existence

я скоро сдамся, только ты с меня никогда не бери пример. всего боюсь, неизящные руки пихаю в карманы куртки. И в этих карманах ношу твою зажигалку, как револьвер. и кидаю в асфальт обстрелянные окурки. телефон своим виброзвонком обжигает руки, но - повоет, повоет - и замолчит. кому действительно страшно -тот не кричит.

Стены давили на нервные клетки, волокна.

Сгорала реальность материи, бились стёкла.

Мы падали навзничь считая секунды боя.

Из всех, кто умел бы дышать - только мы с тобою.

Кромсая лоскутный стенд неживых декораций,

Твои главный вопрос бы: уйти, или все же остаться?

Исчез. На меня всё так же давили стены.

Мне жаль что со мной ты узнал, что такое измена.

Если рассматривать меня как твоего щенёнка, то скажу тебе прямо — я тебе не завидую, щенёнок у тебя неважный: ребро наружу, шерсть, разумеется, клочьями, а около красного глаза, специально, чтоб смахивать слезу, длинное облезшее ухо. Естествоиспытатели утверждают, что щенёнки всегда становятся такими, если их отдавать в чужие нелюбящие руки.

(с) Владимир Владимирович Маяковский.

я думаю о тебе все время. думаю о тебе утром, идя по холодку. нарочно шагаю помедленнее, чтобы думать о тебе подольше. думаю о тебе вечером, когда мне одиноко без тебя на вечеринках, где я напиваюсь, чтобы думать о чем-нибудь другом, но добиваюсь обратного эффекта. я думаю о тебе, когда тебя вижу, и когда не вижу, думаю тоже. мне так хотелось бы найти другое занятие, но я не могу. если ты знаешь, как можно исхитриться тебя забыть, научи меня.

Фредерик Бегбедер. Любовь живет три года

Я брился каждый вечер.

чтобы не колоть Анну щетиной - целуя её в постели.

А потом однажды ночью.

она уже спала.

взял и не побрился.

Я думал.

ничего страшного.

она ведь и не заметит.

А это значило просто - что я ее больше не люблю.

Почему ты болел ей?..

Почему за нее болел?..

Почему приезжал за нею во все метели,

безвозмездно давал согреться в своем тепле?

Дело тут не в красивом бессмертном теле.

Не в тенях от ресниц. Не в трещинках на губах,

не в прилипшей от умывания тонкой прядке.

Просто эта девочка - то ли Вагнер, а то ли Бах,

я - какая-то музыка в диссонансе и беспорядке.

Просто эта девочка - то ли сказка, а то ли быль,

то ли невозвратившаяся легенда…

Я похожа на злые слезы, на дым, на пыль,

перепрыгиваю параграфы, турникеты.

Просто мир заснул, похрапывая, в косе

у нее, единственной и любимой,

и в твоих ушах - звуки ее кассет.

Блудной дочерью, ветром вскользь, черноухим Бимом

я иду по этой весне, и она все глуше, и

никогда не будет так, как бывало с ней.

Я прошу - отдай мне его. Я целую подол весне,

но она не одарит взглядом и не послушает,

осыпая, как медью, серьгами тополей,

так и не рассказав, почему ты болел ей.

Почему ты не слышишь мои отчаянные "согрей меня"?

почему ты болеешь ей в настоящем времени?

Если вдруг позовет, пойдешь ли? Пойдешь, конечно.

Побежишь. Метнешься. Бросишься, словно в бой -

и не вспомнишь, кто с тобою был самой нежной,

если вспомнишь вообще, что я тоже была

с тобой.

—… И я вальсировал еще и еще и не чувствовал своего тела.

— Ну, как же не чувствовали, я думаю, очень чувствовали, когда обнимали ее за талию, не только свое, но и ее тело, — сказал один из гостей.

Иван Васильевич вдруг покраснел и сердито закричал почти:

— Да, вот это вы, нынешняя молодежь. Вы, кроме тела, ничего не видите. В наше время было не так. Чем сильнее я был влюблен, тем бестелеснее становилась для меня она. Вы теперь видите ноги, щиколки и еще что-то, вы раздеваете женщин, в которых влюблены, для меня же, как говорил Alphonse Karr, хороший был писатель, — на предмете моей любви были всегда бронзовые одежды. Мы не то что раздевали, а старались прикрыть наготу, как добрый сын Ноя. Ну, да вы не поймете…

Л.Н. Толстой "После бала"

я просыпаюсь среди ночи оттого, что кто-то поправляет мне одеяло и неловко, но бережно, целует меня в висок. я открываю глаза уже тогда, когда за этим «кем-то», скрипя, закрывается дверь.

в детстве я думала, что это приходит зубная фея или кто-то волшебный, неземной. став чуть старше, стала заподазривать папу, в надежде, что он такой строгий и серьезный только днем. папа редко выражает свои эмоции и чувства, но я знаю – когда он режет хлеб, он думает отнюдь не о том, какими тонкими должны быть кусочки. у папы есть своя тайна, о которой мне, такой глупой и несерьезной, знать не суждено.

шли годы, а я продолжала просыпаться ночью от этих неловких поцелуев в висок. у меня появился первый парень, и я, надев розовые очки мечтаний и ставших смешными надежд, верила, что это он приходит ко мне и охраняет мои сны. но нет, это был не он.

я поняла это одной страшной ночью, когда он оставил меня, но ночные визиты кого-то невидимого все продолжались.

но однажды секрет хранителя моих снов был открыт и прост настолько, что мне было смешно – как же я раньше-то не догадалась?

случилось это промозглой осенней ночью, когда тоскливо так, что хочется выковыривать стекла из оконных рам точными ударами, а чай в кружке греет так, что становится в два раза холоднее. я лежала в своей комнате, плотно закрыв глаза и прерывисто дыша – новая степень боли для меня. и тут я услышала тихий скрип двери и чьи-то осторожные шаги. затаив дыхание, я стала ждать «стандартного» поцелуя в висок. открывать глаза было страшно.

но поцелуя не последовало. вместо этого послышались тихие всхлипывания. стены моей комнаты постепенно заполнялись ими и родным запахом, родными руками и родным биением сердца. нежность заполнила меня так, словно молоко заполняет пустой холодный стакан, я хотела обнять ее, сказать, что со мной все будет в порядке, что уже в порядке, потому что она рядом. но я боялась открыть глаза, и как говорили мудрецы: « carpe diem».

поцеловав меня в висок мокрыми от слез губами, ночной гость ушел, как-то нарочито грустно скрипнув дверью. теперь я знала – это мама. теперь я в безопасности и ничто не собьет меня с пути. она со мной, покуда бьется ее сердце. ее сердце бьется внутри меня с самого моего рождения и будет биться всем невзгодам назло.

…зачастую мы не видим тех людей, кто всегда с нами и кто любит нас сильнее, чем самих себя. точнее, мы видим, но не замечаем их заботу о нас. все, о чем было написано выше – возможно, метафоры, возможно, было с каждым, возможно, было со мной, возможно – и вовсе невозможно… но есть то, чего не отнять и не вырезать ничем – ни грубостью, ни глупостью, ни невниманием. любовь матери.

я не хочу.
чтобы после меня.
твои руки держал кто-то еще.
и называл тебя любимым.
во мне умирает каждая живая клетка.
стоит мне представить эту картину.
знаешь.
я ведь никогда не видела тебя с другой.
никогда не видела.
как ты кого-то обнимаешь.
но я знаю.
если это произойдет - то я просто погасну.

не рассказывай, не рассказывай никому

как дребезжит нутро, словно разбитое чайное блюдце

не рассказывай, как он целовал тебя в губы и холодной ладонью по щекам все болезни лечил

понимать и делать это разные вещи, то же самое, что казаться нормальным, но оставаться безумцем

глупая, бедная..да ведь он же тебя приручил

не рассказывай как ночами он нервно курил, и окурки тушил, заглушая боль, о свои ладони

а ты не понимала..ведь окурки жгутся,

это почти как твои чайные блюдца, только блюдца-бьются.

а ещё ты не понимала, как он может жить с тобой просто так,

ты ведь считала, что он тебя не любил,

а я когда к нему в жизнь пришла, ещё до тебя

он мне сразу как нужно себя вести разъяснил

и потом я только притворялась, что мне нравится..

моё нутро, словно разжеванный бутерброд вперемешку с битым фарфором.

я любила его, но устала доказывать ему это ором.

а он такой холодный всегда.

ты замечала? ну скажи, замечала? да?

словно весь изо льда, словно ему какая то снежная королева

сделала когда то подарок и у него ледяная душа.

угадай кого она создала? да..моя милая..еще одного Кая.

у него вечно холодные руки. я так долго не/умело их грела..

грела их и в глаза его изумрудные смотрела.

а потом лед его топила/топила..я в какой то момент обо всём забыла.

мне ничего не было нужно.

я была окончательно им простужена.

чертов февраль, заканчивайся

и прекращай смеяться

мне без него и улыбка-не улыбка

а это страшно, когда не можешь улыбаться.

и подари мне обогреватель, я устала к батареям жаться.

тихо-тихо шептала ему "не предай",

забывала ложь, целовала руки, валялась в ногах

а он лишь смеялся, когда мне хотелось его убить, говорил "ну давай ударь!"

он меня рубил пополам ударом в трех словах, зажимал в тиски в четырех стенах.

по ночам брал своё, отворачивался, засыпал.

а бывало так в шутку/не в шутку "я встретил такую.она хороша, правда горда собой, но ведь я разведу любую"и уходил в неё с головой.

чертов ублюдок,

чертов не мой.

я пыталась уйти.

становился как ветер нежным, как ребенок плаксивым, колени в кровь стирал, когда понимал, что перешел грань и почти проиграл

паковал меня в разноцветные обертки, раны зашивал..

я устала в это верить, сколько можно меня по ночам, словно разбитую кружку клеить?

я хочу, что бы Бог это слышал,

я хочу, что бы он это знал,

я хочу, что бы мой самый лучший всё таки проиграл.

знаешь, мама

мне снился сон.

в этом сне замерзало море,

вместе с морем замерз он…

как ты думаешь — это к ссоре?

я хотела заснять волну,

но их не было, знаешь

совсем.

присмотрелась: а он ко дну!

— он ко дну? подожди, зачем?

было так: я на берегу,

и гляжу далеко вперед.

я хотела заснять волну!

а волны все нет, не идет!

и на море пошел снег…

представляешь, на юге мороз!

через море поплыл человек,

утонул… утонул, замерз.

я кидаю камнями в море

и кричу, бью ногами песок.

море шепчет: оставь в покое

он не умер, еще придет.

я молчу, вытираю слезы,

и смотрю — под ногами трава.

ни следа от былого мороза,

и пропала тотчас зима.

мам, со мной говорило море,

что хотело сказать оно?

— он вернется, вернется вскоре,

вам быть вместе судьбою дано.

Его горе приходит к нему домой

И обрушивается калеными кирпичами.

И такой разит от неё тоской,

Такой беспросветной, густой печалью,

Что сразу чувствуется плечами,

Чувствуется всей спиной,

Как ей ужасно хочется кружку чая.

Как ей смертельно не хочется быть одной.

И он свое горе усаживает за стол

Ни о чем не расспрашивая, не ругая.

И она сидит, дырявит глазами пол,

Совершенно не двигаясь и не моргая.

И он добавляет ко вкусу чая

Валерьянку и валидол.

У этого парня горе всего одно -

Но от этого горя в глазах троится

И когда она, белой сплошной стеной,

Подстреленной жалкой птицей,

К нему осмеливается объявиться,

вот такой, рассыпающейся как стекло.

Страшно даже подумать что с ним творится,

Как непочеловечески тяжело.

Нет, он совсем не из тех амеб,

Что безвольны, как марионетки,

Просто это горе самых высоких проб,

она капкан, ловушка, стальная сетка.

И когда эта маленькая людоедка

К его губам подставляет лоб,

Ему приходится кашлять

И бить себя по грудной клетке,

Чтобы ни в коем случае не зарыдать взахлеб.

А я-то думал, Вы счастливая,
Когда одна на склоне дня
Вы шли такая горделивая
И не взглянули на меня.
А я-то думал, Вы счастливая.
Я думал, Вы счастливей всех,
Когда смотрел в глаза игривые,
Когда веселый слышал смех.
Глаза то нежные, то строгие,
Но в них тревога, в них беда.
Наверно, Вас любили многие.
Вы не любили никогда.
На Вас глядят глаза влюбленные.
Им не понять издалека,
Что в Вас тоска неутоленная,
Святая женская тоска.
И мысль одна неодолимая
Вам не дает ни спать, ни жить:
Что это мало – быть любимою,
Что надо любящею быть.
Святая, гордая, красивая…
Я слышу ваш веселый смех.
А я-то думал Вы счастливая,
Я думал, Вы счастливей всех