на ухо мне

В неприятных воспоминаниях есть одна хорошая сторона: они убеждают человека в том, что он теперь счастлив, даже если секунду назад он в это не верил. Счастье — такое относительное понятие! Кто это постиг, редко чувствует себя совершенно несчастным. Я был счастлив даже в Швейцарских тюрьмах, и только потому, что они были не немецкие. Эрих Мария Ремарк "Ночь в Лиссабоне"

Я за поступки, за необдуманные действия, за звонки среди ночи, за неожиданные приезды. Я за искренние разговоры до утра и за настойчивость. Я за тех, кто добивается своего и я из тех, кто не боится проиграть. Я за поступки. Слова ничего не значат.

Наташа, друг мой, ангел мой, не сердись на меня, и не будем ­­никогда ссориться. Дай мне слово, что будешь всегда во всем верить мне, а я тебе. Вот что, мой ангел, я расскажу тебе теперь: были мы раз с тобой в ссоре, не помню, за что; я был виноват. Мы не говорили друг с другом. Мне не хотелось просить прощения первому, а было мне ужасно грустно. Я ходил по городу, слонялся везде, заходил к приятелям, а в сердце было так тяжело, так тяжело… И пришло мне тогда на ум: что если б ты, например, от чего-нибудь заболела и умерла. И когда я вообразил себе это, на меня вдруг нашло такое отчаяние, точно я в самом деле навеки потерял тебя. Мысли все шли тяжелее, ужаснее. И вот мало-помалу я стал воображать себе, что пришел будто я к тебе на могилу, упал на нее без памяти, обнял ее и замер в тоске. Вообразил я себе, как бы я целовал эту могилу, звал бы тебя из нее, хоть на одну минуту, и молил бы у бога чуда, чтоб ты хоть на одно мгновение воскресла бы передо мною; представилось мне, как бы я бросился обнимать тебя, прижал бы к себе, целовал и, кажется, умер бы тут от блаженства, что хоть одно мгновение мог еще раз, как прежде, обнять тебя. И когда я воображал себе это, мне вдруг подумалось: вот я на одно мгновение буду просить тебя у бога, а между тем была же ты со мною шесть месяцев и в эти шесть месяцев сколько раз мы поссорились, сколько дней мы не говорили друг с другом! Целые дни мы были в ссоре и пренебрегали нашим счастьем, а тут только на одну минуту вызываю тебя из могилы и за эту минуту готов заплатить всею жизнью!.. Как вообразил я это все, я не мог выдержать и бросился к тебе скорей, прибежал сюда, а ты уж ждала меня, и, когда мы обнялись после ссоры, помню, я так крепко прижал тебя к груди, как будто и в самом деле лишаюсь тебя. Наташа! не будем никогда ссориться! Это так мне всегда тяжело! И можно ли, господи! подумать, чтоб я мог оставить тебя! Федор Михайлович Достоевский, Униженные и оскорбленные

Зачем тебя, такую нежную,
Облёк в слова?
Зачем просторы белоснежные
Клемит глава..?

Не обуздать того размером
И скукой форм,
Где облака не знаю меры,
Где море - шторм,

Там ты взяла свои начала
Земле под стать,
Тебе, Светило, не пристало
Строкою стать,

О, превосходная из женщин,
Когда придёшь,
Твоим присутствием увенчан,
И веря в ложь,

Я обрекусь на неизбежное,
Скажи сперва,
Зачем тебя, такую нежную,
Облек в слова..?

ты закинул меня на плечо
и несёшь, как добычу, к кровати.
от тебя мне в трусах горячо.
по пути я снимаю платье.

ты швыряешь меня, как щенка-
я смеюсь, отбиваюсь ногами.
ты мне ухо кусаешь слегка-
нецензурными лаю словами.

если душа родилась крылатой —
что ей хоромы и что ей хаты!
что чингисхан ей — и что — орда!
два на миру у меня врага,
два близнеца, неразрывно-слитых:
голод голодных — и сытость сытых!

Я не владею испанским, немецким, французским. Мой кругозор остается достаточно узким - Только любовь, только воздух и суша, и море, Только цветы и деревья в моем кругозоре. Я не владею английским, турецким и шведским. Мой кругозор остается достаточно детским - Только летучие радости, жгучее горе, Только надежды и страхи в моем кругозоре. Греческим я не владею, латынью, санскритом. Мой кругозор допотопен, как прялка с корытом - Только рожденье и смерть, только звезды и зерна В мой кругозор проникают и дышат просторно. Я не владею морским, деревенским, спортивным. Мой кругозор остается почти примитивным - Только мое и твое сокровенное дело, Чтобы земля с человечеством вечно летела. Только любовь, только воздух, и суша, и море, Только надежда и страхи в моем кругозоре. В мой кругозор проникают и дышат просторно Только рожденье и смерть, только звезды и зерна.

Я вчера тебя немного позабыл.

Чувствуешь — во мне зияет бездна?

Я вчера тебя немного разлюбил,

Стало очень в моём сердце тесно.

Я вчера забыл твою улыбку,

Чистый смех и детские глаза.

Там, внутри, безумно одиноко,

Будто никогда и не было тебя.

Ты прости меня за то, что сильно мучил.

— Ты прости за то, что мучила тебя.

Я вчера тебя немного позабыла.

Чувствуешь — душа теперь без дна?

каждый из нас - это частный случай музыки и помех
так что слушай, садись и слушай божий ритмичный смех
ты лишь герц его, сот, ячейка, то, на что звук разбит
он - таинственный голос чей-то, мерный упрямый бит
он внутри у тебя стучится, тут, под воротничком
тут, под горлом, из-под ключицы, если лежать ничком
стоит капельку подучиться - станешь проводником
будешь кабель его, антенна, сеть, радиоволна
чтоб земля была нощно, денно смехом его полна

как тебя пронижет и прополощет, чтоб забыл себя ощущать,
чтоб стал гладким, словно каштан, наощупь, чтобы некуда упрощать
чтобы пуст был, словно ночная площадь, некого винить и порабощать
был как старый балкон - усыпан пеплом, листьями и лузгой
шёл каким-то шипеньем сиплым, был пустынный песок, изгой
а проснёшься любимым сыном, чистый, целый, нагой, другой
весь в холодном сиянье синем, распускающемся дугой
сядешь в поезд, поедешь в сити, кошелёк на дне рюкзака
обнаружишь, что ты носитель незнакомого языка
поздороваешься - в гортани, словно ржавчина, хрипотца
эта ямка у кромки рта мне скажет больше всех черт лица
здравствуй, брат мой по общей тайне, да, я вижу в тебе отца

здравствуй, брат мой, кто независим от гордыни - тот белый маг
мы не буквы господних писем, мы держатели для бумаг
мы не оптика, а оправа, мы сургуч под его печать
старость - думать, что выбил право наставлять или поучать
мы динамики, а не звуки, пусть тебя не пугает смерть
если выучиться разлуке, то нетрудно её суметь
будь умерен в питье и пище, не стремись осчастливить всех
мы трансляторы: чем мы чище, тем слышнее господень смех

мы оттенок его, подробность, блик на красном и золотом
будем чистыми - он по гроб нас не оставит. да и потом
нет забавней его народца, что зовёт его по часам
избирает в своем болотце, ждет инструкции к чудесам
ходит в мекку, святит колодцы, ставит певчих по голосам

слушай, слушай, как он смеется.
над собою смеется сам

Я помню, мне было лет семь или восемь, я что-то опять натворила, ты разозлилась и сказала: "Собирай вещи, я отправлю тебя в интернат!". Я вопросительно посмотрела на тебя и ты заорала: "Собирай, сказала, вещи! Ты больше тут не живешь, поедешь в интернат". И я села на колени перед своей полкой с тетрадками какими-то изрисованными, вырезками из журналов, разукрашками, наклеечными альбомами и стал их разбирать и укладывать. Я сидела на коленях перед открытой полкой, раскладывала свое жалкое детское имущество, которое для всех остальных людей в мире являлось просто мусором, и рыдал навзрыд. Мой мелкий восьмилетний мозг тогда переваривал кучу новой информации. Именно в тот момент, когда я, сидя на коленях перед своими вещами, собирал их в кучу, чтобы убраться навсегда из этого дома, ко мне пришло осознание, что я могу быть никому не нужена. Вот совсем никому. И сколько бы после этого ты не говорила, что просто хотела припугнуть меня, мам, что просто тебе надоело мое из рук вон плохое поведение, сколько бы ни говорила, что любишь, беспокоишься и что вся семья меня любит, я все равно теперь больше никому не верю. Ни единому человеку, который говорит, что я ему нужен. Потому что по-любому когда-нибудь опять настанет день, когда меня заставят сидеть на коленях и собирать в кучу все, что мне принадлежит.

За все надо платить, за успехи - утратой свободы. Но успехи-то ведь сомнительны, не абсолютны. Они содержанием жизнь не наполняют, зато ты вдруг становишься зависимым от ненужных людей, телефонных звонков. А свобода - самое важное, что есть у человека.

Древняя индейская пословица: лошадь сдохла – слезь!

Казалось бы все ясно, но…
Мы уговариваем себя, что есть еще надежда.
Мы бьем лошадь сильнее.
Мы говорим «Мы всегда так скакали».
Мы организовываем мероприятие по оживлению дохлых лошадей.
Мы объясняем что наша дохлая лошадь гораздо «лучше, быстрее и дешевле».
Мы организовываем сравнение различных дохлых лошадей.
Мы сидим возле лошади и уговариваем ее не быть дохлой.
Мы покупаем средства, которые помогают скакать быстрее на дохлых лошадях.
Мы изменяем критерии опознавания дохлых лошадей.
Мы посещаем другие места чтобы посмотреть, как там скачут на дохлых лошадях.
Мы собираем коллег, чтобы дохлую лошадь проанализировать.
Мы стаскиваем дохлых лошадей, в надежде, что вместе они будут скакать быстрее.
Мы нанимаем специалистов по дохлым лошадям.

Если лошадь сдохла – слезь.

За столиком в кафе он и она. Перед ней - чашка капучино, перед ним - кружка пива. Они обсуждают
планы на лето. Он закуривает сигарету и неожиданно спрашивает:
- А ты знаешь, что объединяет выключенный телевизор, лужу, зеркало и твои глаза?
Она улыбается:
- Конечно знаю. В них отражаешься ты…
Он улыбается ей в ответ:
- Умница ты моя.
Он так и не решается сказать ей, что на самом деле выключенный телевизор, лужу, зеркало и ее
глаза объединяет совсем другое. Он просто смертельно устал в них отражаться.

Юзек просыпается среди ночи, хватает её за руку, тяжело дышит:
" Мне привиделось страшное, я так за тебя испугался… "
Магда спит, как младенец, улыбается во сне, не слышит.
Он целует её в плечо, идёт на кухню, щёлкает зажигалкой.

Потом возвращается, смотрит, а постель совершенно пустая,
- Что за чёрт? - думает Юзек. - Куда она могла деться?..
" Магда умерла, Магды давно уже нет", - вдруг вспоминает,
И так и стоит в дверях, поражённый, с бьющимся сердцем…

Магде жарко, и что-то давит на грудь, она садится в постели.
- Юзек, я открою окно, ладно? - шепчет ему на ушко,
Гладит по голове, касается пальцами нежно, еле-еле,
Идёт на кухню, пьёт воду, возвращается с кружкой.

— Хочешь пить? - а никого уже нет, никто уже не отвечает.
" Он же умер давно!" - Магда на пол садится и воет белугой.
Пятый год их оградки шиповник и плющ увивает.
А они до сих пор всё снятся и снятся друг другу.

Не понимать друг друга страшно -

Не понимать друг друга страшно -

не понимать и обнимать,

и все же, как это ни странно,

но так же страшно, так же страшно

во всем друг друга понимать.

Тем и другим себя мы раним.

И, наделен познаньем ранним,

я душу нежную твою

не оскорблю непониманьем

и пониманьем не убью.