, другие налетают на нее, щиплют ее, клюют и в конце концов убивают. Верный этой хартии эгоизма, свет щедр на суровость к несчастным, осмелившимся портить ему праздничное настроение и мешать наслаждаться. Кто болеет телом или же духом, кто беден и беспомощен, тот пария. И пусть он пребывает в своей пустыне! За ее пределами всюду, куда он ни глянет, его встречает зимняя стужа – холодные взгляды, холодное обращение, холодные слова, холодные сердца; счастье его, если он еще не пожнет обиды там, где должно бы расцвести для него утешение! Умирающие, оставайтесь забытыми на своем ложе! Старики, сидите в одиночестве у своих остывших очагов! Бесприданницы, мерзните или задыхайтесь от жары на своих чердаках, – вы никому не нужны. Если свет терпимо относится к какому-нибудь несчастью, то не для того ли, чтобы приспособить его для своих целей, извлечь из него пользу, навьючить его, взнуздать, оседлать, сесть на него верхом для собственного удовольствия?
Обидчивые компаньонки, состройте веселые лица, покорно сносите дурное расположение духа вашей так называемой благодетельницы; таскайте на руках ее собачонок; соревнуясь с ними, забавляйте ее, угадывайте ее желания и – молчите! А ты, король лакеев без ливреи, бесстыдный приживальщик, оставь свое самолюбие дома; переваривай пищу, когда переваривает ее твой амфитрион, плачь его слезами, смейся его смехом, восхищайся его эпиграммами; если хочешь перемыть ему косточки, дождись его падения. Так высшее общество чтит несчастье; оно убивает его или гонит, унижает или казнит.

Оноре де Бальзак, "Кузина Бетта. Шагреневая кожа".

Только в банальнейших выражениях (возвращаемся тут к дневнику) удалось бы мне описать черты моей Ло: я мог бы сказать, например, что волосы у нее темнорусые, а губы красные, как облизанный барбарисовый леденец, причем нижняя очаровательно припухлая - ах, быть бы мне пишущей дамой, перед которой она бы позировала голы при голом свете. Но ведь я всего лишь Гумберт Гумберт, долговязый, костистый, с шерстью на груди, с густыми черными бровями и странным акцентом, и целой выгребной ямой, полной гниющих чудовищ, под прикрытием медленной мальчишеской улыбки. Да и она вовсе не похожа на хрупкую девочку из дамского романа. Меня сводит с ума двойственная природа моей нимфетки - всякой, быть может, нимфетки: эта смесь в Лолите нежной мечтательной детскости и какой-то жутковатой вульгарности, свойственной курносой смазливости журнальных картинок и напоминающей мне мутно-розовых несовершеннолетних горничных у нас в Европе (пахнущих крошеной ромашкой и потом), да тех очень молоденьких блудниц, которых переодевают детьми в провинциальных домах терпимости. Но в придачу - в придачу к этому мне чуется неизъяснимая, непорочная нежность, проступающая сквозь мускус и мерзость, сквозь смрад и смерть. Боже мой, Боже мой… И наконец - что всего удивительнее - она, эта Лолита, моя Лолита, так обособила древнюю мечту автора, что надо всем и несмотря ни на что существует только - Лолита.

Владимир Набоков, "Лолита".

Я любил тебя. Я был пятиногим чудовищем, но я любил тебя. Я был жесток,
низок, все что угодно, mais je t'aimais, je t'aimais! И бывали минуты, когда
я знал, что именно ты чувствуешь, и неимоверно страдал от этого, детеныш
мой, Лолиточка моя, храбрая Долли Скиллер…

Владимир Набоков, "Лолита".

Убить ее, как некоторые ожидали, я, конечно, не мог. Я, видите ли, любил ее. Это была любовь с первого взгляда, с последнего взгляда, с извечного взгляда.

Владимир Набоков, "Лолита".

Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.
Она была Ло, просто Ло, по утрам, ростом в пять футов (без двух вершков и в одном носке). Она была Лола в длинных штанах. Она была Долли в школе. Она была Долорес на пунктире бланков. Но в моих объятьях она была всегда: Лолита.

Владимир Набоков, "Лолита".

Да, мы ссорились, да, она бывала прегадкой, да, она чинила мне всякие препятствия, но невзирая на ее гримасы, невзирая на грубость жизни, опасность, ужасную безнадежность, я все-таки жил на самой глубине избранного мной рая — рая, небеса которого рдели как адское пламя, — но все-таки рая.

Владимир Набоков, "Лолита".

Dieu me la donne, gare à qui la touche.
(Бог дал мне корону. Горе тому, кто ее тронет.)

Наполеон Бонапарт.

В городе так много темноты. И не только вокруг, но и внутри нас. У каждого из нас есть немного мрака внутри. И этот мрак вечно голоден. Он хочет сожрать тебя изнутри, и чем больше ты ему позволяешь, тем более свирепым он становится.

Джин Дюпро, "Город Эмбер. Побег".

— Я не хочу выходить за тебя замуж.
— Береника!
— Мы не должны подвергать себя ни малейшему принуждению, никаким внешним влияниям. Ты любишь меня только потому, что любишь, и каждое утро вновь принимаешь это решение – любить меня..
— Но брак поможет защитить любовь.
— Защитить от чего? От кого? Если кончится любовь, все закончится вместе с ней.
Фредерику не хочется это слышать.
— Ты слишком доверчива со мной. А я ведь только актер, то есть последний из людей, коим стоит оказывать доверие. Я не умею распознать, играю я или лгу, искренность – необходимая часть моей профессии. Я постоянно за собой наблюдаю. Знаешь ли ты, что на похоронах моей матери, у меня выдался удачный крик боли? Так вот, сразу же вслед за тем я уже анализировал его и искал способ воспроизвести при случае… Я — чудовище, Береника.

Эрик-Эмманюэль Шмитт, "Фредерик или Бульвар преступлений".

Мне кажется, я люблю тебя, — говорит он с улыбкой. — Но все же я подожду, когда буду полностью уверен, чтобы сказать тебе.
— Справедливо, — говорю я, улыбаясь в ответ. — Может, нам найти бумагу, чтобы ты мог составить список, или диаграмму… или еще что-нибудь?
Я чувствую, как он смеется, его нос, скользящий по моему подбородку, губы, касающиеся моего уха.
— Возможно, я уже уверен, — говорит он. — Я просто хочу напугать тебя.
Я тоже смеюсь.
— Тогда тебе следует знать лучше.
— Прекрасно, — отвечает он. — Я люблю тебя.

— Ты была близка к смерти сегодня, — произносит он. — Я почти убил тебя. Почему ты не застрелила меня, Трис?
— Я не могла поступить так, — говорю я. — Это все равно, что застрелить себя.
Он выглядит огорченным и придвигается ко мне настолько близко, что его губы слегка касаются моих, когда он говорит.

— Может, я не нуждаюсь в твоей помощи. Об этом ты никогда не думал? — говорю я. — Я не слабая, ты знаешь. Я могу позаботиться о себе сама.
Он качает головой.
— Ты думаешь, что мой первый инстинкт, — защищать тебя. Потому что ты маленькая, или девушка, или Стифф. Но ты не права.
Он приближает лицо к моему, захватывая рукой мой подбородок. Рука пахнет железом. Когда он в последний раз держал пистолет или нож? Мою кожу покалывает там, где он касается меня, словно он передает мне электричество.
— Моим первым инстинктом должно быть желание давить на тебя до тех пор, пока ты не сломаешься, чтобы понять, как сильно мне нужно поднажать, — говорит он, сильнее сжимая пальцы в подтверждение своих слов. Мое тело замирает, завороженное его голосом, я настолько напряжена, что забываю дышать.

Вероника Рот, "Дивергент".