ㅤ

Я готовлюсь к благородной войне. Я спокоен, я знаю тайну, я знаю, что будет, и я знаю, что никто меня не остановит, даже я сам.

"Американская история ужасов".

— Ты веришь в дьявола?
— Нет.
— А я да. И я заглянула ему прямо в глаза.

"Американская история ужасов".

— Значит… Всё это время, я думала, что защищаю тебя. А выходит, что ты защищал меня.
— Я только это и хотел делать, с тех пор, как впервые увидел тебя.

"Американская история ужасов".

До тебя я жил во мраке. Ты — единственный свет, который я знал.

"Американская история ужасов".

Люди говорят о красоте беззаботно, они употребляют это слово так небрежно, что оно теряет свою силу и предмет, который оно должно осмыслить, деля свое имя с тысячью пошлых понятий, оказывается лишённым своего величия. Словом «прекрасное» люди обозначают платье, собаку, проповедь, а очутившись лицом к лицу с прекрасным, не умеют его распознать. Они стараются прикрыть свои ничтожные мысли, и это притупляет их восприимчивость.

Уильям Сомерсет Моэм, "Луна и грош".

Неправду говорят, будто что посеешь, то и пожнешь. Люди часто делают все, от них зависящее, чтобы навлечь на себя беду, но потом каким-то образом умудряются избежать последствий своего безумия.

Уильям Сомерсет Моэм, "Луна и грош".

Мы, скорей всего бессознательно, свою власть над другими измеряем тем, как они относятся к нашему мнению о них, и начинаем ненавидеть тех, которые не поддаются нашему влиянию. Для человеческой гордости нет обиды горше.

Уильям Сомерсет Моэм, "Луна и грош".

Мне думается, что есть люди, которые родились не там, где им следовало родиться. Случайность забросила их в тот или иной край, но они всю жизнь мучаются тоской по неведомой отчизне. Они чужие в родных местах, и тенистые аллеи, знакомые им с детства, равно как и людные улицы, на которых они играли, остаются для них лишь станцией на пути. Чужаками живут они среди родичей; чужаками остаются в родных краях. Может быть, эта отчужденность и толкает их вдаль, на поиски чего-то постоянного, чего-то, что сможет привязать их к себе. Может быть, какой-то глубоко скрытый атавизм гонит этих вечных странников в края, оставленные их предками давно-давно, в доисторические времена. Случается, что человек вдруг ступает на ту землю, к которой он привязан таинственными узами. Вот наконец дом, который он искал, его тянет осесть среди природы, ранее им не виданной, среди людей, ранее не знаемых, с такой силой, точно это и есть его отчизна. Здесь, и только здесь, он находит покой.

Уильям Сомерсет Моэм, "Луна и грош".

Неправда, что страдания облагораживают характер, иногда это удается счастью, но страдания в большинстве случаев делают человека мелочным и мстительным.

Уильям Сомерсет Моэм, "Луна и грош".

Но жажда признания — пожалуй, самый неистребимый инстинкт цивилизованного человека. Никто так не спешит набросить на себя покров респектабельности, как непотребная женщина, преследуемая злобой оскорбленной добродетели.

Уильям Сомерсет Моэм, "Луна и грош".

Хана опускает глаза и переминается с ноги на ногу. Больше нам нечего сказать друг другу, но я не могу просто взять развернуться и уйти. Мне не по себе от того, что, возможно, это наша последняя встреча до процедуры исцеления. Меня вдруг охватывает страх, я хочу открутить назад весь наш разговор, забрать обратно все ехидные замечания и злые слова, сказать Хане, что я скучаю по ней и хочу, чтобы мы снова стали лучшими подругами.
И когда я уже готова сказать все это вслух, Хана делает прощальный взмах рукой и говорит:
— Тогда ладно, пока. Еще увидимся.
Шанс упущен, мне ничего не остается, и я говорю:
— Да, пока.
Хана уходит. Я смотрю ей вслед, я хочу запомнить ее походку, хочу, чтобы в моей памяти запечатлелся образ настоящей Ханы. Ее фигура то ныряет в тень, то появляется в полосе яркого солнечного света и сливается в моем сознании с другим силуэтом, который то появляется из мрака, то вновь исчезает, и вот-вот спрыгнет со скалы в океан, и я уже не понимаю, на кого смотрю. Мир вокруг затуманивается, в горле начинает саднить, и я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и быстро иду к дому.
Когда я уже у калитки, Хана кричит мне вслед:
— Лина!
Сердце у меня подпрыгивает к горлу, я резко поворачиваюсь. У меня возникает надежда, что, может быть, она сможет сказать то, что не сказала я.
«Я скучаю по тебе. Я хочу, чтобы мы снова стали лучшими подругами».
Но далее с расстояния пятьдесят футов я вижу, что Хана колеблется. В конце концов она только машет рукой:
— Ерунда, не бери в голову.

Лорен Оливер, "Делириум".

Двадцать шестое сентября.
Вчера Хана прошла процедуру исцеления.
Ханы больше нет.
Я не плакала с тех пор, как умер Алекс.

Лорен Оливер, "Пандемониум".

Новая Лина хорошая актриса.

Лорен Оливер, "Пандемониум".

Как-то я читала о грибках, живущих внутри деревьев. Эти грибки начинают внедряться в системы, которые несут воду от корней к ветвям дерева и постепенно выводят их из строя. Вскоре эти грибки, и только они, переносят воду, химикалии и все необходимое для выживания дерева. И одновременно они разрушают дерево изнутри, с каждой минутой превращают его в труху.
Ненависть — это такой же грибок. Она питает тебя и одновременно разрушает.
Это мощная и очень жесткая блокирующая система. Она замещает все и вся.
Ненависть — высокая башня. В Дикой местности я начала возводить эту башню.

Лорен Оливер, "Пандемониум".

Я набираюсь сил. Я — камень, который вымывает из земли медленный поток воды; я — дерево, обожженное огнем.

Лорен Оливер, "Пандемониум".