Дождь вторую неделю ест Симферополь и я только успеваю спасать полотенцами процессор от просачивающейся сквозь дверь балкона, воды.
В один из редких деньков, когда солнце едва едва пробивает густые ватные облака
Мы сидим на твоей крыше друг напротив друга.
Ты щуришься от солнца и иногда смеешься.
Я раскладываю акварельные листы и слушаю тебя. Ты рассказываешь что в детстве очень не любил свой взгляд с широко раскрытыми глазами отраженный в зеркале, и поэтому с тех пор почти всегда щуришься.
По моей спине вниз спускается теплый ветер, едва касается рук, проскальзывая мимо, и тут-же путается в твоей лохматой голове.
Я думаю о том, что снова все выдумал. Эту крышу, этот ветер и тебя, с твоим выдуманным прищуром.
Это дурацкое поступление в это дурацкое училище и то, что я рисую тебя чтобы после упаковать в толстую папку, вместе с кучей моих совершенно бездарных натюрмортов, и отдать на растерзание местным теткам, с глубоко въевшимся, коммунистическим маразмом в голову, которые все равно не поймут, ни в коем случае не поймут кто ты и зачем и как я рисовал тебя в 4 вечера на твоей крыше.
Я рисую тебя на листе акварельной бумаги, и смутно догадываюсь, что ничего не получится.
Я заранее как бы шутя, но в тоже время с замирающим сердцем говорю тебе, что портреты не рисовал давно и маловероятно что что-то толковое получится. Еще меньше вероятность что получится похоже.
Ты щуришься от солнца и опять смеешься.
Мне кажется мы в точке пересечения всех прямых, сейчас. На периферии всех жизненных потоков нашего маленького города, и в тоже время так далеко от реальности, что можно захлебнутся.
Ты просишь сделать передышку и я тут-же согласно кидаю карандаш и спешу зарыться носом в волосы на твоем затылке, шумно выдыхаю, ты смеешься.
И в такие моменты я совершенно забываю обо всем, что вообще должно волновать меня, и все проблемы просто до безобразия банальные, решительно и коротко, безразлично и жестоко стерты с жесткого диска сознания, потому что им просто нет места в сегодняшнем дне, в этих двух с половиной часах времени, где мы замкнуты и так свободны одновременно, от окружающих. На маленьком кусочке в тридцати метрах от земли, кажется, в свободном падении с высоты твоей девятиэтажки.
Меня обрывает/вырывает/выхватывает телефонный звонок. Я приподнимаюсь, лениво вытаскиваю его пальцами из сумки, под твои недовольные возгласы и смеющиеся нотки в голосе, что-то отвечаю Евгеню, который просит нас присоединиться к их бравой компании, дает короткий перечень из еще двух человек сидящих рядом с ним и вишневым кальяном, и что-то еще говорит, но я уже не слышу, потому что чувствую медленно сбегающие по моему бедру, твои пальцы.
И смеюсь, глядя на тебя сквозь ресницы.
Ты щуришься от солнца, и опять смеешься, и всем своим видом предлагаешь послать все к черту.