У моего брата, ровно как и у меня самого, ресницы на нижнем веке бесцветны. Я не знаю, зачем я об этом говорю, но мы сидим на кухне. Кухне бледно-желтой, как ушная сера, или же как венчик ромашки; нас четверо. Парень, сидящий совсем рядом, скручивает поданную мною купюру в трубочку и аккуратно делит на дорожки белесый порошок на поверхности зеркала.
В такие дни все вокруг пусто. Ладно; сочти это за косность моей речи, за неспособность языка к гибкости и принятию нужных форм. Я, в общем-то, скажу все, что хотел: мне не нравится большинство людей, потому что они пусты. Аналогично - большинство занятий. Понимаешь?
Склоняюсь над зеркалом, испещренным отскочившими белыми песчинками. Порошок неприятно обжигает слизистую, щекоча ноздри. Мне думается о том, что в его возрасте меня занимали лишь девочки с челками и незапятнанность собственной души - вещи, казалось бы, взаимоисключающие, но так оно все, клянусь всем шоколадом мира, и было.
Катышки пустоты срываются с его губ, рикошетят о батареи, впиваются мне в щеки, сподвигая меня на поход к разоравшемуся в другой комнате попугаю.
Он слишком торопится.
С третьей дорожкой он не церемонится и попросту ссыпает все в кружку, долго и театрально морщась, стоит лишь ему пригубить жидкость. Я медленно стекаю по стулу, запрокидываю голову, будто внемля безвестным богам; горький порошок змейкой минует горло. Гнусный привкус. Смотрю в окно. Из плеера бубнит Йен: and we are immortal, we are not there! Юность. Юность, влюбленность, припасенный с утра для кого-то брикет пломбира - все это, бесспорно, блеск.
Зеркало идет по рукам, а я был бы счастлив сиюминутно погибнуть, сгинуть. Кажется, что рано или поздно ты поймаешь себя на том, что вот он - тот самый момент, та самая секунда, те самые раскиданные по комнате вещи или ошалелый взгляд твоей сестры (что в очередной раз по-дурацки размалевала своей не менее дурацкий широченный рот и спешит на свиданку с очередным сальным пройдохой), что так подходят к твоему уходу в мир иной. И завершение всего в этот момент - словно ружье, что с самого эпиграфа красуется в зарисовке, то, что просто необходимо и, с какой стороны не подойди, донельзя оправданно. Солнце мягко ерошит твои брови, что выглядят безвкусными черточками в контексте твоего же лица, все вокруг сонно и нежно, и весь мир будто оголяет свой пухлый и болезненно белесый животик. Однако смерть здесь была бы особо уместна; я бы и рад умереть, но вместо того продолжаю быть тут.
Но мы на бледно-желтой кухне, и нас четверо. Нас четверо, и мы плевали на все. Я плюнул на все. But we are immortal, we are not there. И будь я воспитан не в подобном презрении к телу и труду - ноги бы моей здесь не было. Зеркало вымыто, а я плюнул на все - и я теперь здесь.