Ем сэндвичи рядом с Л. и изучающе въедаюсь взглядом в его лицо. Хорош он невыносимо: хорош своей кукольной, спичечной красотой аккуратно выточенной деревянной игрушки. Немного нескладный овал лица, глаза темно-зеленого, болотистого, мутного цвета, аккуратные, словно циркулем очерченные, брови, девчачьи тоненькие пальчики, выпрыгивающие из-под рукавов салатовой рубахи, будто чертик из табакерки, не менее аккуратные узкие запястья; вся его воздушность придает ему схожесть ни много ни мало с маленьким божком. Глядя на него, испытываю тошнотворно мелкую бытовую радость - вроде как тапком клопа задавил, или плюнул мимо урны, или, быть может, урвал сахарную вату за бесценок на ярмарке.

Так и дай ему в руки игрушечных лошадок, на руках поноси, подбрось!

Я терпеливо ни в кого не влюблен и, более того, кажусь себе вовсе на то неспособным. Но плакать я из-за этого перестал. Это ведь почти как плакать потому, что у тебя есть руки или селезенка, или потертый зеленый проездной в кармане летнего плаща.