Это просто Вьюи блог

что у меня осталось?

сегодняшняя осень, в которой душно и дышать не выходит на три счета. Сентябрь, проглотивший мою скуку. Что мне может предложить моя семнадцатая рыжая и прохладная?
Разве что сомнительную возможность еще раз пересмотреть прерогативы. Еще раз убедиться в том, что так многое будет тщетно, и еще больше будет разочарований и потерь, и еще трижды спотыкнувшись я все также поднимусь, сделаю вид что не обижен и, посмеявшись над собой, сделаю неуверенный шаг в бездну.

.

Когда-то давно ты пришла ко мне в гости, и долго удивленно смотрела на представшую перед тобой картину. Я смущенно опускал ресницы, и делал вид что это все на самом деле не_про_меня
хотя прекрасно знал, как меня выдают руки и губы в краске, и эта растянутая рубашка перемазанная акварельными разводами на спинке стула, и кисточка за ухом.

вспоминая об этом сейчас я неуверенно улыбаюсь и собираю/комкаю труху растекшегося по подоконнику воска, застрявшим под ногтями бисером, хламушником в шкафу и пыльными полками
когда у меня в комнате убрано, мне страшно туда заходить
мне начинает казаться, что тут живет совершенно чужой мне человек.

Со вчера у меня отвратительные мигрени. Выпитая бутылка баснословно дорогого "Белого муската красного камня" отпечатанная на персиковых кальяновых вдохах, ветренных крыш и просто тотальной усталостью. Окнами смотрю сквозь утро. 6:45. Будильник разрывает пульсирующие гнилью края реальности, а я уже не сплю, укутанный в тонкий слой махровых простыней и запах утреннего дождя. Рассвет едва касается паркета следами от оконных рам. Я подгибая под себя ноги и сжимаю в руке телефон.
Я ведь знаю, что все равно не позвоню.

Ни в коем случае не позвоню, не разорву уже его реальность, утреннюю, прохладную, свежую, мятную, где-то в соседнем микрорайоне.
Для чего?

чтобы тащить в университет уставшего и нервного
и пытаться делать вид что хотя бы у меня хорошее настроение?

Растираю до красноты ступни, в ванной, прячусь от города за струями теплой воды, шампунь с запахом алое и цитрусовых.

Так пахла наша большая летняя мечта о счастье.

И что от нее осталось?
сегодняшняя Осень, в которой душно и дышать не выходит на три счета. Сентябрь, проглотивший мою скуку. Что мне может предложить моя семнадцатая рыжая и прохладная?
Разве что сомнительную возможность еще раз пересмотреть прерогативы. Еще раз убедиться в том, что так многое будет тщетно, и еще больше будет разочарований и потерь, и еще трижды спотыкнувшись я все также поднимусь, сделаю вид что не обижен и, посмеявшись над собой, сделаю неуверенный шаг в бездну.

Скажи мне, что ты сделал такого в жизни, малыш Уайди ? Чего такого, чтобы я, маленький, поглощающий гигабайты писем, человек, вдруг неожиданно запомнил тебя?
Что ты сделал кроме того, что обстриг свою русую короткую челку по моде, и натянул на тонкие кости, 55 килограмм, свои тонкие джинсы, с мелконарубленными заплатками.

Что ты сделал и что ты чувствуешь, гонимый бессонницей и отчаянно мастурбирующий на фотографии Алекса Эвансас в 5:23 утра? Почему ты так рвался в эту холодную квартиру с ржавым чайником, подальше от родителей, за которых тебе стыдно, потому что ты слишком «На стиле» чтобы слушать их наставления и просьбы беречь почки. И ты смеешься в след «Какие, черт возьми, почки, когда я уже пол года на героиновой системе?»

Твой запущенный пилонефрит из-за низкой-блядской посадки всего твоего брючного гардероба. Хронический пилонефрит, о котором печется только твоя мама и твой лечащий врач, которого ты в последнем месяце послал нахуй. Послал, и в ужасе стал ломать пальцы об диабет и желтуху, убеждая себя что эта ломота в теле – вовсе не твоя зависимость.

Потому что промерзать до пористых костей, в запущенной дистрофии, нынче модно названой «Анорексией» – для тебя маленькая заповедь в твоей персональной библии сайта ЛукБук и совершенно безумных артхаусовских мультфильмах, вперемешку с плосколобой американской пошлятиной вроди «Грифинов» и «Мультреалити», постоновок Франсуа Озона, у которого тебе больше всего нравится «Желтое платье». Ты общаешься с богемой художников и поэтов, бесцельно все пропивших, в облупившихся стенах пропахших скипидаром, аудиториях.
Сырых сараях.

Скажи мне, что ты сделал такого в жизни, Малыш Уайди? Придумал себе море нелепых кличек, на куче нелепых блогов? Писал туда стихи и прозу, завистливо листая страничку Антона Прада и Ес Сои на Стихи.Ру и стараясь выхватить хоть одну строчку, которая бы тебя действительно зацепила.

Тебя ведь давно не шокирует Рома Кристины Ф. «Я мои друзъя и героин», не так ли? Ты сам смотрел на грязь, чувствуя себя самым охуенным среди серых масс, только потому, что знаешь на что похожи вены героинщика, и как печет переносицу у кокаинщиков, и идет пена ртом у марихуанщиков в передозе. Твой персональный повод для гордости – слайд в голове, как умирала малолетка, облевавшая пол возле твоих ног.

Что ты сделал, кроме как погубил свое слабое тело, лишив его последней возможности воспроизвести на свет твой маленький кусочек? Посадив печень алкоголем, легкие самыми крепкими сигаретами, не чураясь красного винстона, под свои любимые песни «1000 сигарет назад» и «Мой БетаКаротин», ты только иногда печешься своей дырой в желудке, потому-что он напоминает о своем наличии, если ты опять начинаешь нормально есть.

Боль и ломота в теле, ставшие твоими постоянными спутниками, выпадающие волосы, запавшие глаза и торчащие кости. Все то, чем ты живешь последние месяцы.

Закидываясь валиумом ты хоть на секунду вспомнил, что уже неделю не ел ничего кроме кофе, осточертевшего тебе кофе? Уже два месяца не звонил домой, и не появлялся там больше полугода, что вот уже второй месяц не был в институте, разбив там зеркало в туалете, когда уторчаный выползал из грязной кабинки.

Ты хоть помнишь, Малыш Уайди, как зовут твою младшую сестру? И что когда-то ты мечтал стать успешным журналистом, или публицистом-критиком, или знаменитой рок-звездой, чтобы от твоих текстов кончали малолетки и сходила с ума молодежь, чтобы на твоих концертах рыдали и смеялись, заучивая, выбивая наизусть на губах тексты твоих песен?

Но даже теперь, спустившись на самое дно, ты смотришь презрительно на суетливых, занятых бытовухой и унылым воскресным сексом, людишек, и совершенно точно знаешь что именно сейчас и сегодня живешь в последний раз.

Скажи, что ты сделал такого малыш Уайди? Что ты сделал, кроме того, что всегда был самым настоящим, самым искренним, черт возьми. Что сделал, кроме того, что горел как самый ненормальный, и пил так, как только может пить самый отрешенный и безумный человечек, замкнутый в те рамки, которых ты больше всего боялся, как курил, как самый обреченный пациент онкологии с опухолью в легких. Чувствовал жизнь так остро, как чувствуют жизнь больные СПИДом в последней стадии, как только позволяли твоему усталому маленькому сердечку, ребра.

Что ты сделал кроме как вдохновлял сотни, и под сотни ложился, умудряясь никогда не продавать душу и не предавать себя? Умудряясь не стать блядью, с таким-то красив ртом и трогательными, выпирающими над низкими джинсами, тазобедренными косточками. Навсегда остаться самым чистым ребенком с самым чистым и ребяческим лицом, что никто никогда и ни за чтобы не дал тебе больше 15-ти, при твоих-то 22х.

Что ты сделал, Малыш Уайди? Кроме того, что всегда был самым восхитительным в глазах сотен, самым восхитительным, среди всего того сброда, которым, ты, кажется, жил, под звуки Индии и Альтернативы в наушниках и сабвуферов твоих знакомых дилеров.

Кроме того, что был самым любимым, самым искренне любимым мной, когда я писал твой портрет на Севастопольской пристани? И улыбался так, как будто знал уже ответы
На все мои вопросы.

Черт.

А ведь так много сделал, чтобы я запомнил тебя.

Давай

поиграем в игру?

Ты говоришь мне о теории большого взрыва, а я тебе - я тебя люблю.

Ты рассказываешь о книгах Стивена Хоукинса, а я тебе - я тебя люблю.

Ты закатываешь рукава и говоришь что мне пора спать, а я тебе - я тебя люблю.

Ты смеешься и ругаешь кота, а я… Да, я все еще тебя люблю.

Мы так долго ждали поезд что начали целоваться

помнишь?

Иногда мне кажется что вся моя комната сделанная из тебя, и каждая вещь непременно мне о тебе напоминает. Как будто они все дружно сговорились. Вот это яблоко, как будто даже с продавленными пятнышками от твоих пальцев. Вот этот набросок, который тебе, кажется, даже понравился. Вот эта подушка, на ей рассыпались твои волосы. Вот твоя пайта висит, ты взял ее для меня, чтобы я не мерз вечером, и забыл.

я тоже, кажется, из тебя состою. Из твоих вещей, когда-то забытых.

Вот в эти глаза с карими, непримечательными радужками ты когда-то так внимательно смотрел, вот эти потрескавшися губы целуешь все время, вот с этими пальцами переплетаешь свои и вот к этим коленям губами прижимаешься, когда тебя обуревает какая-то странная и дикая

нежность

я - всего лишь набор твоих вещей, которые тебя до иступления любят.

этот эскиз тебе понравился.
…

А вчера я рисовал Пряникову. Она снова покрасилась для меня в свой пестро-рыжий и, кажется специально для меня так искренне улыбалась
как будто ее ресницы сахарные, ломки-колкие
тоже только для менчя. Моя светлая, моя рыжая. Щеки малиной вымазаны, пальцы в лаке и божьих коровках, морщинки у краешков глаз, первые, улыбчивые, мягкие.
Я говорю ей что мне безумно нравится изгиб ее губ. Она проваливатся в меня так же, как я в ее глаза
цветные нежно-яблочные
как летние облачные рассветы.

И я не удержавшись беру ее руку
в_пол_моей_ладони
ее 153 сантиметра роста и высокий голос, ярко-рыжыие кудри, в них тонешь, ее огромные сумки. Она говорит что когда ей очень грустно ее можно спрятать в них и долго качать.

Иногда мне хочется быть таким-же
светлым и теплым
также нравится людям
также улыбаться мимическими морщинками у краешков глаз и
также уметь смотреть прямо_в_душу
такими-же яблочными глазами с ресницами
которые по ватерлинии
топят мои корабли.

Я заыпаю сжимая в руке телефон
меня успокаивает ребристая поверхность его клавишь
и
иногда мне кажется что в таком счастье
персиково-арбузном, сахарном и липком - быстрая кровь по жилам последних дней лета
можно и захлебнуться.

я не устаю говорить вам спасибо.

за все

Дождь вторую неделю ест Симферополь и я только успеваю спасать полотенцами процессор от просачивающейся сквозь дверь балкона, воды.

В один из редких деньков, когда солнце едва едва пробивает густые ватные облака
Мы сидим на твоей крыше друг напротив друга.

Ты щуришься от солнца и иногда смеешься.

Я раскладываю акварельные листы и слушаю тебя. Ты рассказываешь что в детстве очень не любил свой взгляд с широко раскрытыми глазами отраженный в зеркале, и поэтому с тех пор почти всегда щуришься.

По моей спине вниз спускается теплый ветер, едва касается рук, проскальзывая мимо, и тут-же путается в твоей лохматой голове.

Я думаю о том, что снова все выдумал. Эту крышу, этот ветер и тебя, с твоим выдуманным прищуром.
Это дурацкое поступление в это дурацкое училище и то, что я рисую тебя чтобы после упаковать в толстую папку, вместе с кучей моих совершенно бездарных натюрмортов, и отдать на растерзание местным теткам, с глубоко въевшимся, коммунистическим маразмом в голову, которые все равно не поймут, ни в коем случае не поймут кто ты и зачем и как я рисовал тебя в 4 вечера на твоей крыше.

Я рисую тебя на листе акварельной бумаги, и смутно догадываюсь, что ничего не получится.
Я заранее как бы шутя, но в тоже время с замирающим сердцем говорю тебе, что портреты не рисовал давно и маловероятно что что-то толковое получится. Еще меньше вероятность что получится похоже.

Ты щуришься от солнца и опять смеешься.

Мне кажется мы в точке пересечения всех прямых, сейчас. На периферии всех жизненных потоков нашего маленького города, и в тоже время так далеко от реальности, что можно захлебнутся.

Ты просишь сделать передышку и я тут-же согласно кидаю карандаш и спешу зарыться носом в волосы на твоем затылке, шумно выдыхаю, ты смеешься.
И в такие моменты я совершенно забываю обо всем, что вообще должно волновать меня, и все проблемы просто до безобразия банальные, решительно и коротко, безразлично и жестоко стерты с жесткого диска сознания, потому что им просто нет места в сегодняшнем дне, в этих двух с половиной часах времени, где мы замкнуты и так свободны одновременно, от окружающих. На маленьком кусочке в тридцати метрах от земли, кажется, в свободном падении с высоты твоей девятиэтажки.

Меня обрывает/вырывает/выхватывает телефонный звонок. Я приподнимаюсь, лениво вытаскиваю его пальцами из сумки, под твои недовольные возгласы и смеющиеся нотки в голосе, что-то отвечаю Евгеню, который просит нас присоединиться к их бравой компании, дает короткий перечень из еще двух человек сидящих рядом с ним и вишневым кальяном, и что-то еще говорит, но я уже не слышу, потому что чувствую медленно сбегающие по моему бедру, твои пальцы.

И смеюсь, глядя на тебя сквозь ресницы.

Ты щуришься от солнца, и опять смеешься, и всем своим видом предлагаешь послать все к черту.

Меня съели гнилые пальцы.
посдедний месяц как наркоман-неудачник, обладатель бронхиальной астмы и
язвы желудка, наконечником неба пробил правое колено 2 часа проторчав в очереди на подачу документов.
Тесно.

Дышал через 4 ноты Инди в чьих-то наушниках в аудитории.
Стены серые малярной кистью покрытые.
Нас там сидело 9 человек
на какой-то черт решивших что художник
- это такое славное оправдание для настоящего лузера
который не нашел больше способов доказать в первую очередь себе самому
что он существует
кроме как через свои бездарные слабые и совершенно пустые
рисунки.

Я терпеливо сжимаю папку с работами в руках
и
гляжу как жестокие сухие старческие губы перелистывают страницы пальцами, слегка хмуря брови.

У этой преподовательницы такие толстые стекла в очках, что вадянистые глубоко въевшиеся в желтое, как будто из табачной бумаги лицо, глаза выпячиваются вперед. Я вспоминаю своих безумных золотых рыбок - детских кошмаров/вестников апокалипсиса.
Мне казалось, они также жадно смотрели на меня сквозь грянь аквариума в разводах водорослей.

Она пишет "Работы слабые" и ставит прочерком точку у меня в голове
этим коротким выстрелом 45-го калибра, у меня в голове зияет дыра.
"Работы слабые"

Передо мной стоит нелепый графин, рядом отсыревший перец. Справа кропоотливо выстраевает прозначные фигуры на завалившейся плоскости Настя Цой, слева, како-то депресивный парниша с двумя глубокими тунелями в растерзаных мочках ушей и глубокими заедами в уголках рта, рваных драных джисах, обрезаных по колено. У него из наушников орет Инди, и он совершенно не знает что такое теплохолодность, нелепо мажет кистью уже окончательно угробленный передний план голубых драппировок. У него такая пронзительно яркая палитра в акварельных разводах, что я невольно щурюсь.

Сквозь мутные в разводах
стекла
солнце с отрицательным резус-фактором.

не хочется думать что совсем скоро нам скажут что мы и тут
Остались неудачниками
И даже среди этих
замучных детей с синими от красок губами
находятся куда более подходящие на должность "Оправдай свою говёную жизнь тем, что ты гребаный художник "

Я говорю Насте Цой что меня не возьмут. Меня не возьмут во второй раз.

Потому-что у меня в голове зияет дыра 45-го калибра от этого
странноподчеркнутого ватерлинией ладоней "Работы слабые "
а рядом мое имя фамилия, заочная форма обучения на комерческой основе, и кажется, совершенно простым приписать сверху "Кретин".
Совершенно уместно сказать им
откровенно и честно:

Пошлите его нахуй, нерешительно мнущегося в аудитории, рассеяно роняющего кисти, совершенно не представляющего себе, что он тут делает.
Пошлите его нахуй, пока он не натворил бед

Богу ты больше не нравишься. Он не хочет тебя больше

Мы спарятались оправдывая свои неудачи этой дикой фразой "Я художник"

Ты врешь все. Всего-лишь потерявшийся равлик.

Медленный, неторопливо грядущий среди шумных и быстрых людей,
среди которых ты никогда не найдешь свое место
потому что одажды уже повесив на полече сумку с тяжелым планшетом и четырьмя листами акварельной бумаги/проштамповано бездарным портретом и парой тройкой пестрых пятен крови/
ты уже никогда не сможешь сделать трпанацию/вскрытыиедля своей мечты

Когда ты прошлой зимой над эскизами плакал

и ниогда больше не вылезешь из
своей прохудившийся шинели и балоневого платка,
когда пристарелый бронхит особенно сильно подпиливает твои ставни

оставь свои легкие рядом с кистью. Она твоя последняя подроуга этой ночью

Я читаю Конан Дойла

Мне хочется стать бесцеремонным, расчетливым и холодным, и в тоже время до безумия целомудренным Шерлоком,

и сходить с ума от мерзавки Ирэн Адлер

которая растлила бы мое гладковыбритое фактами сознание и все мои четко уложенные по полочкам мысли. Которую я бы навсегда окрестил «Той женщиной» сохранив ее фотографию, где она, прекрасная и цветущая в своем вечернем малиновом платье – ты всегда знала что кровь в жилах именно этого цвета раздавленной до боли в висках, ягоды - с детским личиком и улыбкой настоящей портовой шлюхи на нем, так бесцеремонно смотрит на меня, где-то между ее личным делом и своей похороненной страстью.

Я – Шерлок, один из немногих мужчин Лондона в 1888 никогда не думал о сексе с ней.

Я хочу иметь острые колени и тонкий длинный нос, играть на скрипке, виртуозно управляться хлыстом, участвовать в вечерних боях без правил, разбираться в химии, быть чертовски привлекательным и не давать даже повода окружающим думать, будто они мне нравятся. Четко знать количество ступенек в свою комнату и баловаться кокаином в долгих вечерах, разгадывая загадки, в комнатушке пропахшей калийными солями, среди тысячи безмолвных стеллажей.

Я хочу сходить с ума от чертовки Ирэн Адлер и питать какую-то дикую привязанность к рыжему Ватсону, самого себя боясь и стесняясь, в этой привязанности.

И в этих удивительно холодных мне мыслях текут вечера. Я предаю мысли и чувства, я предаю себя в них, когда вечером оставшись наедине с собой понимаю что окружающим мне и сказать то нечего.

Я – опустевший дом, который построил Джек.

Меня решительно отказались проветривать, и я, сам в себе закисший и сварившийся, покосившийся и
Безмерно уставший

Неделя бессонницы. Меня тошнит от еды. Утром лед трескается в кипятке чая, я заедаю пустоту какими-то сухими кусочками хлеба. Меня не радуют даже сладости, от них неимоверно тянет патокой и гнилью. Это напоминает мне о моем авитаминозе, шелушащихся щеках, сыпи на запястьях и плечах, лопнувшей коже между пальцев.
Ступни огрубели. Я схожу с ума от утреннего прикосновения к плитке. Прижав подушечки пальцев к мрамору, кажется, единственному кто остался ко мне навсегда холоден, также как и год назад. Мне хочется растворится, как будто я надгробное изваяние. Я часто ложусь прямо посредине кухни на пол, совершенно четко ощущая свои лопатки, прижатые к полу. На разной высоте, мой старый добрый, едва ли заметный скалеоз и сухость во рту. Резинка от пижамных брюг натянутая на тазобедренные косточки, и где-то под ней ввалившийся живот

У тебя тоже так…?
Тебя тоже
Бросает в ветер
Пористыми костями в 45 килограмм, когда это уже давно нихрена не норма а лишь повод твоей жалкой гордости…? Ты на грани истощение и тебе это очень нравится, ублюдок.

Я погружаюсь.

Я знаю что под кухонным полом совершенно одичавший в своем одиночестве колодец
С безумно холодной водой
Я представляю, как я захлебываюсь в ней и умираю решительно холодно и решительно отчаянно

И эти мысли в жару +35 приносят неимоверное облегчение

Я один. Очень сложно искренне мерзнуть таким летом, где-то рядом дыщащий смогом
г о р о д.

Мне нравится думать о том, как славно было бы больше не вспоминать ни о чем, просто сбросить с плеч всю эту тяжесть. Все то, что я ранее так кропотливо собирал.
Забыть, и просто представлять, как мы занимаемся любовью под песни The Doors

Rises on the storm

Ты.