ㅤ

Желтков писал так:
«Я не виноват, Вера Николаевна, что богу было угодно послать, мне, как громадное счастье, любовь к Вам. Случилось так, что меня не интересует в жизни ничто: ни политика, ни наука, ни философия, ни забота о будущем счастье людей — для меня вся жизнь заключается только в Вас. Я теперь чувствую, что каким-то неудобным клином врезался в Вашу жизнь. Если можете, простите меня за это. Сегодня я уезжаю и никогда не вернусь, и ничто Вам обо мне не напомнит.
Я бесконечно благодарен Вам только за то, что Вы существуете. Я проверял себя — это не болезнь, не маниакальная идея — это любовь, которою богу было угодно за что-то меня вознаградить.
Пусть я был смешон в Ваших глазах и в глазах Вашего брата, Николая Николаевича. Уходя, я в восторге говорю: „Да святится имя Твое“.
Восемь лет тому назад я увидел Вас в цирке в ложе, и тогда же в первую секунду я сказал себе: я ее люблю потому, что на свете нет ничего похожего на нее, нет ничего лучше, нет ни зверя, ни растения, ни звезды, ни человека прекраснее Вас и нежнее. В Вас как будто бы воплотилась вся красота земли…
Подумайте, что мне нужно было делать? Убежать в другой город? Все равно сердце было всегда около Вас, у Ваших ног, каждое мгновение дня заполнено Вами, мыслью о Вас, мечтами о Вас… сладким бредом. Я очень стыжусь и мысленно краснею за мой дурацкий браслет, — ну, что же? — ошибка. Воображаю, какое он впечатление произвел на Ваших гостей.
Через десять минут я уеду, я успею только наклеить марку и опустить письмо в почтовый ящик, чтобы не поручать этого никому другому. Вы это письмо сожгите. Я вот сейчас затопил печку и сжигаю все самое дорогое, что было у меня в жизни: ваш платок, который, я признаюсь, украл. Вы его забыли на стуле на балу в Благородном собрании. Вашу записку, — о, как я ее целовал, — ею Вы запретили мне писать Вам. Программу художественной выставки, которую Вы однажды держали в руке и потом забыли на стуле при выходе… Кончено. Я все отрезал, но все-таки думаю и даже уверен, что Вы обо мне вспомните. Если Вы обо мне вспомните, то… я знаю, что Вы очень музыкальны, я Вас видел чаще всего на бетховенских квартетах, — так вот, если Вы обо мне вспомните, то сыграйте или прикажите сыграть сонату D-dur, № 2, op. 2.
Я не знаю, как мне кончить письмо. От глубины души благодарю Вас за то, что Вы были моей единственной радостью в жизни, единственным утешением, единой мыслью. Дай бог Вам счастья, и пусть ничто временное и житейское не тревожит Вашу прекрасную душу. Целую Ваши руки.

Г. С. Ж.»

Александр Куприн, "Гранатовый браслет".

— А где же любовь-то? Любовь бескорыстная, самоотверженная, не ждущая награды? Та, про которую сказано — «сильна, как смерть»? Понимаешь, такая любовь, для которой совершить любой подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение — вовсе не труд, а одна радость.
<…>
Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире! Никакие жизненные удобства, расчеты и компромиссы не должны ее касаться.

Александр Куприн, "Гранатовый браслет".

Я взглянула на отражение в зеркале. Я все еще была собой. Самой красивой версией себя из всех, что я когда-либо видела, но лицо мне было знакомо. С тех самых пор, как в Отчете назвали мое имя, я боялась превратиться во что-то неузнаваемое — скрытое под слоями косметики и обвешенное украшениями, из которых пришлось бы несколько недель выкапываться, чтобы снова найти себя. Но пока что я все еще оставалась Америкой.

Кира Касс, "Отбор".

— Для тебя, — сказала я, взглянув на Крисс.
Я закрыла глаза и позволила смычку парить над струнами еще несколько мгновений, а потом музыка, наконец, полилась.
И на какое-то время меня оставили все заботы: не было больше озлобленной Селесты, бродящего по дворцу Аспена и жаждущих заполучить власть повстанцев. Казалось, в эти минуты в мире не существовало ничего, кроме чудесных нот, цепляющихся одна за другую, словно они боялись затеряться во времени, потеряв друг с другом эту зыбкую связь. Но раз за разом им все же удавалось удерживаться вместе, и по мере того, как эта невесомая цепочка становилась все длиннее и длиннее, я вдруг осознала, что мелодия, которая должна была стать подарком для Крисс, стала чем-то особенным и для меня самой.
Пусть я была Пятой, но я тоже чего-то стоила.

Кира Касс, "Отбор".

— Америка Сингер. У тебя очень интересное имя. Нет ли за этим какой-нибудь занимательной истории? — спросил Гавриил.
Я вздохнула с облегчением. Простой вопрос.
— Вообще-то есть. Когда мама была мной беременна, я часто пиналась. Она сказала, что у нее в животе настоящий боец, и назвала меня в честь страны, которая так отчаянно боролась за сохранение единства на этой земле. Это немножко странно, но в какой-то степени она оказалась права — мы с ней постоянно спорили, но я никогда не отступала от своего.
Гавриил рассмеялся.
— Она производит впечатление боевой особы.
— Да, она такая. От нее я унаследовала свое упрямство.
— Так значит ты упрямая? Девушка с характером?
Я заметила, как Максон прикрывает рот ладонью, едва сдерживая смех.
— Время от времени.
— А, так, может быть, это ты накричала на нашего принца?
Я вздохнула.
— Да, это была я. И у моей мамы сейчас, наверное, случился сердечный приступ.

Кира Касс, "Отбор".

— Послушай меня, котенок. Победишь ты или нет, для меня ты всегда будешь принцессой.
— О, папа… — И тут я расплакалась.
Одной этой фразы хватило, чтобы ушли страх, грусть и беспокойство — лишь одной фразы, означавшей, что все это было не важно. Если даже я вернусь использованной и нежеланной, он все равно будет гордиться мной. Его слова так много значили для меня. Во дворце меня будут охранять сотни стражников, но я никогда не смогу представить себе место, где буду чувствовать себя так же безопасно, как в объятьях отца.

Кира Касс, "Отбор".

Папа накрыл мою ладонь своей, и мне пришлось встретить его взгляд. Я попыталась скрыть свое беспокойство.
— Но, несмотря ни на что, я хочу, чтобы ты была любима. Ты достойна того, чтобы тебя любили. И я надеюсь, что ты найдешь себе мужа по любви, а не по числу.
Он мог бы сказать мне то, что я хотела услышать — что я выйду замуж по любви, а не по числу. Но я, как и он, могла лишь надеяться на подобную роскошь.

Кира Касс, "Отбор".

— Я им рассказала. — Хана едва заметно выдыхает, словно эти слова приносят ей облегчение. — Мне очень жаль. Я тебе позавидовала.
Я не могу произнести ни слова. Я плыву сквозь туман.
— Позавидовала?! — вырывается, наконец, у меня.
— Я… я хотела себе того, что было у вас с Алексом. Я запуталась. Я не понимала, что делаю.
Она снова качает головой.
Меня мутит и шатает, словно при морской болезни. Это какая-то чушь! Хана — золотая девушка Хана, моя лучшая подруга, бесстрашная и отчаянная. Я доверяла ей. Я любила ее.
— Ты была моей лучшей подругой.
— Я знаю.

Лорен Оливер, "Реквием".

Я не ездила на велосипеде с прошлого лета. Это хобби, как и сама Лина, осталось в прошлом. Почему мы с Линой были лучшими подругами? О чем мы разговаривали? У нас же нет ничего общего. Мы любили разную еду и разную музыку. Мы даже верили в разное.
А потом она ушла, и это разбило мне сердце, так что я чуть не задохнулась. Не знаю, что бы я делала, если бы меня не исцелили.
Теперь я могу признать, что я, должно быть, любила Лину. Не противоестественным образом, нет — но мои чувства к ней явно были своего рода болезнью. Иначе отчего какой-то человек способен разнести тебя вдребезги — и заставить чувствовать себя цельным?

Лорен Оливер, "Реквием".

Но даже снаружи меня терзает клаустрофобия. Идти некуда. Нет способа убежать от сокрушительного ощущения потери, от бесконечного изнурения времени, уносящего все и всех, кого я любила.

Хана, Грейс, Алекс, моя мать, соленый, напоенный морскими брызгами утренний воздух Портленда, отдаленные крики чаек — все это сломано, разбито, зарыто так глубоко, что не высвободить.
Возможно, они все-таки правы насчет исцеления. Я ничуть не счастливее, чем была тогда, когда верила, что любовь — это болезнь. Во многих отношениях я даже менее счастлива.
<…>
Я сдаюсь. Я опускаюсь на мягкий мох среди подлеска, утыкаюсь лицом в колени и рыдаю, пока не начинаю задыхаться, пока меня не рвет на листья у меня под ногами. Я плачу обо всем, что я оставила, и о том, что меня тоже оставили позади — Алекс, моя мама, время, что рассекло наши миры и разделило нас.

Лорен Оливер, "Реквием".

Сносите стены.
В конце концов, именно в этом суть. Вы не знаете, что произойдет, если вы снесете стену. Вы не можете заглянуть через нее, не можете узнать, что это принесет — свободу или гибель, развязку или хаос. Это может быть рай, а может — крушение.
Сносите стены.
Иначе вам придется жить в тесноте, в страхе, возводя баррикады против неизведанного, вознося молитвы против тьмы, читая стихи страха и напряженности.
Иначе вы никогда не познаете ада — но никогда и не обретете царствие небесное. Вы никогда не вдохнете свежего воздуха и не изведаете полета.

Все вы, где бы вы ни были — в ваших великолепных городах и захолустных городишках. Ищите, где твердо, найдите звенья металла и щель, обломки камня, заполняющие ваш желудок. И тяните, тяните, тяните.
Я заключу с вами договор: я буду это делать, если это будете делать вы, отныне и навеки.
Сносите стены.

Лорен Оливер, "Реквием".

И это я помогла Лине бежать. Я передала Алексу записку о том, что ее поймали и что дата ее процедуры перенесена. Если бы не я, Лину исцелили бы. Она сейчас сидела бы на занятиях в Портлендском университете или бродила по улочкам Старого порта со своей парой. «Зайди и сэкономь» до сих пор был бы открыт, а дом на Камберленд-стрит не лишился бы жильцов.
Но вина даже глубже этого. Это тоже пыль: она лежит слоями.
Потому что, если бы не я, Лину с Алексом вообще не поймали бы.
Это я донесла на них.
Я позавидовала.
«Господи, прости меня, ибо я согрешила».

Лорен Оливер, "Реквием".

Три отражения кивают одновременно. Три одинаковые девушки с одинаковыми заплетенными белокурыми волосами в трех одинаковых белых платьях в пол. Я уже с трудом узнаю себя. Платье преобразило меня в ярком свете примерочной. Всю свою жизнь я была Ханой Тэйт.
Но девушка в зеркале — не Хана Тэйт. Она — Хана Харгроув, будущая жена будущего мэра, символ всего правильного в исцеленном мире.
Пример и образец для всех.

Лорен Оливер, "Реквием".

Я никогда не заглядывала в Руководство «ББс», даже в детстве. Единственным интересовавшим меня был раздел «Легенды и жалобы», полный сказок о временах до исцеления. А больше всего я любила историю Соломона.
«Некогда во времена болезни предстали перед царем две женщины с младенцем. Каждая утверждала, что младенец этот ее. Обе отказывались отдать ребенка второй женщине и страстно умоляли рассудить их. Каждая утверждала, что умрет от горя, если дитя не вернут ей одной.
Царь, которого звали Соломон, молча выслушал обеих женщин и наконец объявил, что принял справедливое решение.
— Мы разрубим младенца напополам, — сказал он, — и каждая получит свою часть.
Женщины согласились с этим, и вперед выступил палач и топором разрубил ребенка ровно надвое.

Ребенок и вскрикнуть не успел, а матери смотрели, и на полу дворца осталось пятно крови, которое невозможно было ничем смыть…
Мне было лет восемь-девять, когда я впервые прочла эту историю, и она меня поразила. Я долго потом не могла выбросить из головы несчастного малыша. Мне представлялось, как он лежит разрубленный на мраморном полу, словно бабочка под стеклом.
Вот чем так замечательна эта история. Она настоящая. Я что, собственно, имею в виду: даже если этого на самом деле не было — а про раздел «Легенды и жалобы» постоянно спорят, насколько он исторически достоверен, — она показывает мир в истинном свете. Помнится, я чувствовала себя в точности как тот ребенок: разорванной надвое чувствами, раздираемая между привязанностями и желаниями.
Таков мир болезни.
Таков он был для меня, пока меня не исцелили.

Лорен Оливер, "Реквием".

Может, чувства действительно сводят нас с ума. Может, любовь и вправду болезнь, и без нее нам было бы лучше.

Лорен Оливер, "Реквием".