Sunset girl made of love

И снова на моей волне сбивчивые мысли во время мытья посуды, которые теперь уже забылись, растворились. Долбежный транс гуляет по холодной комнате, пробирает до костей, проникает сквозь стены. Окна закрыты, темно. Осень-осень. Все просто: с ентябрь либо поставит всё на свои места, либо всё конкретно изменит. Хочется уже новых эмоций, чтобы перекрыло. Насквозь. И я рада, что этой осенью у меня столько горизонтов впереди. Можно выбирать. Можно наслаждаться. Можно двигаться все дальше и дальше. Дальше от моего болезненного прошлого, а вернее, от болезненности этих эмоций. Как же все казалось тогда безоблачным и перспективным.

Чушь. Бред. Ложь.

Иногда только, когда думаешь, что переступил черту, переступил этот порог, переступил через себя… что наконец оставил все это позади, и никогда не обернешься… именно в тот момент кто-то ранит тебя острием прямо в самое больное место. В сердце, под дых, а даже скорее куда то в живот, в пах. Тебя скручивает. И только лишь потому, что мы забываем о слишком жизненном факте, который будет преследовать нас всегда : отпуская человека, который тебе очень дорог, ты всегда желаешь ему только лучшего. Но увидев его счастливым без тебя, твое сердце начинает медленно замирать. Отмирать. Переставая качать кровь. Да.

Главное - не ждать

Говорят, что для того, что бы что-то наконец произошло нужно это что-то не ждать. Но как, объясните мне не ждать приглашения погулять, встречаться или просто звонка? Ведь ждем мы это от далеко не безразличных нам людей. И даже, если твой день загружен делами, то перед сном наступает ТО время, время, когда ты понимаешь, что день, по сути, прожит зря. И засыпаешь ты с надеждой, что раз не сегодня, то когда-нибудь это случиться, ведь ты так сильно этого хочешь.

Ожидание дает нам веру в завтрашний день

1. Заходим на Гугл карты
2. В поиске пишем: 47.110579, 9.227568
3. Нажимаем на зелёную стрелку на карте, выбираем в меню Street view
4. В левом верхнем углу (где управление картой) нажимаем: 2 раза вверх (^) и два раза налево (< ;)

korolevishna :

teenspirit22 :

danikus

Все те, кто помогает тебе, в любой момент могут кинуть тебя. Они - люди, а значит как все. Не бывает единственных, не бывает особенных. Вернее они бывают, но каком-то определенном жизненном этапе, не на всем, как мне кажется. Поэтому всегда пытайтесь справляться в одиночку, тогда вы точно будете уверены, что вас не кинут. Потому что некому будет. Да, понимаю, для кого-то это слишком тяжело, но знайте, что так действительно лучше.

И снова та же кофейня, то же место у окна, те же люди, спускающиеся и выплывающие из метро, время обеда в Москве, а я с новыми амбициями и планами, в ожидании собеседования, убивая время, пью американо без молока.

А ведь год – это так мало, твержу я все снова и снова, но это идеальное время, чтобы поменять свою жизнь, отношение, мнение.

Легкий мандраж по телу, мне срочно нужно с кем-то поговорить на любимом языке!…

Вспоминая сегодняшнее утро, сложно назвать капризом мое твердое желание работать в офисе у метро, а не где-то в переулках, куда ехать на двух трамваях или идти пешком чуть ли не полчаса. Не предполагала, что первая волна поисков увенчается получасовым опозданием к работодателю, но, извините уж, нечего строить предприятия там, где на домах не указана нумерация и даже названия улиц! На будущее, ребят: это «нечто» находится между Тульской и Шаболовской. Искала я их час! Утренняя прогулочка, что тут скажешь – «мечта поэта»! =D

Но я все равно улыбаюсь, впереди такие перспективы! И, спрятав волнение, я жду окончания этого часа, допиваю кофе и твердым шагом переступаю порог языковых курсов на Китай-городе. ;)

завтра атакую кабинеты директоров. как приятно быть всем нужной!

Я хочу, чтобы все снова - те же встречи, часы, ночи, те же звезды… А ты - хочешь? Нет - не произноси слова… Твое "Нет" разобьет душу, твое "Да" разобьет жизни. Так уж вышло, что нам - нужно друг про друга сказать: "Лишний". Лишний сон, лишний день, повод, человек за одним столом, лишний год, sms, город. Словом лишний - и все на том.
Я тебе не хочу боли - слишком много ее и так. Да и я устаю спорить с интервалами "друг-враг". Устаю от стихов ночью, что как бабочки на огонь. Я сегодня уйду, хочешь? Но ты больше меня не тронь. Не пиши, не звони - слышишь? Обещаешь? Даешь добро? Нам с тобой - ты теперь видишь? - исключительно повезло.

Я однажды вернусь - хочешь? Или сразу поставим точку? Ты опять промолчишь.
Впрочем… Я хочу от тебя дочку.

Анна Кулик

За что я люблю транс? Это музыка счастья, этого не объяснить словами, это надо прочувствовать, пропустить через себя! Это эйфория, от которой кружит голову, но так приятно, так маняще, так сногсшибательно!

Когда-то давно, когда я только начинала вливаться и полюбила транс, года полтора-два назад, трек Гарета Exposure поразил воображение, передо мной рождались картинки: какой-нибудь танцпол, полный народу, собственно Гарет за пультом, ну или это просто трансмиссия, ну или Армин собственной персоной, и этот трек, разливающийся по всему залу, и я одна из этих прекрасных, дружелюбных и счастливых людей, одна из trance family, впитываю в себя этот сок! С трудом тогда могла поверить, что это и правда случится, и что я увижу, совсем близко и Гарета (и даже возьму у него автограф)), и уж тем более Армина, и еще многих других, а в скором будущем и Ферри Корстена (надеемся, верим и ждем ;) ). Мечты сбываются!

tryagain :

elainewind :

я знаю - тебе уже много дней всё равно,
никто не виновен - мы погасли, как в ветер огонь
и меня тревожит всего только одно:
почему тебя нельзя запить даже очень холодной водой?

дима ветер

Они все равно уйдут, даже если ты обрушишься на пол и будешь рыдать, хватая их за полы пальто. Сядут на корточки, погладят по затылку, а потом все равно уйдут. И ты опять останешься одна и будешь строить свои игрушечные вавилоны, прокладывать железные дороги и рыть каналы - ты прекрасно знаешь, что все всегда могла и без них, и именно это, кажется, и губит тебя.

Они уйдут, и никогда не узнают, что каждый раз, когда они кладут трубку, ты продолжаешь разговаривать с ними - убеждать, спорить, шутить, мучительно подбирать слова. Что каждый раз когда они исчезают в метро, бликуя стеклянной дверью на прощанье, ты уносишь с собой в кармане тепло их ладони - и быстро бежишь, чтобы донести, не растерять. И не говоришь ни с кем, чтобы продлить вкус поцелуя на губах - если тебя удостоили поцелуем. Если не удостоили - унести бы в волосах хотя бы запах. Звук голоса. Снежинку, уснувшую на ресницах. Больше и не нужно ничего.

Они все равно уйдут. А ты будешь мечтать поставить счетчик себе в голову - чтобы считать, сколько раз за день ты вспоминаешь о них, приходя в ужас от мысли, что уж никак не меньше тысячи. И плакать перестанешь - а от имени все равно будешь вздрагивать. И еще долго первым, рефлекторным импульсом при прочтении/просмотре чего-нибудь стоящего, будет: “Надо ему показать.”

Они уйдут. А если не захотят уйти сами - ты от них уйдешь. Чтобы не длить ощущение страха. Чтобы не копить воспоминаний, от которых перестанешь спать, когда они уйдут. Ведь самое страшное - это помнить хорошее: оно прошло, и никогда не вернется.

А чего ты хотела. Ты все знала заранее. Чтобы не ждать. Чтобы не вырабатывать привычку. Они же все равно уйдут, и единственным, что будет напоминать о мужчинах в твоей жизни, останется любимая мужская рубаха, длинная, до середины бедра - можно ходить по дому без шортов, в одних носках. И на том спасибо.

Да, да, это можно даже не повторять себе перед зеркалом, все реплики заучены наизусть еще пару лет назад - без них лучше, спокойнее, тише, яснее думается, работается, спится и пишется. Без них непринужденно сдаются сессии на отлично, быстро читаются хорошие книги и экономно тратятся деньги - не для кого строить планы, рвать нервы и выщипывать брови. И потом - они все равно уйдут.

Ты даже не сможешь на них за это разозлиться. Ты же всех их, ушедших, по-прежнему целуешь в щечку при встрече и очень радуешься, если узнаешь их в случайных прохожих - и непринужденно так: здравствуй, солнце, как ты. И черта с два им хоть на сотую долю ведомо, сколько тебе стоила эта непринужденность.

Но ты им правда рада. Ибо они ушли - но ты-то осталась, и они остались в тебе.

И такой большой, кажется, сложный механизм жизни - вот моя учеба, в ней столько всего страшно интересного, за день не расскажешь; вот моя работа - ее все больше, я расту, совершенствуюсь, умею то, чему еще месяц назад училась с нуля, участвую в больших и настоящих проектах, пишу все сочнее и отточеннее; вот мои друзья, и все они гениальны, честное слово; вот… Кажется, такая громадина, такая суперсистема - отчего же это все не приносит ни малейшего удовлетворения? Отчего будто отключены вкусовые рецепторы, и все пресно, словно белесая похлебка из “Матрицы”? Где разъединился контактик, который ко всему этому тебя по-настоящему подключал?

И когда кто-то из них появляется - да катись оно все к черту, кому оно сдалось, когда я… когда мы…

Деточка, послушай, они же все равно уйдут.

И уйдут навсегда, а это дольше, чем неделя, месяц и даже год, представляешь?

Будда учил: не привязывайся.

“Вали в монастырь, бэйба” - хихикает твой собственный бог, чеканя ковбойские шаги у тебя в душе. И ты жалеешь, что не можешь запустить в него тапком, не раскроив себе грудной клетки.

Как будто тебе все время показывают кадры новых сногсшибательных фильмов с тобой в главной роли - но в первые десять минут тебя выгоняют из зала, и ты никогда не узнаешь, чем все могло бы закончиться.

Или выходишь из зала сама. В последнее время фильмы стали мучительно повторяться, как навязчивые кошмары.

И герои так неуловимо похожи - какой-то недоуменно-дружелюбной улыбкой при попытке приблизиться к ним. Как будто разговариваешь с человеком сквозь пуленепробиваемое стекло - он внимательно смотрит тебе в глаза, но не слышит ни единого твоего слова.

Что-то, видать, во мне. Чего-то, видать, не хватает - или слишком много дано.

И ты даже не удивляешься больше, когда они правда уходят - и отрешенно так, кивая - да, я так и знала.

Вера Полозкова

«Черный Обелиск» Ремарка не зацепил с самых первых страниц, нет. И я никак не могла думать, что эта книга будет чересчур наполнена столь глубокими мыслями. Каждая из них заставляет размышлять, так, что просто-напросто теряешься между станциями метро. И мыслей на пару страниц точно накатаешь сходу. Настроение вечных поисков, разменивания и раскалывания на мелкие кусочки, позднее понимание нужности Женевьевы, а вернее Изабеллы, тщетное метание из огня в воду. Последняя глава расставила все точки над i, и снова, эта тема отъезда и новой жизни – такая манящая и сладостная.

v …и я вдруг удивляюсь, почему он называет шизофрению болезнью. Разве нельзя было бы с таким же успехом считать ее особым видом душевного богатства? Разве в самом нормальном человеке не сидит с десяток личностей? И не в том ли разница только и состоит, что здоровый в себе их подавляет, а больной выпускает на свободу? И кого в данном случае считать больным?

v Мы смотрим на вечернюю зарю. Пыхтя, подходит поезд и исчезает в черном дыму. Странно, думаю я, сколько убитых видели мы во время войны – всем известно, что два миллиона пали без смысла и пользы, - так почему же сейчас мы так взволнованы одной смертью, а о тех двух миллионах почти забыли? Но, видно, всегда так бывает: смерть одного человека – это смерть, а смерть двух миллионов – только статистика?

v - Каково ваше мнение о жизни? – спрашиваю я. Он задумвается:

- Утром другое, чем вечером, зимой другое, чем летом, перед едой другое, чем после, и в молодости, вероятно, другое, чем в старости.

- Правильно. Наконец-то я слышу разумный ответ.

- Ну и хорошо, только, если вы сами знаете, зачем тогда спрашивать?

- Спрашивать полезно для самообразования. Кроме того, я утром ставлю вопрос иначе, чем вечером, зимой иначе, чем летом, и до спанья с женщиной иначе, чем после.

- После спанья с женщиной? – говорит Вильке. – Верно, тогда все кажется другим! А насчет спанья я и позабыл!

v Женщина, которую пожелал другой мужчина, тут же становится нам дороже. Уж так водится, что на человека гораздо больше влияют относительные ценности, чем абсолютные.

v А вы не находите, что ставить человеку в вину его молодость – самое неубедительное возражение, какое можно придумать?!

v Должно быть, всегда любишь слишком мало – и от этого все человеческие несчастья.

v Несчастье не в том, что невозможно слиться до полного единства и приходится расставаться, каждый день и каждый час. […] Всегда один из двух умирает раньше другого. Всегда один из двух остается.

v Но кто из нас действительно знает, что такое другой человек?

v Только если окончательно расстанешься с человеком, начинаешь по-настоящему интересоваться всем, что его касается.

v — Пустяки, — отвечает Герда, — я считаю, что прошлогодняя мода была элегантнее. Особенно эти восхитительные туфли из кожи ящерицы, в которых ты сейчас. Они с каждым годом нравятся мне все больше.

Я заглядываю под скатерть. На Рене действительно туфли из кожи ящерицы. Как Герда их разглядела, сидя за столом, — одна из вечных загадок женской природы. Просто непостижимо, почему эти особые таланты слабой половины человечества не используются более практичным образом — например, в артиллерии для наблюдений за противником из корзины привязанного воздушного шара или для других столь же культурных целей.

v - Какие вы еще мальчишки! – замечает Рене, покачивая головой.

— И хотим остаться ими. Стареть – дело самое простое.

v Сегодня я решил уехать из этих мест и поэтому ощущаю поток жизни с удвоенной силой, я чувствую ее во всем: в запахе свежих опилок и в лунном свете, в шорохе и скольжении парочек, в невыразимо волнующем слове «сентябрь», в моих пальцах, которые шевелятся, готовые схватить эту жизнь, в моих глазах, без которых все музеи мира опустели бы, в призраках, привидениях и во всем преходящем, в отчаянном беге земли, несущейся мимо Кассиопеи и Плеяд, в предчувствии бесконечных неведомых садов под неведомыми звездами, а также важных должностей в больших неведомых газетах, в предчувствии рубинов, сейчас срастающихся под землей в пунцовое сияние…

v Каждый день какая-то часть нас самих умирает, но и каждый день мы живем немного дольше… и тот, кто ничего не хочет удержать, владеет всем.

Коричневое платье куда-то брошено. Коричневые замшевые туфли стоят под стулом. Одна лежит перевернутая. Окно открыто. Над ним свисают плети дикого винограда. Из «Альтштедтергофа» доносятся смягченные звуки пианолы. Она играет «Вальс конькобежцев». Музыка время от времени прерывается глухим стуком падающих тел. Это тренируются женщины-борцы.

Рядом с кроватью стоят две бутылки ледяного пива. Я откупориваю их и одну протягиваю Герде.

— Где это ты успела так загореть? — спрашиваю я.

— На солнце. Ведь оно светит уже несколько месяцев. Разве ты не заметил?

— Заметил. Но сидя в конторе, ведь не загоришь.

Герда смеется.

— Когда работаешь в ночном клубе, это гораздо проще. Весь день я свободна. Где ты пропадал?

— Мало ли где, — отвечаю я и вспоминаю, что ведь и Изабелла обычно задает мне тот же вопрос. — Я думал, ты сошлась с Эдуардом.

— Разве это причина, чтобы не встречаться?

— А разве нет?

— Конечно, нет, глупыш, — отвечает Герда. — Это совсем разные вещи.

— Но мне так слишком трудно, — отвечаю я. Герда молчит. Она потягивается и делает глоток пива. Я окидываю взглядом комнату.

— А здесь очень хорошо, — говорю я. — Точно мы на верхнем этаже какого-нибудь ресторана у южного моря. И ты смугла, словно туземка.

— А ты белый торговец стеклянными бусами, нитками, Библией и водкой?

— Ведь верно, — отвечаю я удивленный. — Именно так я себе все это представлял в мечтах, когда мне было шестнадцать.

— Позднее — уже нет?

— Позднее — уже нет.

Я лежу рядом с ней, не двигаясь, успокоенный. За окнами, между коньками крыш, синеет вечереющий воздух. Я ни о чем не думаю, ничего не хочу, остерегаюсь задавать вопросы. Молчит умиротворенное тело, жизнь проста, время остановилось, веет близостью какого-то божества, и мы пьем холодное душистое пиво.

Герда отдает мне пустой стакан.

— Как ты думаешь, получит Рене свою шубку? — задумчиво спрашивает она.

— Отчего же нет? Вилли ведь теперь биллионер.

— Надо было спросить, какую именно ей хочется. Вероятно, ондатровую или бобровую.

— А может быть, лисью, — равнодушно отвечаю я, — или леопардовую.

— Леопардовая для зимы слишком тонка, котик старит. А серебристая лиса толстит. Конечно, мечта — это норка.

— Вот как?

— Да. И потом, норка — на всю жизнь. Но стоит безумно дорого. Невероятно дорого.

Я ставлю свою бутылку на пол. Разговор принимает несколько тягостный оборот.

— Все это для меня недоступно. Я даже не могу купить воротник из кролика.

— Ты? — удивленно замечает Герда. — Кто же говорит о тебе?

— Я сам. Каждый хоть сколько-нибудь чуткий мужчина в нашей ситуации должен отнести такой разговор и к себе. А в такое время, как сейчас, я довольно чуток к требованиям жизни.

Герда смеется:

— В самом деле, малыш? Но я действительно имела в виду не тебя.

— А кого же?

— Эдуарда. Кого же еще?

Я поднимаюсь.

— Ты думаешь о том, как бы заставить Эдуарда подарить тебе меховую шубку?

— Ну, конечно, глупыш. Только бы мне удалось довести его до этого! Но, может быть, если Рене получит… Мужчины — они ведь знаешь какие…

— И ты мне это рассказываешь сейчас, когда мы еще вместе лежим в постели!

— Почему бы и нет? Мне в такие минуты приходят особенно удачные мысли.

Я молчу. Я растерялся. Герда повертывает ко мне голову.

— Ты что, обиделся?

— Я по меньшей мере смущен.

— Почему? Ты должен был бы обидеться, если бы я от тебя потребовала шубку!

— А мне прикажешь гордиться, что ты хочешь ее получить от Эдуарда?

— Конечно! Это же показывает, что ты не ухажер.

— Я в данном случае не понимаю этого выражения. Что такое, по-твоему, ухажер?

— Ну, человек с деньгами, который может помочь. Например, Эдуард.

— А Вилли тоже ухажер?

Герда смеется:

— Отчасти. Для Рене.

Я молчу и чувствую себя довольно глупо.

— Разве я не права? — спрашивает Герда.

— Права? При чем тут правота?

Герда снова смеется.

— Боюсь, что у тебя действительно есть заскоки. Какое ты еще дитя.

— В этих вопросах я очень хотел бы им остаться. Иначе…

— Иначе? — повторяет Герда.

— Иначе… — я размышляю. Мне не совсем ясна моя мысль, но я пытаюсь все же выразить ее. — Иначе я бы казался себе чуть не сутенером.

Герда смеется очень звонко:

— Ну, тут тебе еще многого недостает, малыш!

— Надеюсь, что так и останется.

Герда повертывается ко мне лицом. Запотевший стакан с пивом стоит у нее на груди. Она придерживает его рукой и наслаждается тем, как он холодит тело.

— Бедный мой малыш, — говорит она, все еще смеясь, но с какой-то горькой, почти материнской жалостью. — Как часто тебя еще будут обманывать?

Черт, думаю я, куда делся покой и мир тропического острова? Мне вдруг кажется, что я голый, вокруг меня обезьяны и они забрасывают меня колючими кактусами. Кому приятно слышать, что его ждет судьба рогоносца?

— Это мы еще посмотрим!

— Ты думаешь, так просто быть сутенером?

— Не знаю. Но никакой особой чести в этом нет.

Герда смеется коротким шипящим смехом.

— Честь? — говорит она, прерывисто дыша. — Еще что? Мы же не в армии? Мы говорим о женщинах. А честь, бедный мой малыш, вещь очень скучная.

Она делает еще глоток пива. Я смотрю на ее стройную шею. Если она еще раз назовет меня бедным малышом, я, не говоря ни слова, вылью ей на голову мою бутылку пива и докажу, что тоже могу вести себя, как сутенер или, по крайней мере, так, как подобный тип должен, по моим представлениям, себя вести.

— Ну и разговорчик, — замечаю я. — Особенно сейчас.

Видимо, я обладаю скрытым юмором. Герда снова смеется.

— Разговор как разговор, — отвечает она. — Когда люди лежат рядом — все равно о чем говорить. Говоришь то, что приходит в голову. Или тут тоже есть свои правила, мой…

Я хватаю бутылку с пивом и жду, когда она договорит «бедный малыш», но Герда обладает шестым чувством — она делает глоток пива и смолкает.

— Не обязательно говорить о шубах, сутенерах и рогачах, — заявляю я.

— Для таких минут есть и другие темы.

— Ясно, — соглашается Герда. — Но ведь мы и не говорим об этом.

— О чем?

— О шубах, сутенерах и рогах.

— Нет? А о чем же?

Герда опять смеется:

— О любви, мой сладкий. Так, как о ней говорят разумные люди. А тебе что хотелось бы? Читать стихи?

Глубоко уязвленный, я хватаю пивную бутылку, но не успеваю замахнуться ею, как Герда целует меня. Это мокрый от пива поцелуй, но он полон такого лучезарного здоровья, что на миг я снова чувствую себя на тропическом острове. Ведь туземцы тоже пьют пиво.

— Знаешь, что мне в тебе нравится? — спрашивает Герда. — Что ты такой ягненок и полон предрассудков. Где только ты набрался всей этой чепухи? Ты подходишь к любви, точно вооруженный шпагой студент-корпорант, который воображает, будто любовь — это дуэль, а не танец. — Она трясется от хохота. — Эх ты, немец-воображала! — продолжает она с нежностью.

— Опять оскорбление? — осведомляюсь я.

— Нет. Просто устанавливаю факт. Только идиоты могут считать, что один народ лучше другого.

— Но ведь и ты немка-воображала?

— У меня мать чешка. Это несколько облегчает мою участь!

Я смотрю на лежащее рядом со мной обнаженное беззаботное создание, и мне вдруг хочется, чтобы у меня были хоть одна или две бабушки чешки.

— Дорогой мой, — говорит Герда, — любовь не знает гордости. Но я боюсь, что ты даже помочиться не можешь без мировоззрения.

Я беру сигарету. Как может женщина сказать такую вещь? — думаю я.

Оказывается, Герда наблюдает за мной.

— Как может женщина сказать такую вещь, да? — замечает она.

Я пожимаю плечами. Она потягивается и, щурясь, смотрит на меня. Потом закрывает один глаз. Глядя на другой, открытый, неподвижный, я вдруг кажусь себе провинциальным школьным учителем. Она права. Зачем нужно всегда и во все совать принципы? Почему не брать вещи, как они есть? Какое мне дело до Эдуарда? До какого-то слова? До норковой шубки? И кто кого обманывает? Я — Эдуарда, или он — меня, или Герда — нас обоих, или мы оба — Герду? Или никто — никого? Одна Герда естественна, мы же напускаем на себя важность и только повторяем затасканные фразы.

— Значит, ты считаешь, что из меня сутенера не выйдет? — спрашиваю я.

Она кивает.

— Женщины не будут ради тебя спать с другими и приносить тебе полученные с них деньги. Но ты не огорчайся: главное, что они будут спать с тобой.

Я осторожно стараюсь не углублять этот вопрос и все-таки спрашиваю:

— А Эдуард?

— Какое тебе дело до Эдуарда? Я ведь только что объяснила.

— Что?

— Что он ухажер. Мужчина с деньгами— У тебя их нет. А мне деньги все же нужны. Понял?

— Нет.

— Да тебе и незачем понимать, глупыш. И потом — успокойся, ничего не произошло, и еще долго не произойдет, я тебе скажу своевременно. А теперь никаких драм по этому поводу не разыгрывай. Жизнь иная, чем ты думаешь. И запомни одно: прав всегда тот, кто лежит с женщиной в постели. Знаешь, чего бы мне сейчас хотелось?

— Чего?

— Поспать еще часок, а потом приготовить нам рагу с чесноком, положить много чесноку!

— А ты можешь это здесь приготовить?

Герда указывает на стоящую на комоде старую газовую плитку.

— Если понадобится, я тебе на ней обед на шесть персон приготовлю. Чешское рагу! Ты пальчики оближешь! А потом принесем бочечного пива из пивной под нами. Это созвучно с твоими иллюзиями насчет любви? Или мысль о чесноке разбивает в тебе нечто драгоценное?

— Ничего не разбивает, — отвечаю я и чувствую себя развращенным. Но вместе с тем на душе легко, как никогда.

tryagain :

wannabealoser :

nastya-more :

sashkaaa- :

искала тебя среди друзей, в разных сезонах, метро,
знакомилась, сравнивала, но это всё не то.

И как часто бывает так, что мы даже не догадываемся, что в данную секунду кто-то хотел написать нам смс, уже взял в руки телефон, открыл папку "Сообщения" и… передумал. Посчитал, что не стоит. Сколько неотправленных смс мы не получили в нашей жизни. Важных, спасительных. Как это страшно.