Все теряет смысл с обезоруживающим грохотом - и я будто бегу сквозь нескончаемую шеренгу икеевских стеллажей, а на меня все падают балки, коробки, горшки с растениями, и увертываюсь я невпопад, и больно ушибаюсь. Я возвращаюсь к себе: и о меня осекаются все времена и все любови, и все упорней тщусь я себя убедить, что душа моя многостворчата, а вовсе не лепешка плоская, небрежно залепленная в грудину и потом уже - за петельку пиджака завернутая. Люди, разгуливающие передо мной и ехидно сверкающие щеками - что они мне? До исступления могу я смотреть в красивые лица, представлять, как на санках качусь с чьего-нибудь покатого носа, как телом своим вжимаюсь в чужое, податливое и звонкое - но что мне от того? Людьми я могу восхищаться, с людьми я могу смеяться, людей я могу желать - но что дальше? Влюбленностей не существовало - существовал лишь маленький, озорной и тонконогий призрак, прыгающий из человека в человека: и люди те враз казались мне занятней всех прочих, и казалось мне, что я в очередной раз - и, благо, несчастно - влюблен. Но смеялся призрак и медленно изымал себя из человека - и становился тот коченеющим и иссохшим. Влюбленностей не было - была лишь идея любви, ловко соскальзывающая с одного человека на другого, вечно петляющая и вечно затерянная за хрустящими фанерками человеческих фигур.

И почти вся жизнь уходила на то, чтобы втемяшить себе, что ты-де человек благочестивый, внимательный, и что до других тебе есть дело чуть больше, чем копошения фотонов в воздухе или, скажем, засушливых весен в дальних и сказочных странах; и если бы каждодневно проносил я в своей голове мысль о том, что люблю тебя беззаветно, если бы смаковал ее, поглаживал, то, несомненно, до чертиков бы уже тебя любил - но я не люблю.