Жизнь собственную я извожу в раскланиваниях, любезничаниях, распинаниях; нутро мое всклокочено, я издерган и весь замусолен. Твое присутствие сменилось на отсутствие, ты - вся та же абсолютная единица, не дающая мне спокойно быть наедине с собой. Жизнь выкинула неестественнейший фортель и шмякнулась оземь: я раздражен, рассержен, заплакан.
Перед двенадцатилетним мной сидит девушка с длинными, неестественно блестящими волосами цвета воронова крыла. Небрежно мажет по мне взглядом, удовлетворенно кивает.
— Каким же ты будешь в 18 лет!
Каким же я буду. Кожа на лопатках у меня чистая, я относительно тонок и стеснителен ровно настолько, насколько уместно; все на свете слишком мне удается, каждый лишний штришок, марающий целостную картину, будто потерт неким галактическим ластиком, все слишком хорошо - а мне слишком плохо.
Всеядное горново жизни мне противно, мне противна порожняя болтовня, беспрестанное движение частиц во вселенной, вечное клокотание этого муравейника, под завязку забитым тобою, мною и еще семью миллиардами кого-то там. Не давать никому ни единого повода к разговору, этому опустощающему пустословию, дурашливому и тошнотворному в собственной искусности жонглированию событиями; ни повода к случайному касанию, ни повода к случайной улыбке, на секунду оперившее бы безуглое лицо.
Выражение лица девицы меняется: исступленным немигающим взглядом она следует за каждым моим движением пальцев, каждой мимической морщинкой, на миг возникающей в уголках губ. И я думаю: должно быть, от нее сегодня ушла любовь всей жизни.
Да, какая-то она, что ли, слишком печальная; должно быть, от нее сегодня ушла любовь всей жизни - а от меня сегодня ушел лифт!