Мне совершенно чуждо тяготяющее над моим поколением желание поскорее присудить себя кому-либо, опеленать себя узами отношенияй и опоясать себя блеклым подобием на чувства; все на свете, в особенности - любовь, как бы я не билась, сходит на нет, напрочь лишается оттенков и полутонов, заводится за, казалось бы, совершенно несовместимые со всем человеческим условности. Все вокруг влюбляются по принципу различий гениталий; мертвые, удушливые скобы формальностей, механизированные формы чувств правят балом, все по-врачебному выверено и тошнотворно.
С младых ногтей дети начинают упражняться в обладании и испытывать себя в умении быть покоренными; им едва ли знакома та робость, бегущая по стенкам желудка, по небу, что после патокой разливается в сердце, едва ли знаком шепот под тоненьким пододеяльником, что заходит далеко за полночь, им чужды и неведомы оробевшие зрачки и неподъемные конечности в момент приближения объекта воздыханий; эти юнцы едва ли пройдут сквозь поцелуй, от которого мир вокруг свернется в сплошную абстракцию, едва ли пройдут сквозь потеющие ладошки и бешеную пляску сердца, что в моменты особого единения чуть ли не смещается на орбиту желудка.
Нам повезло в какой-то степени больше: я говорю "нам", но никаких нас вовсе нет. Этим детям больше не суждено душою пропахать все то, через что прошли мы: я говорю "мы", но никаких нас не было и в помине. Единственной связующей цепью оказались страдания: вероятно, именно они и пронизывают людей настолько, что после всего ни один из двоих ни в состоянии шелохнуться и хотя бы на метр уклониться в сторону от другого, именно они держат крепче всяких клятв.
Атрибутом личного счастья непременно является выеденное или атрофированное сердце, и я смогу выплюнуть тысячи "не", миллионы "не", которые суждены моим сверстникам. Я никогда не знала, куда девать собственные руки, когда твои неловко обертывались вокруг моей шеи; ты заявляешь мне о том, что будешь, подобно дворняге, ждать меня у подъезда денно и нощно, я же посмеиваюсь; я лежу, коленками вонзившись в салатовую стену, и шепчу тебе в трубку о том, что все будет в порядке; ты клянешься никогда не катать никого чужого на плечах, скупаешь мне половину Макдональдса и с укоризной смотришь на меня, когда я пытаюсь дозваться до тебя через вагон, громко протягивая гласные имени (ведь Никита - имя на двоих).
Я никогда не хотела быть с тобою или вроде того, но я всегда хотела постригать твои волосы; было ли это высшей формой привязанности, желанием обособить тебя от всего мира?
При наших встречах мои пальцы никогда не индивели, но я целую тебя в нос и думаю о том, что твое счастье, вероятно, никогда меня не оскорбит - было ли это самым сладким детским откровением, прошедшим сквозь меня в мои бездумные четырнадцать лет?
Я ни на что ни досадовала: мы были влюблены и едва ли могли вывести, вычленить эту влюбленность, выгнать вон за пределы тела. Мы не давали имен собственным чувствам; мы низвергли слова и материю, оставшись маленькими, чумазыми призраками. Вздевав руки к небу, мы пытались урезонить собственные сердца, на тот момент ходящие ходуном - мы ввергли себя в собственное отсутствие, подобным образом преумножив себя во сто крат.
Я узнаю тебя всюду: в каждом солнце - по квадриллиону тебя, в каждом случайно оброненном слове - ты, из собственных волокнистых слов я плету цветастое одеяло, что когда-нибудь пригодилось бы и нам, укрыв нас обоих от всего на свете. Жесткие сиденья у перронов, вероятно, напоминают твои угловатые плечи, которые так боязно было бы свести в страхе раздробить на кусочки. Я узнаю тебя в тихих прикосновениях матери, в сплетении нот разглядываю твои черты, утыкаясь взглядом в каждую щербинку. Твоя же грудная клетка вполне сможет напомнить хрупкий скелет пожухлых листьев, в сонном фурчании пузырьков лимонада я слышу твой голос, потревоженный внезапным фарингитом.
Не было никаких нас - вероятно, именно эта неоконченность заставляет меня яро желать теперь собственного существования; именно этот факт породил те самые бойкие пучки света внутри нас, бесконечно стремящиеся вспороть брюхо Галактике; ту самую незатейливую цикличность, что спустя полтора года сходит за петлю, стянувшую наши белесые шеи.