путевые заметки

НАСКОЛЬКО ЖЕ ТЫ ПРЕДСКАЗУЕМ, БОООЖЕ.

Я буду мотивировать себя чем угодно. ЧЕМ УГОДНО.

Когда я была в 7 классе, моя Лиза была в 11. С эти годом вообще связано очень много славных историй. Помню, что тогда я все думала, неужели и я дорасту и у меня будет какая-нибудь девочка из классов помладше, которую я буду любить и которой буду восхищаться. Она появилась! И я очень часто вижу в ней себя, страшно хочу дружить, только совсем, совсем не знаю, как начать эту дружбу. А ведь так мало школьного времени осталось. Я не видела маленького тельца чудеснее.

В те редкие дни, когда встречаюсь с университетом и иду по территории, на меня нахлынывают воспоминания. Мне, собственно, вспоминать то нечего. Сейчас идет фестиваль франкофонных театров, по традиции, как каждый год в апреле.

Сегодня два года с того раза, как я первый раз зашла в студклуб; раньше называла это местом "где ты (черт, Вы) едите и спите", неудивительно, что я испытала первый раз там наконец-таки! побывав.

Тогда я была совсем другая. Почему-то все тогда было другое. Помню тот день до мелочей: и где сидели в автобусе, когда ехали туда, и где сидели в трамвае, когда ехали обратно. Помню Настины глупые вопросы и "он таааааак ну он тааааааак на тебя смотрит, почему ты не видишь?" Ревнивые и презрительные взгляды таких взрослых девушек на меня, маленького ребенка, объятия, сиреневую кофту, сережки-"матрешки?", жвачку, которую страшно хотелось прилепить под стул прямо во время спектакля(второго, где играли взрослые) потому что она стала мерзотно мягкой и расползлась по языку. Отчетливо въелись в память декорации и лица главных актеров. Помню, какой салат ели в столовке перед тем как ехать!!! И Бонакву Виву, которую пили. Села, переосмыслила и поняла, что нельзя так отчетливо все помнить. Это ненормально.

Тогда во мне не было ненависти к театру.

Тогда был дождь и меня ждали. Обнимали и очень ценили. А сейчас все изменилось, и я не про солнечную погоду.

Спустя два года я шла мимо, что-то твердило мне, что надо зайти, но зачем? Да и на флюорографию нужно было успеть до 7 часов.

Настенька, Настик, козявочка моя, люлю, я страшно скучаю. Хоть все реже пишу об этом.

Мне хочется, чтобы ты мне призналась, что тебе плохо там, что ты хочешь домой, обратно, к любимым людям. Но ты этого не сделаешь, в тебе слишком много гордости. Мне тут без тебя как-то не так, один из самых счастливых периодов моей жизни полностью связан с тобой, ежедневное общение с тобой, телефонные разговоры с тобой, наши прогулки и питье кофе, доверение всех секретов, наше лето, когда ты забирала меня с самого утра, а возвращалась я поздно вечером.

В конце 2010 года я поняла, что ничего уже не будет так, как прежде. Думаю, во многом из-за того, что ты уехала, а я не сразу это осознала.

Ты теперь чужая какая-то мне, что ли. Закаленная характером и слишком самостоятельная. Я так хочу все вернуть, тебя вернуть, вернуть наши песни, наше счастливое время. Так сильно тебя люблю и так сильно ненавижу город, который забрал тебя у меня.

Говорить о том, что скучаю, наверное, бессмысленно. Потому что сроднилась уже с этим чувством и порой его просто не замечаю.

Все обиды, они от безысходности, от ревности к Питеру, от невозможности взять и оказаться радом.

Моя родная девочка, человек, прививший мне любовь к книгам, до тебя это никому не удавалось сделать. Несмотря на все очень родная и очень близкая. Моя.

Жду приезда и подержать тебя за ручки страшно хочу, обнять и уткнуться носом в щеку.

Мне до сих пор жутко стыдно за то, что так обошлась с тобой. Но я не могу, НЕ МОГУ, ты мне просто друг, не больше, очень любимый друг, но не любимый человек. Мне невыносимо ловить на себе твои взляды, в которых я читаю всё, что нужно и не нужно видеть. Когда ты пишешь мне, мне хочется выбросить монитор в окно или, как минимум, быстро выйти из контакта, потому что я боюсь, что ты опять заведешь тот разговор, как в начале позапрошлого лета перед экзаменом по французскому, а я не смогу ответить тебе ничего нового или другого. Я не хочу делать тебе больно, но и дать того, что нужно тебе, я тоже не могу.

Бррр, виновата во всем сама.

В один прекрасный момент иллюзия зарождающейся дружбы растворяется в воздухе. Я больше не буду чувствовать твои локоть и мужское плечо, я буду очень, очень скучать. И совсем скоро снова забуду - как это, сидеть за партой с мальчиком.

Надеяться, что теплое общение не затеряется в суете школьных будней - глупо. Но я буду надеяться. И, повторяюсь, буду страшно скучать по тебе, неслучившийся друг.

В каждый твой День Рождения мне очень тяжело. Тяжело оттого, что не могу поздравить лично уже который год, что не могу обнять и пожелать того, чего действительно хочу пожелать, а не того, что принято и необходимо.

Я бы пожелала прекратить пасовать, зарываться головой в песок, отступать перед трудностями.

Перестать обходиться с людьми, со мной так, чтобы окончательно терять их, безвозвратно и навсегда. Перестать делать больно, перестать уходить, не сказав ни слова, перестать мучить.

Еще пожелала бы заняться собой, спортом, здоровьем, учебой, творить, чтобы добиваться творческих успехов, а не оставаться в стороне. Перестать разбрасываться любовью людей, тебя ведь правда любят, на тебя надеятся, в тебя верят, а ты рушишь всё, всё.

Пожелала бы навещать любимую учительницу (твою и мою), потому что когда она говорит о тебе, я вижу блеск в ее глазах.

Пожелала бы помнить больше, чем ты помнишь. Помнить о людях, о событиях, о любви, а она есть, понимаешь? Помнить о том, например, что твоему выпуску в этом году исполняется 5 лет.

Пожелала бы перестать искать любовь там, где ты ее не найдешь, перестать ошибаться в людях и привязанностях.

Пожелала бы перестать залипать (не подобрать другого слова) Вконтакте, вечерами сидеть дома, уставившись в монитор, а ради разнообразия выйти и погулять, вырваться из замкнутого круга.

Пожелала бы петь почаще, твой голос дорогого стоит.

И опомниться, это твоя жизнь, только ты можешь лепить ее, делать лучше, развиваться, стремиться.

Всегда мысленно держу за руку, страшно желаю счастья, люблю.

— Отец Ральф! Отец Ральф! Я не могу так быстро! Подождите меня, пожалуйста!Голос звал его к долгу и к действительности. Медленно, как во сне, он повернул лошадь и удержал на месте, так что она заплясала от нетерпения. И подождал, чтобы Мэгги его догнала. В этом вся беда. Мэгги всегда его догонит.Совсем близко бурлил Водоем, над его широкой чашей клубился пар, пахло серой, крутящаяся трубка, похожая на корабельный винт, извергала в эту чашу кипящие струи. По окружности высоко поднятого искусственного озерца, словно спицы от оси колеса, разбегались во все стороны по равнине нещедрые оросительные канавки, края их густо поросли неестественно яркой изумрудной травой. А края озерца были серые, скользкие, илистые, и в этом иле водились пресноводные раки.Отец Ральф рассмеялся.— Пахнет прямо как в аду, правда, Мэгги? Сера тут же у нее под боком, на задворках ее собственного дома. Она должна бы признать этот запах, когда ее туда доставят, осыпанную розами, правда? Ох, Мэгги…Вышколенные лошади стоят смирно, хотя поводья отпущены; поблизости ни одной ограды, ни деревца ближе, чем в полумиле. Но на берегу, в самом дальнем месте от бьющей снизу струи, где вода прохладнее, лежит бревно. Его тут положили, чтоб было где присесть зимой купальщикам, обсушить и вытереть ноги.Отец Ральф опустился на бревно, Мэгги тоже села, но чуть поодаль, повернулась боком и смотрела на него.— Что случилось, отец Ральф? Странно слышать из ее уст вопрос, с которым он сам столько раз обращался к ней. Он улыбнулся.— Я продал тебя, моя Мэгги, продал за тринадцать миллионов сребреников.— Продали? Меня?— Просто образное выражение. Неважно. Сядь поближе. Может быть, не скоро мы сможем опять поговорить с глазу на глаз.— Это пока не кончится траур по тетушке? — Мэгги подвинулась по бревну, села рядом. — А какая разница, почему нельзя видеться, если траур?— Я не о том, Мэгги.— А, значит, потому, что я уже становлюсь взрослая и люди станут про нас сплетничать?— И не об этом. Просто я уезжаю.Вот оно: встречает удар, не опуская глаз, принимает на себя еще одну тяжесть. Ни вскрика, ни рыданий, ни бурного протеста. Только чуть заметно сжалась, будто груз лег на плечи неловко, вкривь, и еще трудней будет его нести. Да на миг перехватило дыхание, это даже не вздох.— Когда?— На днях.— Ох, отец Ральф! Это будет еще трудней, чем тогда, с Фрэнком.— А для меня трудно, как никогда в жизни. У меня нет никакого утешения. У тебя по крайней мере есть твои родные.— А у вас есть ваш Бог.— Хорошо сказано, Мэгги! Ты и вправду становишься взрослая!Но с истинно женской настойчивостью она вернулась мыслью к вопросу, который не удалось задать, пока они скакали эти три мили. Он уезжает, без него будет очень, очень трудно, но все равно ей надо получить ответ.— Отец Ральф, там, в конюшне, вы сказали «пепел роз». Это вы про цвет моего платья?— Может быть, отчасти. Но, пожалуй, я больше думал о другом.— О чем?— Тебе этого не понять, моя Мэгги. О том, как умирает мысль, которой нельзя было родиться и уж тем более нельзя было позволить ей окрепнуть.— Все на свете имеет право родиться, даже мысль. Он повернул голову, посмотрел испытующе.— Ты знаешь, о чем я, правда?— Наверно, знаю.— Не все, что рождается на свет, хорошо, Мэгги.— Да. Но уж если оно родилось, значит, так было суждено.— Ты рассуждаешь хитроумно, как иезуит. Сколько тебе лет?— Через месяц будет семнадцать, отец Ральф.— И все семнадцать тебе дались нелегко. Что ж, от тяжких трудов мы взрослеем не по годам. О чем ты думаешь, Мэгги, когда у тебя есть время подумать?— Ну, о Джимсе и Пэтси, — и обо всех мальчиках, о папе с мамой, о Хэле и тете Мэри. Иногда про то, как у меня будут дети. Мне очень хочется детей. Про то, как я езжу верхом, про овец. Обо всем думаю, о чем говорят мужчины. Про погоду, про дождь, про огород, про кур, про то, что мне надо делать завтра.— А не мечтаешь выйти замуж?— Нет, но, наверно, это нужно, раз мне хочется детей. Нехорошо маленькому расти без отца.Несмотря на свою боль, он улыбнулся: как причудливо смешались в ней неведение и высоконравственные понятия. Порывисто повернулся к ней, взял ее за подбородок, посмотрел в упор. Как тут быть, какие найти слова?— Мэгги, совсем недавно я осознал нечто такое, что должен был понять раньше. Ты ведь не все мне сказала, когда рассказывала, о чем думаешь, правда?— Я… — начала она и умолкла.— Ты не сказала, что думаешь и обо мне, так? Если б ты не чувствовала себя виноватой, ты бы и меня назвала вместе со своим отцом. Вот я и думаю, может быть, хорошо, что я уезжаю, как по-твоему? Ты уже слишком большая для девчоночьей влюбленности, но еще не совсем взрослая в свои почти семнадцать, ведь так? Мне нравится, что ты еще мало разбираешься в жизни, но я знаю, как может страдать девочка из-за детского увлечения, я и сам когда-то немало намучился из-за своих детских увлечений.Казалось, она хотела заговорить, потом опустила заблестевшие от слез глаза и тряхнула головой, высвобождаясь.— Послушай, Мэгги, это просто такая полоса, веха на пути к тому, чтобы стать взрослой. Когда ты станешь взрослой, ты встретишь того, кому суждено стать твоим мужем, и тогда будешь слишком занята устройством своей жизни и если изредка вспомнишь меня, то лишь как старого друга, который помогал тебе пройти через мучительные потрясения, неизбежные для каждого, кто становится взрослым. Только не привыкай к романтическим мечтам обо мне, это не годится. Я никогда не смогу относиться к тебе так, как будет относиться муж. Я совсем не думаю о тебе в этом смысле, Мэгги, понимаешь? Когда я говорю, что люблю тебя, это не значит — люблю как мужчина. Я не мужчина, я священник. Так что не забивай себе голову мечтами обо мне. Я уезжаю и сильно сомневаюсь, что у меня будет время снова приехать сюда, хотя бы ненадолго.Плечи ее опустились, словно груз оказался слишком тяжел, но она подняла голову и посмотрела ему прямо в лицо.— Не беспокойтесь, я не стану забивать себе голову мечтами о вас. Я знаю, что вы — священник.— И я не уверен, что ошибся в выборе призвания. Оно утоляет во мне жажду того, чего не мог бы мне дать ни один человек на свете, даже ты.— Знаю. Это видно, когда вы служите мессу. У вас какая-то власть. Наверно, вы тогда себя чувствуете самим господом Богом.— Когда все в храме затаят дыхание, Мэгги, я чувствую каждый вздох! Каждый день я медленно умираю и каждое утро, когда служу мессу, рождаюсь заново. Но почему? Оттого ли, что я — пастырь, избранный богом, или оттого, что слышу, как моя паства в благоговейном трепете затаила дыхание, знаю свою власть над каждым человеком в храме?— Разве это важно? Просто вы так чувствуете.— Тебе, пожалуй, неважно, а мне важно. Меня одолевают сомнения.Но она опять заговорила о том, что было важно ей.— Не знаю, как я буду без вас, отец Ральф. Сначала Фрэнк, теперь вы. С Хэлом это как-то по-другому, я знаю, он умер и уже не может вернуться. А вы и Фрэнк живы! Я всегда буду гадать, как вы там, что делаете, хорошо ли вам, может, я могла бы чем-нибудь помочь. Мне даже придется гадать, живы ли вы, правда?— И со мной будет так же, Мэгги, я уверен, и с Фрэнком то же самое.— Нет. Фрэнк нас забыл… и вы забудете.— Я тебя никогда не забуду, Мэгги, до самой смерти не забуду. А жить я буду долго, очень долго, это будет мне наказанием. — Он встал, помог и ей подняться на ноги, легонько, ласково обнял ее. — Что ж, простимся, Мэгги. Больше мы не увидимся наедине.— Если бы вы не были священником, отец Ральф, вы бы на мне женились?Почтительное обращение сейчас резануло его.— Не величай меня все время отцом! Меня зовут Ральф!Но это не было ответом на ее вопрос.Он обнимал ее, но вовсе не собирался поцеловать. Запрокинутого к нему лица было не разглядеть — луна уже зашла, стало совсем темно. Он почувствовал, его груди внизу касаются острые маленькие груди… волнующее, удивительное ощущение. И еще удивительней — так естественно, словно давным-давно привыкла к мужским объятиям, она вскинула руки и крепко обвила его шею.Никогда еще ни одну женщину он не целовал как любовник, не хотел этого и сейчас, и Мэгги уж наверно тоже этого не хочет, думал он. Ждет, что он ласково чмокнет ее в щеку, мимолетно обнимет — как простился бы с нею Пэдди, если б уезжал надолго. Она чуткая и гордая; и, должно быть, он жестоко обидел ее, когда бесстрастно взвешивал и оценивал ее заветные мечты. Несомненно, она так же, как и он сам, жаждет покончить с этим прощанием. Утешит ли ее, если она поймет, что он терзается куда сильней, чем она? Он наклонил голову, хотел коснуться губами ее щеки, но Мэгги стала на цыпочки и не то чтобы ухитрилась, просто так уж вышло — коснулась губами его губ. Он вздрогнул, словно от ядовитого укуса, но тотчас опомнился, снова наклонил голову, попытался что-то сказать прямо в эти нежные сомкнутые губы — и, пытаясь ответить, они разомкнулись. И словно ни единой косточки не осталось в ее теле, оно обернулось жаркой, податливой темнотой; одной рукой он обхватил ее талию, другой — плечи, его ладонь легла ей на затылок, зарылась в ее волосы, он прижал ее лицо к своему, будто боялся, что она ускользнет — вот сейчас, сию минуту, а он еще не успел понять и осмыслить, что же это за невероятное чудо — Мэгги. Это она и не она, неведомая, совсем не прежняя, ведь та Мэгги, его Мэгги не была женщиной, он не ощущал и не мог ощутить в ней женщину. И он тоже не мог быть для нее мужчиной.Эта мысль прояснила его смятенные чувства; он оторвал руки, что обвивали его шею, оттолкнул ее и силился во тьме разглядеть ее лицо. Но она понурилась и не поднимала глаз.— Нам пора, Мэгги, — сказал он.Без единого слова она отошла к своей лошади и уже в седле ждала его; обычно это ему приходилось ее ждать.

и иногда случаются душевные истерики, не просто истерики, а именно истерики души

у меня в последнее время каждый вечер такая

я кричу "меня никто не любит", потом понимаю, что это неправда, а еще через некоторое время понимаю, что кто-то тоже кричит "она меня не любит", имея ввиду ту самую "меня"

мне так хочется обниматься, мне так хочется говорить кому-нибудь те самые дурацкие, банальные слова, которые принято говорить; они почему-то вызывают истерический смех у людей со стороны, но смех этот оттого, что люди эти тоже хотят слышать те самые слова и хотят, чтобы над ними смеялись, завидуя им

каждую весну у меня любведефицит, меня не спасают от него никакие витамины и даже сироп шиповника, согласно инструкции улучшающий умственную деятельность

я не знаю, почему я каждый раз мучаю себя вопросами, что во мне не так и почему не я, почему не мы, они риторические, зачем искать ответ на вопрос, не имеющий ответа

я только что перечитала главы "Войны и мира", в которых Андрей Болконский влюбляется в Наташу, и я не нашла ответ на свой вопрос

кто может мне дать ответ, если даже всемогущий Толстой не может

я пишу, потому что моя душа кричит, мне снятся поцелуи рук ли губ ли, объятия и чувство нужности, я просыпаюсь, и ничего этого нет

ничего

второе без

ты чувствуешь свю вину и отводишь глаза, мне не хватает ощущения опоры справа, мужской руки и ничуть не острого логтя

я скучаю, хочу что-нибудь значить

Все то, что ты дал мне, прямопропорционально всему тому, что ты во мне убил.

Очень грустно чувствовать себя лишней. Когда понимаешь, что твоя семья разделена на две части, а той самой второй, которой очень не хватает с ее мужской поддержкой и опорой/защитой, ты не нужна.

Зачем сама убегаю, отворачиваюсь, лишний раз не завожу разговор? Чего боюсь? Показаться приставучей, надоедливой, слишком заинтересованной в тебе как в человеке? Вижу в глазах улыбку, зачем делаю вид, что ее в них нет, что мне не на что улыбнуться в ответ? Хочу узнавать, общаться, делиться, дружить, стать другом. Не хочу влюбиться? Не хочу можно приравнять к не могу, не посмею. НЕ НУЖНО.

Все же я считаю, что ты совершила самую большую глупость своей жизни, уехав туда полтора года назад. Ты сбежала от невыносимой любви, соглашусь, иногда от этого можно сбежать только в другой город, в другую страну, НО. Зачем было убегать от всех людей, так любящих тебя? От поддержки родителей и друзей? Тебе ведь плохо там, я чувствую, как бы ты не пыталась всем доказать, что у тебя все хорошо.