ㅤ

Разделение на волка и человека, на инстинкт и Дух, предпринимаемое Гарри для большей понятности его судьбы, — это очень грубое упрощение, это насилие над действительностью ради доходчивого, но неверного объяснения противоречий, обнаруженных в себе этим человеком и кажущихся ему источником его немалых страданий. Гарри обнаруживает в себе "человека", то есть мир мыслей, чувств, культуры, укрощенной и утонченной природы, но рядом он обнаруживает еще и "волка", то есть темный мир инстинктов, дикости, жестокости, неутонченной, грубой природы. Несмотря на это, с виду такое ясное разделение своего естества на две взаимовраждебных сферы, он нет-нет да замечал, что волк и человек какое-то время, в какие-то счастливые мгновенья, уживались друг с другом. Если бы Гарри попытался определить степень участия человека и степень участия волка в каждом отдельном моменте его, Гарри, жизни, в каждом его поступке, в каждом его ощущении, то он сразу стал бы в тупик и вся его красивая "волчья" теория полетела бы прахом. Ибо ни один человек, даже первобытный негр, даже идиот, не бывает так приятно прост, чтобы его натуру можно было объяснить как сумму двух или трех основных элементов; а уж объяснять столь разностороннего человека, как Гарри, наивным делением на волка и человека — это и вовсе безнадежно ребяческая попытка. Гарри состоит не из двух натур, а из сотен, из тысяч. Его жизнь (как жизнь каждого человека) вершится не между двумя только полюсами, такими, как инстинкт и Дух или святой и развратник, она вершится между несметными тысячами полярных противоположностей.

Герман Гессе, "Степной волк".

В действительности же любое «я», даже самое наивное, — это не единство, а многосложнейший мир, это маленькое звездное небо, хаос форм, ступеней и состояний, наследственности и возможностей. А что каждый в отдельности стремится смотреть на этот хаос как на единство и говорит о своем «я» как о чем-то простом, имеющем твердую форму, четко очерченном, то этот обман, привычный всякому человеку (даже самого высокого полета), есть, по-видимому, такая же необходимость, такое же требование жизни, как дыханье и пища.

Герман Гессе, "Степной волк".

Он называет все дикое в себе волком и находит это злым, опасным, с мещанской точки зрения — страшным, и, хотя он считает себя художником, хотя убежден в тонкости своих чувств, ему невдомек, что, кроме волка, за волком, в нем живет и многое другое, и не все то волк, что волком названо, и живут там еще и лиса, и дракон, и тигр, и обезьяна, и райская птичка. Ему невдомек, что весь этот мир, весь этот райский сад прелестных и страшных, больших и малых, сильных и слабых созданий точно так же подавлен и взят в плен сказкой о волке, как подавлен в нем, в Гарри, и взят в плен мещанином, ложным человеком, подлинный человек.

Герман Гессе, "Степной волк".

Одиночество — это независимость, его я хотел и его добился за долгие годы. Оно было холодным, как то холодное тихое пространство, где вращаются звёзды.

Герман Гессе, "Степной волк".

Одновременно я понял, что почва его пессимизма — не презрение к миру, а презрение к себе самому, ибо, при всей уничтожающей беспощадности его суждений о заведенных порядках или о людях, он никогда не считал себя исключением, свои стрелы он направлял в первую очередь в себя самого, он ненавидел и отрицал себя самого в первую очередь.

Герман Гессе, "Степной волк".

У тебя было какое-то представление о жизни, была какая-то вера, какая-то задача, ты был готов к подвигам, страданьям и жертвам — а потом ты постепенно увидел, что мир не требует от тебя никаких подвигов, жертв и всякого такого, что жизнь — это не величественная поэма с героическими ролями и всяким таким, а мещанская комната, где вполне довольствуются едой и питьем, кофе и вязаньем чулка, игрой в тарок и радиомузыкой.

Герман Гессе, "Степной волк".

Гермина и Мария показали мне этот Эдем в его невинности, я благодарно погостил в нем — но мне приспевала пора идти дальше, слишком красиво и тепло было в этом Эдеме. Опять домогаться венца жизни, опять искупать бесконечную вину жизни — такой был мой жребий. Легкая жизнь, легкая любовь, легкая смерть — это не для меня.

Герман Гессе, "Степной волк".

— Почему только твое прикосновение так успокаивает меня? Ты всю жизнь отворачивался от меня. Я устала от этого. Я устала от моего мужа. Я устала от жизни. И только от тебя я никогда не устаю. Ты можешь мне сказать почему? Почему мы прокляты за наши чувства, которые так естественны и хороши? Почему, когда мы вместе, такое впечатление, что Бог находится с нами в комнате? А когда мы в разлуке, и у меня получается забыть тебя, потом одно прикосновение твоих рук — и Бог стремительно врывается обратно.
— Бог или дьявол?
— Кто бы это ни был, это переполняет меня, Чезаре.

"Борджиа".

— А мой муж?
— А что с ним?
— Если ему понадобится поехать в Неаполь?
— Я не позволю этого.
— А если ты не сможешь этому помешать?
— Ты знаешь меня, сестра. Некоторые вещи я не поощряю.
— Он может стать причиной публичного скандала, если он…
— Если он что?
— Объявит о чем-то неподобающем между нами.
— Мы семья, мы любим друг друга. Мы испанцы, мы любим объятия. Что здесь постыдного?
— Ты знаешь, о чем сплетничают.

"Борджиа".

— Страшно? Тебе? Никогда о подобном не слышала.
— У меня много страхов. Большинство из них о Лукреции.

"Борджиа".

— Он создан по Вашему образу и подобию, Святой Отец.
— Думаешь, мне это неизвестно?! Он — это я. Все: огонь, ярость и стремления, безжалостное тщеславие — все это я. Я смотрю ему в глаза, а вижу себя!

"Борджиа".

Вы можете причинить мне боль, но вы не заставите меня бояться. Я — дочь человека, который не знал страха.

Катерина Сфорца.

Я покорил легенду. Тигрицу из Форли. По этому случаю я хочу, чтобы ты принарядилась. Желтое и черное. Тигриный окрас. Тебе подойдет, Сфорца.

"Борджиа".

Только Катерина Сфорца может убить Катерину Сфорца.

"Борджиа".

Эти стены шириной в 3,5 метра, пушки не смогут справиться с ними. Поэтому мы можем выбрать: или умереть от голода, медленно, или сдаться. А я никогда не сдамся.

"Борджиа".