Я - порождение века, я - молочные зубы на кровоточащих деснах эпохи, крохотная ячейка общества, что никогда не перережет оному глотку, двести восьмая кость, охотник, что вовсе не желает знать местоположение фазана. Я обвит собственной неприкаянностью и бесполезностью - во мне нету и толики смысла. Куда охотнее я представляю себя посреди толпы, скандирующей "Распни его!", куда яснее вижу себя, сложившего голову за идею. Но мой век вовсе того не требует - благородные деяния сводятся к верно посчитанной сдаче и чаевым сотруднику придорожной забеголовки, весь мой запал, все мои стремления сведут меня к тарелке с рассольником и плачущему ребенку за пазухой.

То, что иным благовоспитанным гражданам представлялось единственно верным образцом существования, мне казалось сущим адом. Люцифер ныне разжалован; на его место водворен дородный чиновник, выдающий субсидии крохами. То, что прочим казалось истинно подлинным обличием жизни, для меня было подобно дулу к виску, я упорно не мог осознать, что заставляет людей лезть на самодельный рожон, слепленный из работы в офисе, безвылазного прозябания в мегаполисе, троих детей и стабильной заработной платы.

Складывается ощущение, будто каждый человек всеми своими чреслами испокон веков стремился к страданию, желая обладать тем, что столь ненадежно и недолговечно. Люди стремятся любить (но не стоит забывать, что любая женщина вскорости изменит тебе), стремятся нажить имущество (но любой сарай сгорит), стремятся продолжить свой род и заронить частицу себя в иной организм (но ребенок твой рано или поздно покинет отцовский дом, предав все забвению). К чему все эти бесконечные желания обладать, обладать и тысячу раз обладать? Я избегал мысли и избегал страдания, упорно сопротивляясь каждому, кто стремился создать между нами некое подобие привязанности, побочные эффекты жизни вроде любви и дружбы меня страшили, особо опасные мысли я огибал, словно острые углы, лавируя и принюхиваясь; я уходил, я бежал, я подбирал полы собственного пиджака и сиюминутно пытался удалиться.