Это просто Вьюи блог

Гробницы Равенны

I

Многие философы пытались осмыслить смерть, но я не знаю ни одного, чье внимание привлекли бы надгробия. Наш дух, обычно задающийся вопросами о бытии, а не о камне, отвернулся от этих камней, обрекая их на двойное забвение.

Существует, однако, общий закон погребения, который люди более или менее последовательно соблюдают, — от Египта до Равенны, и далее, вплоть до наших дней. Некоторые цивилизации достигли в своих могильных памятниках подлинного совершенства, а все совершенное по праву может быть предметом размышления. Почему же могилу так упорно обходят молчанием, и даже те учения о смерти, которые признаны наиболее смелыми? По-моему, мысль нельзя признать полноценной, если она соглашается остановиться там, где столь естественно было бы двигаться дальше и где это движение отвечало бы нашему беспокойству.

«Hic est locus patriae» — гласит одна из римских надгробных надписей. Но что такое родина без земли, определяющей ее границы, и можно ли забывать об этой земле?

Я убежден: понятие, этот едва ли не единственный инструмент нашей философии — какой бы проблемой та ни занималась, — в конечном счете сводится к отрицанию смерти. Понятие всегда служит бегству, для меня тут нет сомнений. Поскольку в этом мире умирают человек, не желая мириться со своей обреченностью, построил из понятий логическое убежище, в котором безраздельно господствуют два закона — причинности и тождества. Жилище, сложенное из слов, но на века. Под его кровом, не испытывая чрезмерного страха, умирает Сократ. Хайдеггер тоже предпочитает размышлять в этом привычном укрытии — и хотя меня восхищает та решимость, с какой он пишет о смерти, вдыхающей жизнь во время и придающей направленность бытию, это восхищение остается чисто эстетическим и интеллектуальным, так как на деле и у него все разрешается внутри того же строения. Приглушая нашу изначальную тревогу ненадежным знанием, предмет мысли, переставший быть реальным предметом, становится здесь гнетущей и безысходной словесной мелодией, за которой уже нельзя различить самой смерти, смерти как таковой.

Смерть в ее отношении к мышлению остается, как у греков, не более чем идеей, сообщницей других идей, пребывающей вместе с ними в вечном царстве, где как раз ничто и не умирает. этом вся наша истина — она осмеливается дать определение смерти, но лишь с тем, чтобы подменить ее словом, логическим определяемым. Ведь определяемое нетленно: помогая не думать о самой смерти и о ее ужасном облике, оно обеспечивает нам какое-то странное бессмертие.
Бессмертие временное, но большего нам и не надо.

Мы привыкаем к нему как к опию. Пусть мое сравнение сразу же даст понять, какого рода критике я намерен подвергнуть понятие, — это будет прежде всего нравственная критика. У понятия есть и своя правда, ей я не берусь быть судьей. Но по существу своему понятие лживо, и его ложь уводит мысль из дома вещей, предлагая ей взамен могучую власть, которую дают слова. После Гегеля стало ясно, как неодолимо это усыпление, как вкрадчива «система». Отстраняя законы логики, я утверждаю: даже тень понятийности порождает бегство. любой мысли, строящей себя из себя самой, побеждает идеализм. Лучше, внушает нам исподволь такая мысль, построить мир заново, чем жить в нем под постоянной угрозой.

Существует ли понятие шагов в темноте, которые звучат все ближе и ближе? Понятие крика, понятие камня, сорвавшегося с кручи и сминающего кусты? Понятие чувства, возникающего в опустелом доме? Куда там: мы сохраняем от реальности только то, что не смущает нашего спокойствия. <…>

Четверть века ты был женат на чудесной женщине,
которая даже сейчас у мужчин вызывает зависть,
но сделан неверный шаг: случившимся обесценено
то, что не сразу тобой взрасталось.

Пока ты там упивался страстью своей любовницы,
не очень стандартно пользуя её ротовую полость,
ты забывал про тех, кто только тебе и вспомнится,
когда догоришь, умереть готовясь.

Ты забывал: не бывает женщины преданной более
той, от которой с твоими чертами дитя (мальчик).
Отец, почему промелькнувшее возле нее прошлое
для тебя ничего не значит?

Я помню, когда обнажилась истина: я был мал ещё,
но умом не по-детски чувствителен и подвижен.
Вернувшись домой, я встретил беззвучно плачущей
мать. Ты ремонтировал лыжи.

Я разулся. Я запер дверь. Я разделил с ней комнату.
Я был посвящён в случившееся, пока снаружи
ты притворялся, что ничего здесь не происходит и
что ты - эталон и отца, и мужа.

***
Я помню, как рушилось, мама, во мне всё рушилось,
когда ты просила ему сказать: "мне не отец ты".
Я подошел, потупив взгляд, и, в падежах путаясь,
не закончил. Закончилось детство.

Я запустил школу; купил новую энциклопедию
«я познаю мир»; ранним утром ушли из дома;
ты ведёшь за руку; в горле ком; и это последнее,
что я из того помню.

***
Неизвестно, сколько после того миновало времени,
И куда он исчез, не успев починить те лыжи.
Но я совершенно уверен, мама, и ты будь уверена,
Что я не буду таким же.

_____________
Кто-то мудрый.

They rarely speak and then only a few words. They are more human and more brotherly towards one another, it seems to me, than we are. But perhaps that is merely because they feel themselves to be more unfortunate than us. Anyway the war is over so far as they are concerned. But to wait for dysentery is not much of a life either.

Говорят они редко, а если и скажут что-нибудь, то всего лишь несколько слов. Они относятся друг к другу более человечно и, как мне кажется, как-то более по-братски, чем мы в нашем лагере. Быть может это только оттого, что они чувствуют себя более несчастными, чем мы. Впрочем для них война ведь уже кончилась. Однако сидеть и ждать, когда ты заболеешь кровавым поносом - это, конечно, тоже не жизнь.

Эрих Мария Ремарк
(22.06.1898 - 25.09.1970)
На западном фронте без перемен