the virus is chaos. the cure is delirium.

Единственный путь к бессмертию для капли воска — это перестать считать, что она капля, и понять, что она и есть воск. Но поскольку наша капля сама способна заметить только свою форму, она всю свою короткую жизнь молится Господу Воску о спасении этой формы, хотя эта форма, если вдуматься, не имеет к ней никакого отношения. При этом любая капелька воска обладает теми же свойствами, что и весь его объём. Понимаете? Капля великого океана бытия — это и есть весь этот океан, сжавшийся на миг до капли. Но как, скажите, как объяснить это кусочкам воска, больше всего боящимся за свою мимолетную форму? Как заронить в них эту мысль? Ведь именно мысли мчат к спасению или гибели, потому что и спасение, и гибель — это тоже, в сущности, мысли.

У каждого времени есть свои модные психические состояния - престижные эмоции, состояния сознания, схемы мышления. Бывает мода даже на психические расстройства и патопсихологические синдромы. Романтики 19-го века культивировали моду на депрессию - сплин считался наиболее подходящим состоянием для настоящего романтика. Сумасшествие романтики тоже почитали, кстати. Начало 20-го века - эпоха истерии. В 1960-е годы в моде были измененные состояния сознания и галлюцинации. В 1990-е, помнится, тоже.

Я хочу написать о сегодняшней моде, которая сильно влияет на состояние умов, как мне кажется. Это мода на маниакальное состояние - один из видов расстройств настроения. Каков сегодня образ успешного и благополучного человека? У него всегда приподнятое настроение, он не унывает, он ничем не заморачивается. Он постоянно что-то делает - самореализуется каждую минуту своей жизни. Он постоянно генерирует креативные идеи, а также осмысляет и комментирует всё, что видит.

Собственно, всё перечисленное входит в маниакальную триаду. Это три основных симптома маниакального синдрома (МС) - постоянно повышенное настроение, ускорение ассоциативных процессов и двигательной активности, постоянное стремление к деятельности. Есть и другие симптомы, помимо триады - они тоже совпадают с идеалом современного человека.

Конечно, в своей острой или крайней форме МС мало кого может привлечь - это тяжелые психотические состояния, которые возникают при серьезных психических и соматических расстройствах. Но в легкой выраженности, в форме гипоманиакальности - это почти эталон счастья для современного человека. Многие люди ориентируются на это состояние, как на норму, жаждут постоянно находиться в нем. И любое выпадение из этого состояния оценивается как негатив - что-то, мол, со мной не так.
Почему опасно ориентироваться на него как на норму? Во-первых, постоянно приподнятое настроение и повышенная активность экономически не всегда обоснованны - это часто жизнь "не по-средствам" психики. Силы организма и психики ограничены. Повышенная активность, если не останавливаться вовремя, чревата и физическим, и психическим истощением.

Во-вторых, если требовать от себя постоянно хорошего настроения, то придется отрицать и подавлять негативные эмоции. А ведь в любой деятельности мы сталкиваемся с проблемными ситуациями, когда уместно чувствовать тревогу, уныние, печаль, досаду и т.п. Проблемы будут отрицаться, а эмоции будут не проживаться, а подавляться. Также будут игнорироваться такие естественные состояния как усталость, вялость, заторможенность и т.д.

В-третьих, у каждого человека своя конституция, свой темперамент, свой характер. А значит, у каждого своя внутренняя норма активности и настроения. У кого-то психические процессы быстрее, у кого-то медленнее, у кого-то устойчивые, у кого-то неустойчивые - это психофизиологическая данность каждого из нас.

Получается, если культивировать маникальное состояние как норму, то можно придти к внутреннему конфликту, к неврозу. Другое дело, что иногда невроз - это не следствие завышенных требований к своему состоянию, а причина. Моду на маниакальность с особым рвением подхватывают люди, которые и без того что-то в себе отвергают, запрещают себе быть разными - в том числе, слабыми, печальными, да и просто спокойными.

Мы можем воспринимать моду на психические состояния без критики, как что-то само собой разумеющееся.

Русская поэзия после Бродского находится в странном виде. Он радикально изменил средства выражения. Писать так, как до него, уже нельзя, но результат этого обогащения совсем не очевиден: слишком много текстов кажутся подражаниями. Авось утрясется -- или, авось, появится кто-то, кому незачем будет пользоваться средствами Бродского. Но это лишь авось.

"Вот, смотрите, кот. Коту совершенно наплевать, существует ли общество «Память». Или отдел идеологии при ЦК. Так же, впро­чем, ему безразличен президент США, его на­личие или отсутствие. Чем я хуже этого кота? "
(Иосиф Бродский. 15-ое ноября 1988-го года, Нью-Йорк)

Помню, когда я бросил школу в возрасте 15 лет, это было не столько сознательным решением, сколько инстинктивной реакцией. Я просто не мог терпеть некоторые лица в классе – и некоторых однокашников, и, главное, учителей. И вот однажды зимним утром, без всякой видимой причины, я встал среди урока и мелодраматически удалился, ясно сознавая, что больше сюда не вернусь. Из чувств, обуревавших меня в ту минуту, помню только отвращение к себе за то, что я так молод и столькие могут мной помыкать. Кроме того, было смутное, но радостное ощущение побега, солнечной улицы без конца.

Нельзя продолжить злую действительность собственными словами.

Когда читаешь больших поэтов, создается впечатление, что они обращаются не к людям и даже не к ангелам небесным. Они обращаются к самому языку, ведут диалог с теми его сторонами, которые имеют для них первостепенную ценность и отражаются в их стихах: это языковая мудрость, ирония, красота, чувственность. Поэзия -- это не просто искусство в ряду других искусств, это нечто большее. Если главным отличием человека от других представителей животного царства является речь, то поэзия, будучи наивысшей формой словесности, представляет собой нашу видовую, антропологическую цель. И тот, кто смотрит на поэзию как на развлечение, на "чтиво", в антропологическом смысле совершает непростительное преступление -- прежде всего против самого себя.

Но эти области искусства, как и прежде, помогают вам писать?
Музыка -- безусловно. Не умею определить, в чем именно это выражается, но музыка мне очень помогает.
А какую музыку вы слушаете? Я вижу, на проигрывателе стоит пластинка Билли Холлидей…
Да. "Sophisticated Lady" -- великолепная вещь! Я люблю слушать Гайдна. Вообще, мне кажется, музыка дает самые лучшие уроки композиции, полезные и для литературы. Хотя бы потому, что демонстрирует некие основополагающие принципы. Скажем, строгая трехчастная структура "кончерто гроссо": одна быстрая часть, две медленные -- или наоборот. И еще музыка приучает укладываться в отведенное время: все, что хочешь выразить, изволь вместить в двадцать минут… А чего стоит чередование лирических пассажей и легкомысленных пиццикато… и вся эта смена позиций, контрапунктов, развитие противоборствующих тем, бесконечный монтаж… Когда я только начал слушать классическую музыку, меня буквально околдовал непредсказуемый характер музыкального развития. В этом смысле Гайдн вне всякого сравнения: он абсолютно непредсказуем! (Долгая пауза.) Такая глупость… Я часто думаю, насколько все бессмысленно -- за двумя-тремя исключениями: писать, слушать музыку, пытаться думать. А остальное…
Даже дружба?
Дружба -- вещь приятная. Я бы и еду тогда включил… (смеется). Сколько бессмыслицы всю жизнь приходится делать: платить налоги, подсчитывать какие-то цифры, писать рекомендации, пылесосить квартиру… Помните, когда мы в прошлый раз сидели в кафе, барменша что-то стала доставать из холодильника, неважно что.., открыла дверцу, нагнулась и начала там шуровать. Голова внутри, все остальное торчит наружу. И так стояла минуты две. Я посмотрел, посмотрел… и вообще как-то жить расхотелось! (Смеется.) Бессмысленность просто убивает, да?
Но, претворяя увиденное в образ и мысль, вы тем самым лишаете его бессмысленности.
Тем не менее ваш взгляд уже успел это зафиксировать. И существование для вас уже скомпрометировано.
Это возвращает нас к теме времени. Ведь эпизод с барменшей вы воспринимаете как некое вместилище пустоты…
Пожалуй, да. Вот тут я недавно взял в руки последнюю книгу Пенна Уоррена и в наборе рекламных отзывов нашел такую цитату… (Встает и роется в книгах на письменном столе.) "Время -- это измерение, которым Бог стремится обозначить свое собственное существование". "Стремится" -- это немножко по-детски сказано, но вообще-то… А рядом тут другая выдержка -- из энциклопедии: "Абсолютного стандарта времени не существует".
Когда мы с вами разговаривали в прошлый раз, еще не успели произойти два важных события. Какое место в вашей жизни занимает теперь Афганистан? Что вы скажете о ситуации с заложниками?

Трудно сказать, кто мне ближе всех, кто вызывает наибольший отклик. Лет в девятнадцать-двадцать самым сильным моим впечатлением был Мандельштам. Его тогда не печатали. Он и по сей день опубликован лишь частично, по-прежнему замалчивается критикой. Его имя фактически предано забвению и звучит только в частных беседах, в кругу своих, так сказать. Широкому читателю он почти неизвестен. А первое впечатление от его стихов во мне живет до сих пор, ничуть не потускнело со временем. Стихи Мандельштама, как и раньше, меня ошеломляют.
И есть еще одно имя: Цветаева. Благодаря Цветаевой изменилось не только мое представление о поэзии -- изменился весь мой взгляд на мир, а это ведь и есть самое главное, да? С Цветаевой я чувствую особое родство: мне очень близка ее поэтика, ее стихотворная техника. Конечно, до ее виртуозности я никогда не мог подняться. Прошу прощения за нескромность, но я иногда задавался целью написать что-нибудь "под Мандельштама" -- и несколько раз получалось нечто похожее. Но Цветаева -- совсем другое дело. Ее голосу подражать невозможно. Профессиональный литератор всегда невольно себя с кем-то сравнивает. Так вот, Цветаева -- единственный поэт, с которым я заранее отказался соперничать.

Слабые строки тоже выполняют в стихах определенную функцию, облегчают читателю путь к восприятию других, более важных мест.

Помните знаменитую строчку Одена о Йейтсе: "Mad Ireland hurt you into poetry…" "Втравить", "ввергнуть" в поэзию, вообще в литературу, способен именно язык, твое собственное чувство языка. Не философские или поэтические взгляды, не просто зуд творчества, свойственный юности.

Это довольно интересно, потому что тут массу еще можно сказать. На самом деле, это как Цветаева говорила: "Голос правды небесной против правды земной". Но на самом деле не столько "против", сколько перевод правды небесной на язык правды земной, то есть явлений бесконечных в язык конечный. И причем от этого оба выигрывают. Это всего лишь приближение… как бы сказать… выражение серафического порядка. Серафический порядок, будучи поименован, становится реальней. И это замечательное взаимодействие и есть суть, хлеб поэзии.

“Возлюбленный” — театрально, “любовник” — откровенно, “друг” — неопределенно. Нелюбовная страна!

Спите. Я не хочу пронзать Вас собой, не хочу ничего преодолевать, не хочу ничего хотеть. Если это судьба, а не случай, не будет ни Вашей воли, ни моей, не будет, не должно быть, ни Вас, ни меня. Иначе — все это не имеет никакой цены, никакого смысла.
“Милые” мужчины исчисляются сотнями, “милые” женщины — тысячами.

Боюсь
что у всех у нас
одинаковое "до" и "после "

утешимся
неповторимостью
того
что между ними