Donne-moi la main

К сожалению, некоторым людям мы нужны лишь в отдельных случаях.

когда над тобой шесть фунтов земли, тебя любят все.

За всю свою жизнь она ни разу не видела мертвеца. Она не понимала, что такое жизнь, потому что ей не с чем было сравнивать. FC

Оттого, что ты засунул в жопу перо, ты еще не стал павлином. FC

В один прекрасный день и ты станешь лакомством для червей и удобрением для растений.

такое ощущение, что у поговорки "любопытной Варваре на базаре нос оторвали" есть не досказанное продолжение: " а заодно и выебали, ибо не комильфо доёбываться до людей".

Вера Полозкова, Катя
Катя пашет неделю между холеных баб,
до сведённых скул.
В пятницу вечером Катя приходит в паб
и садится на барный стул.
Катя просит себе еды
и два шота виски по пятьдесят.
Катя чернее сковороды,
и глядит вокруг, как живой наждак,
держит шею при этом так,
как будто на ней висят.

Рослый бармен с серьгой ремесло
своё знает чётко
и улыбается ей хитро.
У Кати в бокале сироп, и водка,
и долька лайма, и куантро.
Не хмелеет; внутри коротит проводка,
дыра размером со все нутро.

Катя вспоминает, как это тесно, смешно и дико,
когда ты кем-то любим.
Вот же время было, теперь, гляди-ка,
ты одинока, как Белый Бим.
Одинока так, что и выпить не с кем,
уж ладно поговорить о будущем и былом.
Одинока страшным, обидным, детским –
отцовским гневом, пустым углом.

В бокале у Кати текила, сироп и фреш.
В брюшине с монету брешь.
В самом деле, не хочешь, деточка – так не ешь.
Раз ты терпишь весь этот гнусный тупой галдёж –
значит, все же чего-то ждёшь.
Что ты хочешь – благую весть
и на ёлку влезть?

Катя мнит себя Клинтом Иствудом как он есть.

Катя щурится и поводит плечами в такт,
адекватна, если не весела.
Катя в дугу пьяна, и да будет вовеки так,
Кате хуйня война – она, в общем, почти цела.

У Кати дома бутылка рома, на всякий случай,
а в подкладке пальто чумовой гашиш.
Ты, Господь, если не задушишь –
так рассмешишь.

***

У Кати в метро звонит телефон,
выскакивает из рук, падает на юбку.
Катя видит, что это мама, но совсем
ничего не слышит, бросает трубку.

***

Катя толкает дверь, ту, где написано «Выход в город».
Климат ночью к ней погрубел.
Город до поролона вспорот,
весь жёлт и бел.

Фейерверк с петардами, канонада;
рядом с Катей тётка идёт в боа.
Мама снова звонит, ну чего ей надо,
«Ма, чего тебе надо, а?».

Катя даже вздрагивает невольно,
словно кто-то с силой стукнул по батарее:
«Я сломала руку. Мне очень больно.
Приезжай, пожалуйста, поскорее».

Так и холодеет шалая голова.
«Я сейчас приду, сама тебя отвезу».
Катя в восемь секунд трезва,
у неё ни в одном глазу.

Катя думает – вот те, милая, поделом.
Кате страшно, что там за перелом.

Мама сидит на диване и держит лёд на руке, рыдает.
У мамы уже зуб на зуб не попадает.
Катя мечется по квартире, словно над нею заносят кнут.
Скорая в дверь звонит через двадцать и пять минут.
Что-то колет, оно не действует, хоть убей.
Сердце бьётся в Кате, как пойманный воробей.

Ночью в московской травме всё благоденствие да покой.
Парень с разбитым носом, да шоферюга с вывернутой ногой.
Тяжёлого привезли, потасовка в баре,
пять ножевых.
Вдоль каждой стенки ещё по паре
покоцанных, но живых.

Ходят медбратья хмурые,
из мглы и обратно в мглу.
Тряпки, от крови бурые,
скомканные, в углу.

Безмолвный таджик водит грязной шваброй,
мужик на каталке лежит, мечтает.
Мама от боли плачет и причитает.

Рыхлый бычара в одних трусах, грозный, как Командор,
из операционной ломится в коридор.
Садится на лавку, и кровь с него льётся, как пот в июле.
Просит друга Коляна при нем дозвониться Юле.

А иначе он зашиваться-то не пойдёт.
Вот ведь долбанный идиот.

Все тянут его назад, а он их расшвыривает, зараза.
Врач говорит – да чего я сделаю, он же здоровее меня в три раза.
Вокруг него санитары и доктора маячат.

Мама плачет.

Толстый весь раскроен, как решето.
Мама всхлипывает «за что мне это, за что».
Надо было маму везти в ЦИТО.
Прибегут, кивнут, убегут опять.

Катя хочет спать.

Смуглый восточный мальчик,
литой, красивый, перебинтованный у плеча.
Руку баюкает словно сына,
и чья-то пьяная баба скачет, как саранча.

Катя кульком сидит на кушетке,
по куртке пальчиками стуча.

К пяти утра сонный айболит накладывает лангеты,
рисует справку и ценные указания отдаёт.
Мама плакать перестаёт.
Загипсована правая до плеча и большой на другой руке.
Мама выглядит, как в мудацком боевике.

Катя едет домой в такси, челюстями стиснутыми скрипя.
Ей не жалко ни маму, ни толстого, ни себя.

***

«Я усталый робот, дырявый бак.
Надо быть героем, а я слабак.
У меня сел голос, повыбит мех,
и я не хочу быть сильнее всех.
Не боец, когтями не снабжена.
Я простая баба, ничья жена».

Мама ходит в лангетах, ревёт над кружкой,
которую сложно взять.
Был бы кто-нибудь хоть – домработница или зять.

***

И Господь подумал: «Что-то Катька моя плоха.
Сделалась суха, ко всему глуха.
Хоть бывает Катька моя лиха,
но большого нету за ней греха.

Я не лотерея, чтобы дарить айпод или там монитор ЖК.
Даже вот мужика –
днем с огнём не найдёшь для неё хорошего мужика.
Но Я не садист, чтобы вечно вспахивать ей дорогу, как миномёт.
Катерина моя не дура. Она поймёт».

Катя просыпается, солнце комнату наполняет, она парит, как аэростат.
Катя внезапно знает, что если хочется быть счастливой – пора бы стать.
Катя знает, что в ней и в маме – одна и та же живая нить.
То, что она стареет, нельзя исправить, - но взять, обдумать и извинить.
Через пару недель маме вновь у доктора отмечаться,
ей лангеты срежут с обеих рук.
Катя дозванивается до собственного начальства,
через пару часов билеты берет на юг.

…Катя лежит с двенадцати до шести,
слушает, как прибой набежал на камни – и отбежал.
Катю кто-то мусолил в потной своей горсти,
а теперь вдруг взял и кулак разжал.
Катя разглядывает южан, плещется в лазури и синеве,
смотрит на закаты и на огонь.
Катю медленно гладит по голове
мамина разбинтованная ладонь.

Катя думает – я, наверное, не одна, я зачем-то ещё нужна.
Там, где было так страшно, вдруг воцаряется совершенная тишина.